Поначалу неохотно начал свой рассказ Степан, а дальше уже слово за словом рассказывал кузнец о боярской правде, и слова кипели, как горючая смола. Но рабочий не удивился, видимо, слыхал еще и не такие рассказы.
— Да, да… Обычная история. Таких много случается. А вот что со мной случилось недели две назад.
И низенький рабочий начал бойко рассказывать, за что его забрали. Все произошло из-за работы. Работал он на руднике. Безусловно, работать надо — против этого он не протестует. Но ведь надо еще и жить. Вот из-за жизни все это и получилось. По шестнадцать часов заставляли работать. Получается, на жизнь ничего не оставляли. А это же не работа, а каторга — хуже смерти такая жизнь. Ну, вот они и начали требовать лучшего. Да так усердно начали требовать, что начальство обиделось и быстренько пригласило полицаев, чтобы они поправили дело. Пригнали жандармов. Расспрашивать начали, чего мол, хотят, и сказали, чтобы выбрали делегацию и послали. Выбрали его. А если уж выбрали, то не откажешься. Пошла делегация в контору и начала переговоры. Говорили там, говорили, да только начал этот самый рабочий доказывать управителю, что и они такие же люди, как и он. А тот говорит, мол, кому не нравится, может увольняться. А куда пойдешь? Тут уже дело дошло до ругани.
От имени всей делегации говорил этот рабочий. За это ему и досталось, когда инженер встал и крикнул, что он большевик. Вот такие приключения. А из разговора в итоге вышло то, что теперь идет он в Кишиневскую тюрьму.
Рабочий покачал головой и спросил Степана:
— Ну, как, нравятся тебе приключения?
Стиснув зубы, глухо ответил Степан:
— Нравятся.
— Вот и хорошо — значит, познакомимся. Как же тебя зовут?
— Степаном. Степан Македон.
— А меня просто Аржоняну.
Аржоняну протянул руку кузнецу, и они крепко пожали друг другу руки.
Вдалеке на печальном фоне вечернего неба появились желтые приземистые бараки этапа. Дорога пошла вниз, идти стало легче, арестованные начали идти быстрее. Жандармы засуетились.
— Не отставать, встать по четыре.
— Это последний, — кивнул головой Аржоняну на бараки и, незаметно взглянув на Степана, добавил: — И последний день под небом… Тюрьма скоро. Завтра посадят в герло[55]. А из герла одна дороженька, друг мой, эх, жизнь распроклятая!
— Что же, надо сидеть, ничего не поделаешь, — мрачно проговорил Степан, сведя густые брови.
— Выходит, что тебе все равно, — тюрьма так тюрьма, свобода так свобода?
— О чем это ты?
— Да все о том же самом, — наверное, тебе хочется в тюрьме сидеть?
— Так же хочется, как и тебе.
Аржоняну подмигнул и повел плечом:
— Друг мой, мне совсем не хочется… А если бы у меня были твои плечи, так и не сидел бы.
Кузнец напряженно прошептал, схватив Аржоняну за плечо:
— Бежать?
— А ты как думал? Будем ждать, пока посадят в герло?
Степан испуганно оглянулся на стражей и, наклонившись еще ниже, спросил:
— А если поймают?
— Тогда… хуже будет… Да только не поймают. План у меня… Хороший план… Скажи только, ты очень сильный?
Кузнец напряг мышцы под рубашкой на руке, отчего рукав едва не треснул.
— Ого!
— С двумя справишься?
— Конечно!
— Чтоб только не крикнули, сможешь?
Степан улыбнулся в ответ, раздувая широкие ноздри:
— У меня и не пикнут!
— Они будут с ружьями, слышишь?
— Все равно.
— Ну, говори — согласен или нет?
Кузнец опустил глаза:
— Бунэ… Говори план.
Аржоняну подошел вплотную и, горячо дыша в лицо Степану, поспешно зашептал ему на ухо свой чертовски хороший план, как сбежать. И по мере того, как говорил Аржоняну, лицо кузнеца светлело, губы сошлись в тонкую железную пластинку, а ноздри, словно кузнечные мехи, широко раздувались, с силой втягивая холодный воздух.
Степан резко выпрямился. Горящие глаза вспыхнули огнями радости и свободы, мышцы заиграли под полотняной рубашкой.
— Эй, подтянись! — закричали жандармы. Но этот крик уже не ударил по сердцу болью, теперь он освободил крылья великой силы, забившейся в груди Степана.
К последнему этапу он шел с радостной надеждой.
Позвольте выйти
Ночь.
Бледный свет керосиновых ламп бросил дрожащие желтые полосы на сотни спящих тел, освещая измученные восковые лица и пытаясь заглянуть в глубокие черные щели глаз. В темных углах притаились серые, неприветливые тени, словно бы сторожа тяжелый сон хрипящего и кашляющего слоя человеческих тел. Под потолком густым туманом висит тяжелый, остро пахнущий воздух.
Спят арестованные. Вздрагивают во сне и бормочут проклятия. Дремлют стражи на подоконниках и возле дверей. Изредка вскочит какой-нибудь узник, посмотрит вокруг себя испуганным непонятным взглядом, а встретив тяжелые глаза стража — вспомнит все, все поймет и пробормочет с хрипом и кашлем:
— Наружу!..
Тогда, перекинув карабин, страж коротко бросает:
— Ступай вперед… Попробуешь бежать — пристрелю, как собаку.
— …спишь? — толкнул Аржоняну Степана в бок.
— Ну?
— Ты не раздумал?
— Нуй[56].
Аржоняну помолчал. В углу кто-то тихо всхлипнул в полусне и протяжно застонал. Кто-то зашелся долгим удушливым кашлем.
— Готов?
— Да, — коротко ответил кузнец.
Аржоняну приподнялся на локтях.
— Ну… Смотри… Я иду.
И, вскочив на ноги, Аржоняну пошел к охраннику.
— Куда?
— Наружу… Живот болит.
И Аржоняну схватился руками за живот, согнулся в три погибели и скривил лицо. Постовой перебросил карабин.
— Ступай вперед…
Аржоняну пошел к двери. Вскочил кузнец.
— И я пойду.
Страж посмотрел на Степана, широко разинул рот и зевнул.
— Подождешь… Этот пойдет, а потом ты. Успеешь.
Кузнец пошатнулся и жалобно проговорил:
— Ой, не могу, тошнит меня… Сил нет, так тошнит.
Румын выругался:
— А, черт — мало бьют вас, чертей. Эй, Филипеску!
— М-м?
— Пойдем, выведем арестованных!
Тот сонно пробормотал:
— А сам не можешь?
— Так двое идет, вставай.
— Не убегут!
Румын подумал и крикнул еще раз:
— Слышишь, тут же двое!
В ответ на эти слова из угла полетела крутая брань.
— Да отстань ты, черт длинноносый… Дай хоть минуточку отдохнуть… И чего бы я боялся, дурак божий.
Румын гневно плюнул и, перекинув карабинку, толкнул Степана дулом в спину.
— Вперед. На два шага отойдете — как собак застрелю.
Холодная ночь повеяла в лицо свежим воздухом и сыростью. Арестованные вышли во двор. Над головами повисло темное небо, усыпанное дрожащими звездами, и где-то высоко-высоко расплылся молоком Млечный Путь. Возле ворот, стуча каблуками, ходили мрачные тени часовых, кашляя и перебрасываясь отрывистыми словами.
Сквозь проволочную ограду темнели ночные поля кукурузы, перекатывающиеся под ветром широкими волнами. Ветер шелестел скрипучим листьями, наполняя ночь сухим непрекращающимся шумом.
Румын лениво крикнул:
— Ступай направо!
Степан и Аржоняну повернули направо. Подойдя к ограде из колючей проволоки, арестованные остановились.
— Ну, быстро, чтобы раз и раз!
Румын зевнул. Степан придвинулся к солдату. Румын вскрикнул, чувствуя что-то неясное, хотел отскочить в сторону.
— Назад!
Но было поздно. Железная рука Степана, словно клещами впилась в горло румына, а тупой удар коленом в живот заставил солдата опуститься на землю.
Аржоняну схватил карабин, выпавший из рук солдата, и взволнованно зашептал:
— Тащи к забору… к забору, Македон… Скорее, друже… Скорее!
Кузнец поднял солдата на руки, придавил горло еще сильнее, после чего под пальцами кузнеца что-то хрястнуло, и побежал со своим грузом к проволоке.
— Сюда!
Маленький Аржоняну бросился к проволоке и, царапая себе руки, начал отгибать проволоку.
— Ну?
— Не получается, друже!
— Сильнее, берись!
— А, черт!
— Ну?
— Прочно сделано!
— Ломай от столба!
— Вот черт. Придется лезть через забор… Полезай!
Аржоняну подбежал. Степан, подхватив под мышки румына и не дожидаясь, чтобы его позвали во второй раз, бросился к столбу. Глухой шум от падения тела заставил Аржоняну не мешкая последовать примеру Степана. Минута — и оба были уже за проволокой.
Но шум обратил на себя внимание охранников. Оттуда послышался щелчок ружья и тревожный вопрос:
— Эй, кто там?
— Карабин уронил, — спокойно отозвался Аржоняну.
— А кто это?
— Я.
— Фриму?
— Да… Ну, побежали! — зашептал Аржоняну, обращаясь к Степану.
— А солдат?
— Придется с собой взять.
И в кукурузу скользнули две тени.
— Ну, дружище, теперь надежда только на ноги.
Степан ничего не ответил. Наклонив голову и прижав к груди задушенного солдата, кузнец летел сквозь кукурузу быстрой крылатой тенью.
А когда восток запылал золотым пожаром, беглецы увидели в туманных утренних далях белый Кишинев, спящий в сырой зелени густых садов.
Аржоняну тяжело прохрипел, садясь на землю.
— Отдохнем.
Степан сбросил солдата и часто задышал, как загнанный конь.
— Где это мы?
— В паре километров от наших друзей.
— А этот город?
— Кишинев.
Степан лег на мокрое от росы поле и прижал горячее лицо к влажной земле.
Так лежали они, мокрые, потные, на лбу обозначились синие жилы, а губы ловили утреннюю свежесть. Их лица и потные руки были изорваны колючей проволокой, и кровь застыла на них мертвыми пятнами. Аржоняну протянул вперед свои руки, покрытые синяками и кровью, потом посмотрел на рубашку, перепачканную кровью, и быстро встал.
— Ну, теперь будем приводить себя в порядок, надо кровь смыть.
Степан спросил:
— А здесь есть поблизости река?
— Вряд ли. Придется росой умываться.
И Аржоняну, наклонившись к земле, начал вытирать руки о мокрую траву.