— Навоевался?
Злоба распирает меня. Жалости к зарубленному нет.
— Царя налаживал? Из орудий долбил? Землю зубами заставлял грызть? Нахватался?
Чехи прыгают в балку, точно лягушки. Мы скачем вдоль рва. Снизу градом летят пули.
Бой кончен. Из оврага чеха не выковырять.
Мы повертываем коней. Скачем обратно. Около десятка лошадей — на поводу. Притороченные к седлам, молчат убитые товарищи.
Над головами гнусаво визжит шрапнель.
Полдень.
Чехи остались за балкой. Кажется, у них пропала охота к наступлению. Над степью висит звенящая тишина. Жгучее солнце палит немилосердно.
Мы скачем мимо трупов.
Глава XXIV
В лесу так тихо, что можно слышать, как падают ветки. Обливаясь потом, мы копаем братскую могилу, углубляя шанцевыми лопатками две больших воронки. Отец складывает на груди деревянные руки Саши и, качая головой, бормочет:
— Эх, Сашуха, Сашуха!
Потери большие. Около сотни красногвардейцев разорваны снарядами в куски. Много тяжелораненых и почти у всех легкие ранения. Неожиданно для себя я вижу рваную рану на запястье правой руки. Когда ранило? Чем? Этого не могу припомнить. Я накладываю на руку индивидуальный пакет. Волков помогает мне затянуть его.
Мы складываем убитых в братскую могилу. Сверху белохлыновцы кладут растерзанное тело своего командира с серьгами в ушах. Мы засыпаем окровавленную кучу тел землей. На могилу тихо падают шишки. Сосны шумят глухо, тревожно.
— Крест бы поставить… с надписью! — говорит бородатый красногвардеец.
Мы переглядываемся.
Павлов поднимает с земли винтовку с разбитым прикладом, втыкает штыком в могилу, затем берет фуражку в пятнах крови и вешает ее сверху.
— Спите, орлы боевые! — тихо говорит Павлов и опускает голову на грудь.
Тогда из тесных рядов выходит человек десять красногвардейцев. Отцепив с груди и фуражек красные банты, они осторожно кладут их на свежевзрыхленную землю.
Прыгая по корням, раскачиваются и скрипят двуколки, хлопают ременные кнуты.
Раненые стонут, приподнимают головы. Хватаясь за края двуколок, вытягивают шеи:
— Куда же теперь?..
Два фельдшера с повязками красного креста бегают вокруг двуколок, заставляя раненых лежать.
— Лежи, лежи! Недалеко уже!
Что недалеко? Где это недалеко? Кто знает об этом?
Продираемся сквозь лес. Закатное солнце сквозит багрянцем в просветах деревьев. Густая чаща леса темна и прохладна. Поваленные буреломом сосны преграждают наш путь. Мы обходим их. Скрипучий, однообразный визг двуколок нагоняет тоску.
Сгорбившись, идут красногвардейцы, скользя и падая, спотыкаясь о корневища, проваливаясь во мшаник. Винтовки с опущенными вниз штыками прилипают к серым широким спинам. Бренчат котелки и чайники, под ногами оглушительно хрустят сухие ветки. Красногвардейцы смотрят вниз.
— Кха! — кряхтит Евдоха.
Сучья царапают лица. Кони, вздернув уши, храпят. Проваливаясь в ямы, вздрагивают, кидаются в стороны.
Мы идем за военруком. Он ведет нас по карте и компасу. Сунув руку в карман, я чувствую, как пальцы мои погружаются во что-то мягкое. Я вынимаю холодную шаньгу и начинаю жевать ее.
— Шамаешь? — спрашивает Евдоха.
— Шаньги!
— А-а!
Он шарит по карманам и, вытянув шаньгу, отправляет ее в рот.
— Вкусная! — говорит Евдоха. — У нас таких не пекут. А бабы — правильные.
И неожиданно спрашивает:
— Боялся?
Я не знаю, что ответить Евдохе.
— А я боялся! — говорит он, не дождавшись ответа. — Особенно палили когда! Ну ж… голова даже кругом… Думал, конец приходит. А потом и бояться некогда. Все как есть вышибло. Лежу и не знаю: мертвый я, живой ли. Все смешалось.
— Долбили крепко! — кряхтит Волков. — Этак и немцы не часто лупили.
— Выходит, стало быть, хорошо покрестили?
— Куда лучше! — хмыкает Волков. — Тут даже похлеще немецкого.
— Похлеще? — почему-то радуется Евдоха.
— Похлеще! А главное — ни блиндажей тебе, ни куда укрыться. В блиндаже оно не… страшно.
— Ну, а интересно, — спрашивает Евдоха, — вот ты, как старый солдат: можно впоследствии привыкнуть или как?
Волков некоторое время молчит, как бы обдумывая ответ.
— Что ж… Привыкнуть ко всему можно, хотя навряд… К этому не привыкнешь, пожалуй… но такая практика — пустое. Оно тебя глушит, глушит и ни черта. Тупеешь вроде. А вот с протяжкой долбят — то похуже будет!
— Что это с протяжкой?
— А не сразу когда! Примерно, долбанут раз пяток и — перерыв. Ты только очухаешься. Опять. Долбанут и снова тихо. В себя придешь — опять. Замучают вот так-то. Нос высунуть боишься. Лежишь, будто дурак, и ждешь! А главное, не знаешь: не то перестал он, не то передышку дает. Бывало, как зарядит на целый день, так всю тебе душу вымотает.
— А по мне, — говорит Евдоха, — уж лучше бы поменьше, да не враз.
— Не испытал, потому и говоришь! Вот попробуешь, тогда припомнишь Волкова.
— А ты боялся сегодня?
— А чего ж мне не бояться? Больной был бы, так безусловно… Ты, браток, не верь, если услышишь, что не боится человек. Непременно хвастает. Потому — умирать никому не охота.
— Удивляюсь я, — говорит Евдоха, — ведь ты-то знал, на что идешь? От немцев испытал? А ведь пошел! Как же мне понять тебя, как не героя?
— Дура баба! А ты что ж? Домой теперь пойдешь?
— Как это домой?
— Да раз испытал?! Выходит, баста? Отвоевался?
— Я — другое дело! Я сам себе все знаю!
— Ну, и я другое дело! Сейчас, брат, по банку идет игра! В крупную играем! Тут о голове некогда думать!
— А боишься ведь?
— Мало что? Все люди должны бояться. А эти, думаешь, без боязни шли? Все боятся! Но, положим, на тебя медведь насел? Тут хоть бойся, не бойся, — а царапайся, отбивайся. На войне бояться не зазорно. Голову не надо терять, — вот вопрос. А голову потеряешь — пропал!
— Выходит, бежи?
— Бояться про себя надо. В душе! А лучше — не верить, что убьют тебя!
— Это верно, — соглашается Евдоха, — только заставишь-то как!
— Человеку всегда хочется в хорошее верить! Тут и заставлять не надо. Однако со временем не так страшно. Хоть и боишься, но ничего. Вспоминать только не надо, потому самый страх — не в бою приходит, а после.
Папоротник шуршит под ногами. Кругом шумят скрипучие сосны. Колючий шиповник заставляет коней шарахаться в сторону.
— Н-но, балуй, черт!
В лесу темнеет. Передние ряды останавливаются.
— Что встали?
— Эй, что там?
Вася скачет вперед.
— Опять чехи?
Раненые беспокойно смотрят на нас:
— Настигли?
— Настигли бы, так стреляли!
На всякий случай снимаем винтовки.
— Привал! — кричит скачущий обратно Вася. — Ночевать будем.
Ночь.
На лесной поляне пасутся кони. Павлов ковыряет штыком банку с консервами.
— От дьявол, крепкая какая!
Волков курит в рукав, равнодушно наблюдая за работой Павлова.
— Ты протыкай ее вкруговую, — советует Волков, — а так все одно не отодрать. Руки попортишь!
К нам подходит отец.
— Питаются! — кивает он головой в сторону коней. — А какая сила в таком корме?
— Ты бы овсом покормил своего!
— То-то, что овсом! А коня жалко! Чего он нащиплет?
— Ниче-его! Завтра подкормятся!
— Где ж ты завтра будешь?
— Да уж где-нибудь да будем! Не в лесу же отсиживаться?
— То-то, что не в лесу. А я тебе скажу: здешним лесам конца-краю нет. На тысячи верст — дерево. Когда еще выйдем?
— Завтра не выйдем — так не то что кони… самим нечего будет жрать!
— Консервами попитаемся!
— Попитаешься! Консервы, брат, того… Наповал! И двуколок не осталось. Такой, брат, суп сварганили чехи, что и ложек не надо.
По лесу бродят красногвардейцы. Треск сучьев наполняет лесную тишину до краев. С ворохами веток красногвардейцы возвращаются к поляне.
— Эх, и поспим! Все одно, что в гостях у тещи!
— Ну-ка, сторонись! Дай дорогу пуховикам.
— Мать честная! Простыни-то не захватили!
Красногвардейцы, шутя и смеясь, укладываются на мягких еловых лапах. Веселый голос в темноте говорит:
— Самое это разлюбезное дело на свежем воздухе спать. Мне это доктор завсегда, бывало, укоряет: вам бы, говорит, Иван Сергеич, на свежем воздухе спать, так все бы ваши нервы прошли!
— Ты что ж? Нервный, выходит?
— А как по-твоему: полагается рабочему нервы иметь? Я на этот счет ненадежный! К примеру, увижу борщ, так меня трясти начинает. Нервная слюна к зубам подступает.
— У нас Воронцов такой же!
— Ну, Воронцов, тот больше на баб нервный!
— Эй, Воронцов!
Сдержанный смех обрывает резкий окрик:
— Эй вы, жеребцы! Чего еще там?
Красногвардейцы начинают шептаться:
— А ведь баба согрела бы. Это уж как водится!
— Грели тебя чехи? Мало, что ли?
— Н-да, брат… Парили изрядно!
— Смотри ты: чех, чех, а храбрый, сволочь. Мить, ты спишь?
— Не…
— Чеха-то как мы с тобой? А?
— Ловкий, дьявол!
— Н-да!.. Я ведь в него раз пяток ткнул, а он, стерва, поведет штыком и — мимо.
— Теперь не поводит.
— Н-да… Теперь уж ему не поводить. Ну, однако, слабый народ. Чуть-чуть поцарапались и наутек.
— Так они же устамши. Пока до нас бежали, всю силу стратили. Это тоже надо понимать.
— Но много их больше было!
— Я ж говорю, устамши они. Хоть и больше, а устамши. И опять же не все штыки приняли. Которые сразу же повернули спину.
— О чем разговор нашли, — ворчит кочегар, — спали бы, мерины, да другим дали сон.
Разговоры стихают.
Глава XXV
Проснувшись, я с удивлением гляжу на звезды, просвечивающие сквозь темные ветви. Глухой, тревожный шум ночного леса нарастает в чаще, поднимается вверх и, овевая лицо холодом, уходит, шурша, в чащу. Земля, покрытая красногвардейцами, храпит, стонет, бредит. Неподалеку от меня кто-то шепчется. С биением сердца я прислушиваюсь.