— Айда, пехота!
— Белохлыновцы, за мно-о-ой!
Мы поскакали обратно.
На околице остановились. Несколько человек поехали вперед и скоро исчезли в густой мгле. Мы слезли с коней. Яростный лай собак гремел во всех концах деревни. Неподалеку заскрипела калитка. Сердитый женский голос крикнул негромко:
— Фе-е-дор! Ай, боже мой!
В спокойном, темном небе мерцали далекие, печальные звезды. Черные тучи тащились в звездных полях, затягивая небо мутной мглой. На юге мигали красные зарницы.
— Бой идет! — зашептал Волков.
И, подумав, добавил:
— А может, пожар. Хотя, пожалуй, бой.
Группа красногвардейцев окружила Акулова. Кто-то сдавленным голосом спрашивает в темноте:
— А если бой дать?
— Какой тебе еще бой? Дали сегодня и молчи!
— А по-моему, можно. В темноте-то мы бы их посекли всех до одного. Узнай, сколько нас.
— Что ж, по-твоему, — захрипел Акулов, — без разведки чехи идут? Ну, разведку постегаем, да и то навряд. В темноте, браток, не больно настреляешь. А после?
И так как темнота молчала, Акулов сам ответил на свой вопрос:
— А после раздолбили бы артиллерией деревню в порошок.
— Это верно, — слышу я голос Евдохи, — ты тут попукаешь да и в дамки, а мужикам — разоренье. Правильная стратегия ведется. Голосую обоймя руками.
— Куда отступать будем?
— Куда-нибудь отступим! Места хватит!
Кто-то тяжело задышал в темноте.
— Что ж, товарищ Акулов, так и будем бегать, как зайцы?
— Ну, не беги… Тут не хочешь, да бежишь.
— Ну, и мы вкатили им невредно!
— Добро! И еще вкатим!
— Война уж больно занятная, — вмешался Волков, — пальнешь да драла. Неужто так и будем воевать?
— Ладно, — сказал Акулов, — пока там армию соберут — повоюем легонько. Главное время оттянуть. Попридержать надо чешню!
— Успеем?
— Потихоньку станем отходить — успеем. Ну, а зайцами — не успеть.
— Закурить бы!
— Курить нельзя! — сказал кочегар.
— В рукав бы, так и не увидят!
— Нельзя, браток! Потерпи.
— А что, товарищ Акулов?..
За деревней слабо хлопнул выстрел. Мы попятились назад.
— На коней!
Отряд взлетел в седла. С левого фланга затрусил на рысях военрук.
— Спокойно, товарищи! Не волноваться!
Впереди захлопали выстрелы. Затем мы уловили топот копыт. Возвращалась наша разведка.
— Аку-улов?
— Зде-есь! Зде-есь!
Из темноты вынырнули всадники.
— Идет, сучья отрава!
— Спокойнее, товарищи!
Военрук вздыбил коня:
— Справа по четыре. Правое плечо вперед. А-а-а-арш.
Отряд поплыл в темных, настороженных улицах, оставляя чехам Медынью без боя.
Глава XXIII
Ночь мы провели в лесу. А на рассвете двинулись стороной от большака к Пижеме.
Над черной и сонной землей светлело предрассветное небо. Белые туманы ползли в ложбинах. В деревнях пели петухи. Последние бледные звезды растворялись в белесом рассвете. На востоке, точно гигантская щель в другие миры, багровела утренняя заря. Поля выплывали из тьмы. День наступал, освещая нам дорогу.
Окруженные дозорами, мы пересекали степь, направляясь к синеющему вдали лесу. Бросив повода, я еду, прислушиваясь к разговору, завязавшемуся у Евдохи с Павловым.
— Немцы — удивительная нация, — говорит Евдоха, — немца я уважаю.
— И буржуев? — спрашивает Павлов.
— Какие буржуи? Я тебе про немцев говорю, а не про буржуев. Буржуев-то сколько их? Горсточка! А немцы — народ. Трудящиеся. Немцы — умственная нация. Ну, а все-таки — дураки они. Право слово, дураки. Карла Маркс из немцев приходится?
— Немец!
— Видишь! А мы берем его ученье для себя. Ты понимаешь, в чем загвоздка?
— Наш Ленин — не хуже Маркса. Тоже — голова.
— Да я не обижаю Ленина, а только Ленин-то от Маркса корень пустил. Но не в том вопрос, кто из них умственнее. Я про другое хочу сказать. Ленин практически, конечно. А Маркс больше по теории ударял. Но тут другое дело. Вот ты погляди. Маркс хотя и немец, а мы его берем с полным удовольствием. Подумай-ка, к чему клоню? Берем мы, а немцы боком идут от Маркса. Вот скажи мне: какой здесь смысл?
— У них, Евдоха, социал-демократы. Такие, тебе скажу, говоруны, что тесно человеку становится.
— Как я тебя пойму?
— Сказать проще: у буржуев на побегушках демократы эти. Все что хочешь обстряпать могут. Война так война. А надо, так публичный дом откроют.
— Ну, про демократов не знаю, — говорит Евдоха, — это впереди, а я про другое хочу сказать. Смотри ты: немец Маркса имеет? Имеет! По-немецкому разбираться может? Может. А что получается? Чего ж они, сукины дети, ворон ловят? Оружье сейчас у всего народа. Момент подходящий. Чтобы им тарарахнуть по буржуйчикам?
— Тарарахнут еще! Это недолго!
— Война кончится — не тарарахнешь. Тогда, брат, заставят колбасу сосать. Сейчас надо.
— Да сейчас, понятно, сподручнее! Против этого ничего не скажешь!
— Вот и понимай теперь. Народ хотя и умственный, а выходит, дурак… Эх, Сашуха, нам бы с Германией вместе… Красота была бы. Земля наша обильная, богатства несметные и сами не знаем всего. А тут бы еще немецкую культуру…
— Золотая жизнь была бы!
— А я что говорю? Ты смотри. Вдруг бы это нет у нас никаких границ с Германией, все русско-немецкое при Советах. Надо немцу на Кавказ — будьте любезны. Захотел я до Берлина — пожалуйте. Надо земли немцам — просю, сколько влезет. Понаехали бы они с машинами, и пошла бы работа у нас. Конечно, мы крепко отстали от них. Но думаешь, не догнали бы? Вона лампочку электрическую взять. Говорят, Эдисон изобрел. Но сначала-то кто ее придумал? А придумал ее сначала Яблочков. Только ходу не дали ему. Как на баловство посмотрели. А Толстой наш? А ученые наши? Да ведь их, брат, во как ценят за границей. Выходит, не глупые мы, русские. А только придумает что-нибудь русский, а ему ни ходу, ни выходу. Плюют на него. Смотришь, продал изобретенье за границу, и пошло дело. Придет оно оттуда с непонятной надписью: «фуртыль-муртыль», а тут и рты все пораскроют: ай, как умственно! А это ж русское изобретенье, чтоб вам холера в бок…
— Я одного вот не пойму никак: который это умный человек и который дурак. Про себя скажу. Человек я не образованный. Читаю еле-еле. Что если сказать, слов мне недостает, а где уж компания поприличнее, так молчать приходится. Осрамиться боюсь. Но все-таки я не дурак. Ты как думаешь?
— Какой же ты дурак?
— Ну вот. А на другого посмотри — он тебе и по французскому шпарит, и ногой шаркает, и все математики прошел, а к жизни не способен. Бывают такие.
— Сколь хочешь!
— И не то чтобы к жизни неспособен. Но дурак. Форменный идиот. Ну где же разница?
Вот тебе изобретение и образование. Я думаю так: не в образовании даже тут дело, а в другом закавыка. Я вот мальчишкой был, так веришь, — нет, настропалил скворца говорить «мерси» и «разрешите до ветру».
— И чисто говорил?
— Подходяще, в общем. Так и люди. Гляжу я на многих образованных, а в голове знай шевелится: вот, думаю, вытянет сейчас шею и скажет: «Разрешите до ветру». Смешно, а думаю.
— Приходят в голову мысли.
— На скворцов похожи многие. Хоть и нахватались они разного, а свой-то умишко узкий. Чуть побольше какая мысль придет в голову — неприятно. Потому больно ей — все одно, что ноге в малом сапоге.
— Ты сапожник, кажись?
— Да, я сапожник. Но не в том дело. Я тебе про немцев хочу докончить. Как ты понимаешь их? Умственная, по-твоему, нация?
— Да, не глупая!
— Вот, видишь, а размаху нет. По-моему, что-то тут неладно у них с образованием… Вроде бы и хорошо, но вроде бы и худо.
— Не образованность, Евдоха, мешает, а, говорю тебе, социал-демократы!
— Так чего ж народ взашей их не гонит?
— Погонят! Подожди!
— Улита едет… Ну, а ты про американцев что скажешь?
— Сытый народ!
— Н-да, брат. Но я скажу, и там будет советская власть.
— Будет.
— А почему будет?
— Везде должна быть.
— Правильно. Но в Америке раньше всех будет. Я тебе скажу почему.
— Был, что ли, там?
— Хотя не был, но встречал человека, приехавшего оттуда. Все, говорит, хорошо, а только, говорит, уехать пришлось. Техника замучала. Видишь ты, американцы эти где надо и не надо машины приспособляют вместо человека. А как машину поставят — с фабрики тысячу долой. Дешевле машиной-то. Ну, и такие, брат, у них заводы, что сидит себе один сам хозяин, да и управляется со всем. Ну, может, дочка там поможет или супруга сменит, а рабочему, выходит, в кулак свисти. И я себе думаю так: куда ж рабочему податься? Милиены ведь. Ну и разобьют все.
— Это в два счета. Как ни крутись, а дальше советской власти не уйдешь. Это ты верно говоришь.
— А есть такой народ: албанцы, — сплевывает Евдоха. — Очень меня интересует ихняя жизнь… Судя по всему — небольшой народ, а, видать, угнетенный со всех концов. А ведь хватило бы и для албанцев в Расеи… Не знаю я их, а почему-то жалко. Слово-то какое-то: албанцы?! Жалостливое слово!
— Про албанцев не слыхал. Итальянцы существуют. Это наверняка знаю. Персы еще есть в жарких странах. Турки проживают где-то…
— Большая планида наша! — вздыхает Евдоха. Нагнувшись, он подправляет путлище и говорит: — А ведь пошевели попробуй, так тебе и буржуя и пролетария в два счета представят. Ты как думаешь: мировая революция будет?
— Да должна бы быть!
— Не дождусь я ее, — говорит Евдоха, — а без мировой пропадем, смотри… Я вот сон видел замечательный. Сплю это я и вижу: все народы поднялись в одно — и немцы, и американцы, и албанцы. И живем все дружно, как одна семья. И я работаю, и все работают. И нет ни войны, ни войска, ни границ, а народ ходит сытый, чисто одетый.
— Врешь! — кричит, наезжая, Волков. — Не видал ты этого сна.
— Хоть и вру. А тебе что за болезнь?
— Не может такого присниться!
— Думать начнешь — непременно приснится. Да ты, Волков, не суйся, куда не просят!