— Д-два!
— Обучайся дисциплине!
— Три!
— Глаза протри!
— Четыре!
— Держи ее в блезире!
— Пять!
— Будь бойцом на ять!
Послышался резкий окрик Акулова:
— Почему галдеж?
— Степку стратегии учим.
— Прекратить.
Красногвардейцы нехотя выпустили Степку из рук. Он быстро вскочил на ноги, одернул шинель и выругался:
— Сволочи!
— Ничего. Для полировки крови полезно.
Подошли военрук и Гусев.
— Ну-ка, кто-нибудь двое. За пастухом. Винтовки оставить.
Утиный нос выступил вперед.
— Один приведу.
— Ну, сыпь.
Глава XXVII
— Вот он — герой какой, — указал утиный нос на перепуганного пастуха и встал в сторону.
— Из какой деревни? — спросил военрук.
Рябой, широкоплечий пастух торопливо перекинул кнут с правого плеча на левое.
— Мулинские мы, — шмыгнул он носом. — Пастух. Общественный пастух.
— Та-ак… Кто у вас в деревне?
Пастух замялся, настороженно оглядел нас всех.
— Ну?
— Не знаю этого… Неграмотные мы…
— Красного от белого не отличаешь?
— Это нам ни к чему… Мы не вмешиваемся…
— Значит, никого нет в деревне?
— Зачем никого? Мужики есть… Бабы… Все дома…
— А солдаты?
— И солдаты дома…
— Какие солдаты?
— Не знаю этого…
— Как же ты не знаешь?
— Не знаю, — потупился пастух. Подняв голову, он взглянул на нас и придурковато засмеялся: — Как мне знать?.. То же вот и вы… Солдаты и солдаты, а какие вы, докладаете мне рази?
Военрук пристально посмотрел на пастуха и сказал:
— Если тебе интересно: красногвардейцы мы.
Под ресницами пастуха метнулось что-то неуловимое, но тотчас глаза потухли и рябое лицо одеревенело.
— Неграмотные мы!.. — уныло повторил пастух.
— Да сам-то ты за кого? За помещика или за Советы?
— Се равно мине… Мы в общественных пастухах ходим. Не занимаемся таким делом.
— Ну, а ты кого бы хотел?
— Мине, чтобы общественным пастухом быть. Мине се равно.
— Значит, и царь для тебя гож?
— Мине се равно.
— И советская власть все равно?
— Неграмотные мы…
— А как ты Ленина признаешь?
— Неграмотные мы…
— Значит, за помещика идешь?
— Мине се равно.
Кочегар вышел из рядов. Положив тяжелую руку на плечо пастуха, он сказал, щуря глаза:
— Ты хреновину не пори! Свои здесь. Если не веришь, что красные, — так на, гляди.
Кочегар вытащил членскую карточку и сунул ее под нос пастуха.
— Видишь?
— Неграмотные мы.
— Ян, — крикнул кочегар, — дай свою! Волков! Евдоха! Тащи свои билеты!
Недоумевая, мы достали партийные билеты.
— Смотри! — сказал кочегар.
Пастух вытянул шею. Его глаза впились в куски белого картона.
— Ну?
— Красные вы!? — полувопросительно сказал пастух. Затем, взглянув на наши красные банты и ленты, крякнул: — Товарищи, значит?..
— А что? — протянул корявые руки кочегар. — Разве похоже на белоручку?
— А кто ж из вас товарищ командир? — осторожно спросил пастух.
— Я, — сказал Акулов.
Пастух задумался, потом, как бы решившись, тяжело вздохнул.
— Ну, ну?
— Ваши у нас в деревне!
— Какие наши?
— Офицеры!
— Да ты что, одурел?.. Ты сам-то кто будешь?
— За офицеров я! — твердо сказал пастух.
Из рядов выскочил Утиный нос и шмякнул пастуха по носу.
— Э, гад… Помещика хочешь?
Пастух отскочил в сторону. Вытирая окровавленный рот рукавом, он сказал тихо:
— Черт вас поймет! Если вы красные, так я ведь за красных.
— Грамотный?
— Грамотный!
— Чего ж ты дурака валяешь?
Вытирая окровавленный рот, пастух угрюмо сказал:
— Пойми вас.
— Да мы красные, дубина! — захрипел Акулов.
— Ну… Красные… И я красный… Офицерня в нашей деревне.
— Что ж ты прикидываешься, сукин сын?
Пастух нахмурил брови:
— Тут прикинешься, пожалуй. Намедни один высунулся итого… Покойничек теперь…
— Да ведь показываем партийные билеты.
— Билеты теперь каждый может настряпать. А ты бы, — обратился пастух к Утиному носу, — полегче мог… Тоже… Я ведь и обратно могу при случае…
Сплюнув кровь, пастух надвинул обеими руками рваную фуражку глубоко на голову:
— Неграмотными прикидываемся… А с неграмотного чего спросишь… Трудно стало жить.
— Ты, может, и красным теперь прикидываешься?
— Не, — мотнул головой пастух, — на чистую говорю. Главное — непонятно мине, как вы сюда попали. Тут же четыре дня чехи орудуют. Ваши-то давно отступили.
— Много отступало?
— Три цельных полка.
— Три отряда?
— Не… Три полка!
— Какие ж это полки?.. Отряды?
— Красные полки. С комиссарами и флаг красный.
— С комиссарами?
— А как же!
— Не путаешь случаем?
— Не… Знаю до точности. Вот вчера действительно… Вчера отряд прошел… Так отряд и назывался. Блюхер командир.
— Какой такой? Из немцев, что ли?
— Он-то? Унтер-офицер царской армии.
— Ты-то откуда знаешь?
— Знаю.
— Большой отряд?
— Отряд порядочный. Но больше баб и ребят, чем красногвардейцев. Цельный обоз с бабами.
— Вчера прошли?
— Вчера. На Белорецк прошли. А до них — три полка.
— Странно.
Военрук отвел пастуха в сторону. Они о чем-то начали говорить вполголоса. К ним подошли Акулов и Гусев.
— Это можно! — долетел до нас голос пастуха. Надвинув фуражку еще глубже, до самого носа, он сунул руку дощечкой командирам.
Пастух ушел. Прислушиваясь к хлопанью кнута и унылому звону колокольцов, мы стояли на опушке леса, провожая глазами стадо.
— Напрасно я его! — почесал в затылке Утиный нос. Красногвардейцы промолчали.
Собрав отряды, Акулов сказал:
— Слышали?
— Ну?
— Нужно обсудить вопрос. Выходит, мы позади фронта остались. Задача какая? Задача теперь держаться на Лысьву и в случае чего пробиваться. Понятно? Но, товарищи, пробиться-то можно, а только с шамовкой совсем дело дрянь. Первая наша задача — достать шамовку. Эту задачу совместно разобрать надо.
Акулов сел на поваленную буреломом сосну.
— Кто какие предложения имеет?
Красногвардейцы начали переглядываться.
— Ну! Не стесняйтесь. Говори, кто что надумал.
— Я! — поднял руку бородатый белохлыновец.
— Говори!
— Предлагаю поделить оставшиеся консервы и установить норму. Банку на три дня.
— Я против! — закричал Коновалов. — Я предлагаю консервы оставить для раненых.
— Осталось мало! Всем так и так не хватит.
— Всем не хватит! — сказал Кононов. — А помимо всего — мы должны подойти проблемно. Здоровый интеллект может обойтись, а раненому невозможно. Для освещения проблемы могу добавить, что с научной целью один американский медик прожил без пищи сорок дней.
— Цыган сорок дней коня приучал. А что вышло?
Выступил вперед парнишка.
— Говори!
— По-моему… лошадей можно сшамать.
Но тут вступились кавалеристы:
— Ловкий какой!
— Ты бы еще пулеметы сшамал!
— А воевать с чем?
Парнишка скис:
— Не про всех говорю. Одну-две хотя бы…
— Бро-ось!
— Лакомый какой!
— Не из татар он?
— Не давать лошадей!
— Товарищи, — закричал военрук, — есть другой выход… Пастух говорит, что в деревне большой обоз с фуражом и продуктами. Если ночью подойти огородами, можно захватить все это шутя. Дня на три, на четыре хватит, а через три-четыре дня пробьемся к своим. До них не больше как сто, сто пятьдесят верст.
— Сколько их в деревне?
— Да хватит нам… Считайте, что половина будет спать, примите к сведению, что они не подозревают о нашем присутствии, и…
— Пастуха зачем отпустили? Брякнет еще!
— Пастух обещал разузнать, где у них пулеметы, где командиры остановились и где стоят часовые. Пастух придет еще.
— Придет ли? Харламов-то сдуру покровянил его. Смотри, не предал бы пастух.
— В жизни все бывает, — крякнул Утиный нос, — однако наш брат не считается с пустяками. Сам сказал: за красных. Из-за плюхи не станет белым.
После споров красногвардейцы приняли предложение военрука.
Красногвардейцы лежат в густой, прохладной траве и лениво перебрасываются словами.
— Пастух выдаст — беда! — сплевывает Агеев.
— Не выдаст! — говорит Евдоха.
— Ручаешься?
— Не ручаюсь хотя, но не должно, чтобы выдал…
— Этот стервец ведь как заехал ему. Тоже не очень вкусно, поди. Эх, руки ж у людей!
— Мы не обидчивые до своих, а в горячке все возможно. Лес рубим, щепой возможно своего царапнуть.
— Посмотрим, посмотрим!
К вечеру пришел пастух.
— Видал?
Мы отыскиваем Утиный нос и заставляем его извиниться. Красный от стыда Утиный нос подходит к пастуху:
— Ты, брат, того… А? Ты извини… Погорячился.
Пастух угрюмо глядит на него и машет рукой:
— А ну тебя к едреной бабушке. Шубу мне шить с твоего извиненья?
— Ну вдарь. На, — подставляет лицо Утиный нос.
— Ладно уж.
— Вдарь ты его, — советует Степка, — все легче тебе будет.
— Пошел он!..
Ночь.
Оставив коней и повозки, мы ползем по мокрой росной траве. Шуршанье ночных трав, глухой шум и прерывистое дыханье катится по буграм и овражкам.
Впереди — черная изгородь. Мы осторожно проползаем под изгородью. С боков слышится легкий треск. Прижимаемся к холодной земле. Шум стихает. Проходит несколько минут. Цепь ползет дальше.
Около амбара мы поднимаемся. Вытягиваем шеи. Напрягая зренье, я различаю в черной мгле неясные очертания крестьянской избы.
Где-то залаяли собаки.
— У, дьявол! — шепчет сердитый голос.
— Айда, братва!
Спотыкаясь, бежим к избе.
— Стой!
Мы прижимаемся к стенам. Сердце неистово колотится под шинелью. Тело трясется не то от волнения, не то от сырости. Дышать становится трудно. Хочется сделать глубокий выдох. Вдруг из темноты вырывается захлебывающийся собачий лай. Пес бросается под ноги, остервенело хватая полы шинелей. Несколько человек падают на землю. Собака хрипит, взвизгнув, умолкает. Сдерживая дыханье, мы прислушиваемся. Собаки лают во всех концах деревни. Мы слышим скрип дверей. В сенях шаркают ноги. Мы прижимаемся к стене. Дверь открывается. Из мутной черной мглы выплывает белое пятно. Мы бросаемся к пятну.