Гоц прячет что-то под полой шинели и беззаботно насвистывает военный марш. Разве гоцу можно грустить или думать о чем-то? Пусть другие озабоченно пашут землю, сеют, выплачивают налоги, а он, гоц, будет насвистывать веселые песни и охранять деревню от… От чего?
Ну, об этом уже сам гоц не знает. Да и на что? Когда надо будет стрелять, ему наверняка покажут в кого.
Эй, мержи, мержи ля Бакеу
Кум пара ракеу[44].
Там, где распятый Иисус, полинявший от дождей и солнца, правой рукой указывает путь на Меришечты, левой — на Тыргу-Окна и головой на Плоешти, стоит приземистая кузница, наскоро обмазанная глиной, с наскоро накинутой кровлей.
Огромный задымленный глаз кузницы, где внутри вечно полыхает горн, смотрит прямо на дорогу, по которой потихоньку ползут бессарабские каруцы[45].
Перекресток для кузницы — хорошее место.
С утра до глубокой ночи здесь дышит огнем горн, тяжко ухает молот по наковальне, и нагретые до белого каления подковы злобно шипят в холодном чане. К кузнице постоянно подъезжают неуклюжие каруцы и со скрипом останавливаются на небольшом утоптанном выгоне.
Человек в большой соломенной шляпе соскакивает с телеги, говорит кузнецу «буна доменянца», долго смотрит на работу кузнецов и, помолчав несколько минут, начинает говорить:
— Доброджяну не проезжал здесь? Старый Доброджян…
— Нуй.
— Да… Жара сегодня… Лошади совсем не хотят идти… Что?
— Да…
— А ночью, наверное, дождь будет?
— Ну?
— Пожалуй, будет.
— Наверняка будет. Дождь, безусловно, нужен… Погорело все… Нуй пиня, нуй парале[46]… Что будем делать? А? Плохи дела.
— Да…
Человек подходит ближе и безразлично бросает:
— У меня немного сломалось возле шкворня. А что сломалось, и сам не знаю. Думал так доехать…
— А может, и доедешь? Почему бы и нет, если близко, то, безусловно, доедешь.
— Ну, доеду. Что ж, доеду… Только все равно надо исправить.
— Что ж, можно и исправить.
Человек принимает скучный, незаинтересованный вид и, зевая, сбрасывает широкий брыль.
— Говорят, у вас недорого? А? Люди мне говорили… Так и сказали — хорошие кузнецы в Уникитештах и берут недорого…
В Меришечтах сегодня муши[47] и каруцы без конца скрипят через Уникитешты. Во время муши возле кузницы сбиваются десятки каруц, которые нужно починить, и маленький выгон превращается в базар.
Выпряженных лошадей ставят в холодок, оглобли повозок поднимают вверх и на оглобли накидывают широкое белое полотно. Теплый бессарабский ветер надувает полотно, как парус, и на землю ложатся причудливые тени холодка. Издалека все это выглядит словно цыганский табор или военный лагерь, и между телег нелегко пробраться к кузнице.
Сначала и не разберешь, кто о чем кричит, а потом и знакомых найдешь.
— Эй, Довидогло!..
— А, Ионеску, откуда? Как сын?
И старые знакомые, что встречаются не чаще чем два раза в год, обнимаются и уже через несколько минут сидят где-нибудь в холодке, где угощают друг друга добрым бессарабским вином и сетуют на нынешние лихие времена и тяжелую жизнь:
— Ну, друже, и с вином плохо стало… Нет вина, что было когда-то раньше. Нет и тех урожаев…
И что-то еще хочется сказать, и что-то еще на языке висит. Да разве выскажешь все это таинственное после первой рюмки?
— А ну, по первой!
— Дай нам боже урожай…
— А ну, еще по одной!
— За счастье наше…
— Ну, еще по маленькой, друже!
— За хорошую долю…
— Чтобы жилось лучше. Нет, нет, надо выпить за лучшую жизнь.
Сели плугурулы, черные, тесным кругом в холодке под полотном, откупорили бутылки, разлили пахучее вино в чарки и выпили по одной, по второй, а дальше уже начали пить и за счастье, и чтобы бедному молдаванину жилось лучше. А с пятой — заговорило сердце. Поднялся старый Сандуца, встал на колени, оглянулся вокруг и, наклонив голову к плугурулам, зашептал быстро:
— Ну, пей! Ну, кричи о счастье! Чтобы жилось лучше… Эх, плохо стало. Душат прок… бояре, душат. Никакого счастья нет… Ничего нет. Налоги плати, жандарма корми, дай парале, дай сына в солдаты, дай офицеру дочку, дай, и дай, и дай… Все только дай… Под царем лучше жили или я вру? Пусть кто-нибудь из вас скажет, что я соврал. Ну?
Старый Сандуца замолчал, склонив голову немного набок, чтобы лучше слышать — кто там будет говорить, что он врет. Но все соглашались с уважаемым маре. Казалось, словно каждый едва слышно произнес:
— Правду, правду ты говоришь.
— Но мало, мало им, собакам — снова зашептал Сандуца, — мало им шкуру с нас драть, так они еще хотят молдаванина лакеем сделать… Душу хотят забрать у молдаванина. Стараются в сердце плюнуть. Сегодня молодой Убгер рассказывал в шинке, будто в Единцах плугурул не успел поклониться жандарму… Слышите — псу-гоцу не поклонился. И что же они сделали, эти проклятые братья[48]? Надели на палку комендантов картуз, солдат носил его по городку, а люди снимали шляпы и кланялись палке, а кто не хотел кланяться, того били ружьями и топтали ногами. Били до тех пор, пока бедняга не падал на землю и не кричал:
— Простите, простите.
Тогда ему давали поцеловать палку и отпускали. Слышите? Плюют в свободное молдавское сердце.
К плугурулам подошел высокий кузнец и с мрачной насмешливостью взглянул на старого Сандуцу.
— Чего смотришь? — вскочил Сандуца. — Может, хочешь в сигуранцу на меня донести?
— Я не шпик — угрюмо прервал кузнец, — в сигуранце не работаю. Что там вам починить?
— Ну, если в сигуранце не служишь, так садись и выпей с нами!
Сандуца присел и взял бутылку.
— А как звать тебя?
— Зовут Степаном — криво улыбнулся кузнец, — а пить не буду… Что вам там надо починить?
— Нет, ты выпей с нами, покажи, что ты наш, а с починкой еще успеем. Времени хватит…
— Да и не ваш я.
— Как же это так? — растерянно проговорил Сандуца. — Не шпионишь и пить с нами не хочешь?
— Пей, Степан, — поддержали Ионеску и Бужорт, — пей, кузнец. Для вина все равно, наш ты или нет. Ему все равно, кто его пьет: боярин или бедный молдаванин… Пей, не обижай стариков, слышишь?
Кузнец снова улыбнулся и, не сказав ни слова, повернулся к ним спиной.
— Эй, кузнец!
Но кузнец уже шел между каруц и громко кричал:
— Кому там чинить?
— Ну, здорово, — удивился Сандуца, — ни за нас, ни за вас. Вот так, ему говоришь — пей, а он ни слова.
— Сурйозный он. И вот всегда такой… Когда румын еще здесь не было, появился он у нас и с тех пор таким и остался. Откуда пришел к нам, кто он такой и почему — никто не знает. Может, разбойником когда-то был, а может, и добрый человек.
— А куда это он спешит? — обеспокоенно спросил Бужорт и, не удержавшись, вскочил на ноги, обеспокоенно посмотрел в ту сторону, куда быстро пошел Степан, а взглянув, спокойно сел и улыбнулся.
— Женщина пришла.
Боярин Дука и его друг Мунтян возвращаются с пирушки…
Закурив сигарету, боярин Дука удобно сел в экипаж и крикнул вознице:
— Ну, гони скорее!
Повернул свою голову к блистательному локотененту[49] Мунтяну:
— Чтоб его черти забрали. Что же случилось с девушкой?
— Ха. Разве меня может интересовать, что было дальше? Обычная глупая история, сентиментальная и сладенькая. К тому же тот испанец мог меня заколоть, как какого-то быка.
— Чудесно, прекрасно, — смеялся Дука.
— Согласен, но вы забываете, mon cher, что вместе с этим была partie de plaisir[50] среди темных улиц и черной ночи, когда ревела буря и все прочие атрибуты драматической сценичности падали на голову несчастного Ромео. К тому же коварная Джульетта кричала мне вслед невозможные ругательства. Согласитесь, что mea culpa, теа maxima culpa[51] заслуживает всех этих неприятностей. Теперь просто смешно.
Мунтян хрустнул пальцами и зевнул.
— А это?
— Уникитешты.
— Уни… Уни… У, черт, какая ерунда! Скажите вашему вознице, пусть он немного подгонит лошадей.
Дука поднял голову и, толкнув возницу в спину набалдашником своего стека, бросил гневливо:
— Давай быстрее, дурак!
Лошади рванули, и экипаж помчался по хорошо наезженной дороге, оставляя позади густые облака желтой пыли. Вдоль дороги побежали спокойные поля кукурузы, тихо дремлющие под жарким, сухим солнцем.
— А это что, овес? — небрежно качнул головой Мунтян.
Боярин тяжело повернулся, уперся пухлыми пальцами в колени и удивленно взглянул на него:
— Что вы говорите? Стыдно, стыдно… Неужели вы не разберете, где папушой, а где овес? Нехорошо, нехорошо.
Мунтян немного смутился, заморгал глазами и открыл рот. Красивый локотенент нахмурил лоб и, словно бы вспоминая что-то давно забытое, проговорил:
— Делают мамалыгу, да? Я угадал? Хотя это очень скучное дело. И почему я обязательно должен знать всю эту ерунду? Представляю, как это интересно. Вот если бы вы спросили, какова разница между брюнеткой и блондинкой, тогда бы… Скажите мне, — неожиданно повернулся Мунтян, оборвав свою речь, — что за смысл вам жить тут, среди этой дикости?
— Безусловно же, не папушой, — захохотал боярин, — конечно же деньги, и во-первых деньги, и во-вторых — деньги, и в десятый раз…
— И это выгодно?
— Ну безусловно.
— Но какие отвратительные хаты. И они живут здесь? Странно. Мне кажется, я бы и часа не прожил здесь.
Экипаж катился промеж тынов, что отгородили дорогу от вишневых садов и молдавских хат. В пыли играли дети, озабоченно бродили и кудахтали куры, стерегущие цыплят от неожиданного врага.