Высокие пальмы, потемневшие от дыма сигарет, провожают толпу, что течет по ступеням. Сегодня в ресторане выступление негров. Поэтому здесь чрезвычайно весело. Все кишиневские господа собрались сюда погулять в эту ночь вместе с модными сейчас в Европе неграми. Ярко-белые скатерти, узкие хрустальные вазы с черными розами, суетливые официанты, хлопание пробок и шум оркестра придавали залу облик лучшего европейского ресторана.
…Тяжелый малиновый занавес шелохнулся, разошелся в стороны, и на эстраду грациозно выбежал негр, которого встретили аплодисментами и пышными пьяным хрипом глоток. Негр учтиво поклонился и приложил свои руки к сердцу.
Да, сегодня все убедятся в том, что черный Том в узких джимми и белых перчатках честно зарабатывает леи.
Оркестр заиграл шимми. Негр неожиданно, резко взмахнул руками и начал исполнять этот танец, моментально очаровавший румынскую аристократию. Он дергал неестественно поднятыми руками и, кокетничая, улыбался незнакомым дамам, сверкая белыми зубами и ярко-белыми манжетами.
Ресторан гудел.
Заканчивался один танец, начинался второй. За окном стояла мрачная, глухая полночь.
А когда электричеству надоело светить и оно лишь мутно посылало свои лучи из больших фонарей, шумная гульба в ресторане превратилась в какое-то неистовство и, перевернув все столы и стулья, пьяные глаза смотрели на эту бешеную гулянку.
Полуголые женщины сидели на залитых вином столиках и, подняв облака сетчатых юбок, оголяли перед пьяными взглядами розовые ноги, перетянутые выше колен черным ажуром чулок.
Пьяные припадали к ним, зарываясь головой в эти кружевные облака, визжа хриплыми голосами и дергая ногами.
Ресторан шумел. В этом жаждущем, сдавленном вопле бурлило недовольство и прорывался клекот садизма. Шум и возгласы фрачного зверя, вопли скрипок, звон рюмок и смех вплетались в могучий шум электрического вентилятора и истерично бились между столиками.
А у стены в черных полосах тени стоял черный негр с белым воротничком на шее. Он рассеянно смотрит перед собой тоскливым незрячим взглядом, прижав к черной груди молитвенно сложенные руки. Он поет, этот смешной негр. Он пел что-то необычайно сентиментальное, нежным, дрожащим голосом. Из глаз его катились крупные слезы.
Пьяная Одетта толкнула фабриканта Левинцу.
— Посмотри, посмотри, какой он смешной… Он плачет, нет, ты только взгляни на него.
Она навела на негра лорнет и вздохнула. Ее приятель тихонько икнул и, подняв мутные глаза, прохрипел в полусне:
— Тебе нравится, моя милая деточка? Так дай ему пять тысяч лей, пусть он развлекает тебя.
— Но он плачет.
— Негры всегда плачут… в три часа ночи — ответил Левинцу, икая.
В эту ночь, забрызганный вином с ароматами женского тела и пудры, Левинцу тратил пятнадцатую тысячу лей, разбрасывая деньги направо и налево, и лишь под утро закончился трудовой день владельца табачной фабрики, господина Левинцу.
Два дюжих лакея со скрытыми улыбками повели фабриканта под руки вниз к ожидавшему его автомобилю, и, положив это сонное тело на кожаные подушки, крикнули шоферу:
— Вези!
Увеличить на два часа
Утром фабрикант Левинцу пил черный кофе в своем роскошном кабинете.
На голове у него лежал холодный компресс, он тяжело вздыхал и ругался. В дополнение к тому, что у него болела голова, фабриканту пришлось принимать сегодня несвоевременный доклад управляющего о состоянии фабрики. Левинцу был взбешен, и губы его неслышно шептали:
— Вот скотина, не мог он прийти завтра. Специально мучает меня…
И он спросил устало:
— Вы говорите, что наша фабрика на грани краха?
Управитель улыбнулся:
— Об этом, безусловно, не может быть и речи, но… если такое положение с деньгами будет продолжаться еще два-три месяца, нам придется готовиться к этой неприятности.
И он, поудобнее усевшись в кресле, начал говорить о том, что кредиты под табачные изделия фабрики покрыты всего на шесть процентов, а сырья хватит не больше чем на три недели… Если за это время не будет удовлетворено заказов на семьдесят процентов — придется прекратить работу фабрики.
Управляющий побарабанил пальцами по столу. Левинцу болезненно свел брови.
— Ладно, а… а банк?
— В банке кредита нет.
— Хорошо… Почему же вы молчали до сих пор?
— Потому, что я только сегодня узнал о том, что у нас так мало денег для закупок и нечем рассчитываться с подрядчиками… Мне сказали, что вами взято…
— Это не ваше дело, — сухо прервал Левинцу.
Управляющий вежливо кашлянул:
— Простите… я лишь констатирую факт.
— Ладно. Что вы предлагаете?
Управитель поднялся.
— Есть две возможности. Одна — в течение этих трех недель достать триста тысяч. Вторая — это увеличить рабочий день на два часа.
— Хорошо… Делайте.
Управляющий согнулся с вопросом.
— Что?
— Последнее.
— Уве…
— Ну, да, да — увеличить рабочий день.
Левинцу раздраженно посмотрел на управляющего и сжал руками виски.
После работы рабочие, идущие домой, останавливались возле объявления, которое было вывешено у заводской конторы. Грамотные — по слогам, спотыкаясь на каждом слове, прочитали следующее:
Положение фабрики тяжелое, но, чтобы не закрывать ее и не оставлять рабочих без заработка, администрация, несмотря на огромные убытки, решила оставить рабочих на своих местах с тем, чтобы они работали на два часа больше, чем обычно. Это распоряжение вступает в силу с завтрашнего дня. Кто не желает работать, может завтра получить в конторе расчет.
Это объявление перечитывалось по несколько раз. Рабочие начали собираться в группы, в каждом кругу обсуждали положение с работой, и у каждой компании были разные взгляды. Седой, со впалой грудью рабочий размахивал руками и по-стариковски кричал:
— Слышите? Несмотря на убытки и не желая оставить рабочих без мест…
— Это я слышал, старик, да не знаю, слышал ли ты, что на два часа увеличили работу?
С другого конца кричали:
— Так работать больше невозможно. И так как собаки. Придешь домой, ни рук, ни ног не чувствуешь… К чертям!
Поддерживая последние слова, Аржоняну выбрался вперед:
— К чертям!.. К дьяволу!.. Не верьте, товарищи, что они нас жалеют. Вранье все это. Пожалел волк кобылу — оставил только хвост и гриву. Не могут они жалеть нас, товарищи.
Толпа тут же закипела, заволновалась. Кто-то поддержал Аржоняну, грозил кулаком, орал, чтобы давали расчет, и посылал их всех к черту. И вдруг сотни других подхватили эти возгласы, пылко бросая их в открытые окна Левинцу, где фабрикант болезненно нахмурил лоб и выругался.
А за окном кричали:
— Долой эксплуатацию!
Левинцу, услышав эти возгласы, почувствовал, как у него быстрее забилось сердце и размякло, как кусок влажного хлопка. Встревоженный фабрикант бросился к телефону, вызывая полицию и начальника Мурафу. Быстро заговорил, что под его окнами проходит митинг.
— Да… почти что Маркса читают… Творится что-то невозможное. Пусть вышлют жандармов или примут меры.
Левинцу положил трубку и подбежал к окну.
А господин Мурафа — начальник сигуранцы, повесив трубку, нажал несколько раз кнопку электрического звонка.
В дверях вырос вестовой и услышал распоряжение:
— Позвать Луческу и Кавсана.
Через минуту вошли двое шпиков из сигуранцы — Луческу, с мордой гончего пса, и Кавсан с перебитым носом и выбитым глазом, поседевший на своей шпионской работе.
Мурафа спросил коротко:
— Фабрику Левинцу знаете?
— Да, — в один голос пропели шпики.
— Одежда рабочих есть?
— Да.
— Немедленно идите туда, чтоб через пять минут были на фабрике и ровно в десять часов будьте с докладом у дежурного. Вы узнаете…
— Бунтарей? — радостно подхватили шпики.
— Да.
Движением руки Мурафа отослал шпиков. Заискивающе поклонившись, Луческу и Кавсан бросились к двери.
Трамвай довез двух «рабочих» из сигуранцы почти до самой фабрики. Пробежав несколько десятков шагов, шпики осмотрели друг друга и, переваливаясь, вошли в фабричные ворота.
Уже темнело, когда шпики незаметно втерлись в толпу рабочих, внимательно слушавших слова Степана, который влез на опрокинутую бочку и говорил перед ними. С грубой, случайной трибуны летели в толпу простые жгучие слова о рабочей правде. Эти слова наполняли сердца слушателей гневом. Степан вытянул вперед руку, в руке была крепко зажата смятая шляпа. Он объяснял, сколько фабрикант зарабатывает рабочим потом, и закончил:
— Да, лучше смерть, чем работать на хищного фабриканта!
Лес рук поднялся над толпой. Масса людей заволновалась. Рабочие закричали:
— К чертовой матери фабрикантов!.. Пусть увольняют!
— Увольня-я-я-я-яют!
Общая ярость была столь велика, что даже те, кто загрустили, кричали вместе с другими:
— Бросать работу!.. К черту! Не будем работать!
Кавсан, выбрав минутку, протиснулся сквозь густую встревоженную толпу к Степану и медленно протянул ему руку:
— Правильно, товарищ. Хватит этой сволочи нас эксплуатировать — бастуем и никаких чертей!
Степан крепко сжал руку шпика и ответил с горящими от радости глазами:
— Спасибо, товарищ. Я думаю, что мы все будем идти в ногу. И так крепко требовать своих прав, как крепко это ваше пожатие. Главное, чтобы организованность была, а там никакая сила не сломит!
— Правильно, — согласился шпики, подмигнув, зашептал: — Жаль только нашей рабочей организации. Жаль, что из нашей организации маловато людей.
Он особенно выразительно произнес эти слова о рабочей организации. Степан еще раз посмотрел на шпика и крепко сжал ему руку:
— Когда-нибудь будет больше.
— Дай бог.
Рабочие с криками о расчете, ругая администрацию и фабриканта, двинулись к заводским воротам, подхватив Степана и шпика. Вместе с толпой их вынесло за ворота.
Шпик вежливо спросил, в какую сторону идти Степану.