— Куда-а? Наза-а-ад!
Угрожая маузером, к нам бежит растрепанный Акулов. Он бледен. Фуражка еле держится на затылке. Полы кожаной тужурки распахнуты.
Мы кидаемся под откос. Но перед нами вырастает тонкая фигура Краузе с револьвером в руках.
— Не сметь, товарищи!
Спокойный голос военрука останавливает нас. Мы бежим обратно.
— Ж-ж-ж! — визжит в воздухе.
Сильный взрыв засыпает нас землей. Точно слепые щенки, мы мечемся из стороны в сторону.
— Спокойно, товарищи! Спокойно!
Мы останавливаемся. Растерянные, смотрим на невозмутимого военрука. Он стоит, качая головой.
К нам подбегает Акулов. С перекошенным от злобы лицом он бросается на нас, брызжа слюной:
— М…! Перестреляю, сволота!
Ничего не понимая, мы жмемся к теплушкам.
От взрывов стонет земля. Мы спускаем коней под откос, спеша покинуть железнодорожную насыпь. Впереди вагонов захлебываются пулеметы, трещат винтовочные выстрелы. Наши орудия бьют, не переставая.
— Скорей! Скорей!
Рев снарядов, ослепительное сверканье, взлетающие столбы земли. Впереди кто-то кричит истошным голосом.
На рысях мы мчимся беспорядочной толпой вдоль полотна.
Оглянувшись назад, я вижу, как одна теплушка, качнувшись, падает вниз. Эшелон горит. Все полотно кипит огненными фонтанами.
Что нужно делать?
Рядом со мною трусит «Всех скорбящих». Фуражка у него скатилась на затылок. Лицо бледное. По лицу блуждает растерянная улыбка. Наши глаза встречаются.
— Жиганул как? — кричит «Всех скорбящих».
Я молчу.
Впереди прыгает в седле согнутый вдвое Евдоха. Рядом с ним — отец. Я настигаю их. Пускаю коня рядом.
— Жив, батька?
Отец бледен и серьезен.
— Мы им дадим сейчас! — хрипит он.
Кони налетают на крупы передних.
Мы останавливаемся.
Краузе соскакивает с коня. Путаясь в полах шинели, Краузе лезет вверх по насыпи. Мы ждем. Краузе припадает к земле. Смотрит. Затем кубарем катится вниз. Вскакивает в седло.
— За мной!
Мы трогаемся с места.
— Пово-од! Рысью а-а-арш!
Куда?
На ходу мы выстраиваемся по четыре. Должно быть, так надо.
— Страшно? — косится на меня Евдоха.
Я молчу. Я и сам не знаю: страшно это или нет. Я чувствую, что нужно что-то делать и что делаем мы все как будто не так, как полагается. Но Краузе, наверное, знает.
Около железнодорожного моста мы останавливаемся. Что там впереди, я не вижу. Красногвардейцы поправляют портупеи. Машинально я делаю то же самое.
Передние ряды поплыли под мост.
Вылетев из-под моста, я увидел впереди, на гнедом жеребце, Краузе. В воздухе сверкнуло блестящее жало шашки. Мы рассыпались лавой. Пустили коней.
Под копытами ахнула земля. Воздух со свистом кинулся в лицо. Вырвав шашки, мы понеслись галопом.
Я вытягиваю шею. Я вижу, как недавно еще пустая степь наполнена бегущими к насыпи фигурками. Мы переходим в карьер. Кони храпят, стелются по земле, поднимая тучи пыли. Порывистое дыханье с боков настигает меня.
Впереди затрещали винтовки.
Свист пуль проносится над головой.
«Скорей бы! Скорей бы!» — сжимается бухающее сердце.
Сбоку вырвался вперед Волков. Он поднял над головой блеснувшую шашку.
— Братва-а!
На мгновенье мелькнуло его лицо, багровое и страшное.
Рот разорвало криком.
— Эх, м..!
И тотчас же, точно бросил кто-то на нас быстро растущие фигурки, несколько человек поднялись с земли, вскинули винтовки на изготовку, но кони растоптали их.
Чехи побежали.
Без крика мы врезались в беспорядочно бегущих чехов, Сверкающие клинки закипели в воздухе. Душераздирающие крики взлетели одновременно и спереди, и сзади, и с боков.
Передо мной бежит, спотыкаясь, толстый чех. Жирные складки шеи лежат на тугом воротнике. Под гимнастеркой шевелятся лопатки. На локтях у чеха куски земли.
Я поднимаю шашку. Но кто-то скачущий рядом со мной рывком выскакивает вперед, падая вправо телом. Ослепительно сверкает шашка. Чех мешком летит наземь. И тотчас же, точно из-под земли, перед конем вырастает толпа бегущих. Конь врезается в середину. Я поднимаю шашку, но подхваченный с боков товарищами пролетаю мимо.
Тогда мы, точно по команде, закричали «ура».
Степь покрыта бегущими. Рассыпавшиеся по степи красногвардейцы скачут с опущенными шашками. Почти у всех на клинках розовеют стекающие полосы.
С курганов ударили пулеметы.
Оправившись от удара, чехи стягиваются в группы и отходят, отстреливаясь залпами. Пулеметный огонь поднимает степь хлопьями пыли.
— Наза-а-ад!
Мимо проскакал Краузе. За ним, пригнувшись к лошадям, неслись Вася Котельников, железнодорожник и кочегар.
Мы влетели под арку моста. Сгрудившись под мостом, мы стоим, тяжело дышим, растерянно похлопывая коней. Кто-то хрипло засмеялся. Мы поглядели друг на друга.
— Это дали! — сказал, задыхаясь, бледный отец. Вытянув перед собой шашку, он смотрит на окровавленный клинок, с приставшими волосами, как бы не зная, что ему делать с шашкой. Невольно взглянули на клинки и другие. «Всех скорбящих» провел клинком по шее жеребца, оставив две темных полосы на шерсти, затем полой шинели вытер шашку и вложил в ножны. И все торопливо повторили то, что сделал он.
Атака была настолько стремительной, что мы не потеряли ни одного человека. Даже лошадей не поранило ни у кого. Но военрук наш чем-то озабочен. Легкая победа не радует его. Кусая губы, он стоит в стороне, хмуро поглядывая на отряд.
— Влепили будто бы здорово? — говорит Агеев, вытирая рукавом пот.
Краузе кусает губы.
— Как, товарищ военрук? — спрашивает Евдоха. — Выиграли мы сраженье?
— Что?
— Наша взяла или как?
— А, бросьте, товарищи… Агеев!
— Я!
— Скачи до Акулова! Спроси его: грибы он собирается сушить или в шашки играть? Скажи, отходим мы. Скажи, сниматься надо.
— Есть такое дело!
Агеев поскакал вдоль насыпи.
— Ни черта не понимаю! — выругался Волков.
Над головами завизжала шрапнель.
— Ну, вот!
Бершадский надвинул фуражку на нос:
— Как говорится в талмуде: хорошо дураку молчать, а чешской артиллерии тем паче.
Шутку Бершадского встретили молча. И только Евдоха крякнул приличия ради.
— Война?! — скривился Краузе. — Так, пожалуй… — и не кончив, привстал в стременах. — За мно-ой!
Грохот снарядов разорвал воздух. Перед мостом взлетели к небу огромные столбы огня и черной пыли. Земля дождем посыпалась на головы.
Чехи перешли в наступление.
К вечеру, еле отвязавшись от чехов, мы добрались до Медыньи.
Не доходя до села, мы останавливаемся. Смотрим назад.
— Нет!
Кого нет, — понятно каждому без объяснений.
Около Акулова, Краузе и коренастого парня с серьгами в ушах сгрудились растерзанные, мокрые от пота, бледные красногвардейцы.
Коренастый парень с серьгами, начальник Белохлыновского отряда, шмыгая носом, говорит:
— Плешь какая… Со всех концов чешни этой поднабралось.
— Артиллерию бросили? — кусает губы Краузе.
— Антиллерия? Песок с антиллерии сделали. От прислуги клочьев не соберешь. Лезерва нет, — вот беда.
Краузе кусает губы.
Красногвардеец с забинтованной головой пробирается вперед.
— Что ж, товарищи командиры? Просакали бой?
— А ты не видишь? — отворачивается Акулов. — Вона их сколько. На каждого из нас по десятку придется. Двумя отрядами не заткнешь дыру.
В голове копошится надоедливая, неотвязчивая мысль:
«А теперь что надо делать?»
Но, как видно, никто не знает толком, что нужно делать. Бой кончился. Мы потеряли несколько человек убитыми, около полсотни красногвардейцев легко ранены. А где тяжелораненые?
Были тяжелораненые или нет?
Этот вопрос особенно волнует меня. Я оглядываюсь по сторонам. Вижу хмурые, бледные лица. Вспоминаю вчерашние песни.
— Хорошо — кавалерии настоящей у чехов нет. Не ушли бы…
— Э, делов-то, — говорит отец, — небось и мы им вкатили по первое число…
— Шпандырем по шеям поднаклали, — соглашается Евдоха.
Красногвардейцы стоят, как бы ожидая чего-то важного, каких-то нужных слов, посматривая на хмурых командиров Акулов открывает рот, но, не сказав ни слова, застегивает шинель.
— Что ж, товарищи, — вздыхает начальник Белохлыновского отряда, — пойдемте уж… Отдохнем, а завтра дальше воевать.
Глава XXII
Выставив караул, мы расположились в Медынье на ночлег.
Крестьяне встретили нас сдержанно.
— Деретесь?
— Деремся!
— С кем деретесь?
— Чехи управлять хотят! С чехами бьемся!
Мы объясняем крестьянам все, что сами знаем о чехах. Крестьяне слушают равнодушно.
— Побили, значит, вас?
— Где нас бьют, там и у вас чешется! Офицерня встает с чехами. Царя взад налаживают.
— Старому не быть!
— Ясно, не быть, если драться будем. А на печку залезем, так старое под бок подкатится.
Крестьяне начинают жаловаться на продразверстку:
— Рази это политика, ежели последнее под метелку метут.
Мы сидим в крестьянской избе. Изба большая, с низко нависшим черным потолком и большими балками. В углу белеет русская печь. Желтые лавки тянутся вдоль бревенчатых проконопаченных стен. В темном углу, над столом, поблескивают стекла запыленных икон с медной резной лампадкой и крашеным яйцом на лиловой ленте. По лавкам сидят в темных полосатых юбках крестьянки, суча проворными руками пряжу. Тоскливый гул веретена вплетается в неторопливый разговор. Два мужика в розовых ситцевых рубахах — два брата — стоят у печки, покуривая цигарки.
— Власть, конешно, своя, — кряхтит мужик с русой бородкой, — но, сказать прямо, бесполезная власть. Так, ить, нас и при царе не обдирали, а, ить, жестоко жили.