— Ложись!
— Бомбу бросил!
Испуганно припали к земле, глядя друг другу в глаза.
Страшный взрыв где-то в направлении церкви разорвал чугунным хохотом застывший воздух. На головы посыпался дождь земли, песка и обломков кирпича. И снова прорезало воздух металлическим гулом, и снова разорвали полдень чугунные ветры и снова под тучи взметнулись черные столбы раздробленной земли.
Бомбы ложились в садах, среди улиц, в овине — они недолго яростно хрипели и, взорвавшись, с убийственным возгласом подбрасывали вверх кровли, деревья, черные кучи земли и огромные камни.
— Господи боже… господи боже… — быстро крестились плугурулы, вздрагивая всем телом после каждого взрыва.
— Господи, не попусти!
— Господи, не убий!
Взрывы слились в бесконечный гул, от них тоненько звенело в ушах и било в голову.
Какой-то старичок в разорванной до пупа рубашке, со сбитой в сторону взъерошенной бородой выбежал на дорогу и закричал, размахивая руками, приседая при каждом новом взрыве:
— Господи, убивают нас… Л-лю-юди-и!..
Но старика никто не слушал. Голос его тонул в чугунном реве взрывов… Тогда старик сел прямо в пыль и зашмыгал носом.
— Господи, убивают же… Господи, боже наш…
…Сбросив бомбы, аэроплан полетел назад. Наступила мертвая тишина.
Но не успели плугурулы успокоиться, как где-то вдалеке за селом прерывисто загудело:
— Данг-банг.
— Данг-банг.
И снова засверлило воздух. На этот раз — снарядами пушечной сотни, подъехавшей к селу. На деревню посыпался дождь снарядов. Все перемешалось в земляную кровавую кашу. О борьбе нечего было и думать. Оставив оружие в садах, плугурулы побежали к своим домам.
Вечером войско, влетевшее в село, творило суд и расправу.
Плугурулов согнали к разрушенной снарядами церкви, выстроили в один длинный ряд и, отсчитав каждого пятого, повели к забору. Вздохнул пулемет и… пятой части мужского населения в Уникитештах не стало.
Офицер брезгливо посмотрел на кровавую кучу плугурульских тел, окровавленных лохмотьев и на желтые, как воск, застывшие ноги. Повернул свое напудренное лицо к крестьянам.
— Если хоть одна гадина посмеет хоронить эту сволочь, от вашего села и камешка не останется… Слышите?
Плугурулы уткнулись подбородками в грудь.
Утром собрали партию молодых парней и погнали неизвестно куда. Матери бросились вслед — прогнали.
— Да скажите хоть, куда же вы гоните их? — спрашивали матери. Один из жандармов смилостивился.
— В Кишиневскую тюрьму.
А потом, опомнившись, закричал, взмахнул нагайкой, завыл:
— На-а-за-ад, сволочь!
Грустная встреча, печальные воспоминания
Тюрьма, где сидел Степан, ежедневно принимала в свои каменные объятия все новые и новые партии арестованных. Часть заключенных уже перевели в Ясский централ, часть направили в другие тюрьмы.
Степана и арестованного вместе с ним рабочего перевели в общую камеру, где сидели также и рабочие по делу забастовки и «вооруженного насилия» на табачной фабрике Левинцу. Хотя никто из арестованных пока еще не знал о том, что ими, помимо всего прочего, «сделано несколько выстрелов в домнуле Левинцу». Также никто еще не знал, что их обвиняют в покушении на жизнь агента сигуранцы Кавсана. Начальство не очень спешило уведомить их об этом — пусть, мол, посидят.
А камеры с каждым днем все наполнялись народом.
Однажды после прогулки в общую камеру привели партию новых арестованных в крестьянской одежде, в желтых, цвета подсолнуха, шляпах и с маленькими сумками в руках.
Плугурулы остановились у дверей, с детским любопытством осматривая помещения и вглядываясь в бледные, измученные лица заключенных. Но вот, ко всеобщему удивлению плугурулов, из дальнего угла камеры подошел высокий бородатый человек и, положив руку на плечо одного из них, спросил:
— Давно из Уникитештов, Олтяну?
Олтяну вытаращил удивленные глаза:
— Мы?.. Н-нет… три дня назад… А вы кто будете, домнуле?
Степан грустно улыбнулся:
— Что, уже и узнать не можете?.. Да я же кузнец Македон буду.
— Вот как… — удивленно пораскрывали рты плугурулы и радостно зашумели:
— Глядите, люди добрые, — действительно Македон. А зарос бородой, а похудел. Лицо как известкой перед праздниками выбелили…
— А на селе врали, будто бежал Македон.
Загареску прервал разговоры:
— Ну, хватит, потом наговоритесь. Выбирайте, ребята, нары!
Немного повеселев, плугурулы начали раздеваться и хозяйственно располагаться по углам, у стен, под окнами и возле дверей. Стянув с себя свиты и широкополые шляпы, сложив в головах узелки, плугурулы сели по-хозяйски, каждый на своем месте, положив черные корявые руки на колени.
Загареску взглянул на них и засмеялся:
— Ну, черт… Посмотри только, Степан, на земляков. Уселись вот. Словно на вокзале поезд ожидают… Будто во дворе Каса Ноастра[58] землемера ждут.
Но Степан не слышал ничего. Он сел рядом с Олтяну и принялся жадно расспрашивать его про Стеху. Но увы, Олтяну ничего не знал и не мог ответить на вопросы Степана. Он мог лишь рассказать о том, как бедствовала Стеха, как ходила на поденщину, на виноградники, а дальше он и сам не знает, что с ней стало. И где она — молодой Олтяну тоже не знал.
— Большое несчастье случилось в Уникитештах, Македон. Большое несчастье. Когда взяли нас, не знали мы, живы ли наши отцы и матери, целы ли наши дома… Ничего не знаем.
Македон побледнел и произнес:
— Расскажи.
Молодой Олтяну начал рассказывать обо всем, что было на селе, — о восстании, о жандармах, о расстрелах, об изнасилованиях женщин, о грабежах, и каждое слово его теснее сплачивало круг слушателей.
Спокойный голос Олтяну лил в сердца слушателей кровавую, горячую ненависть и наполнял души кипучей бессильной злобой. Загареску стоял, широко раскрыв глаза, и в глазах его горели недоверие и ужас… Он не выдержал:
— Неправда!
Олтяну повел плечами и равнодушно произнес:
— Что ж, можешь не верить. Можешь не верить и тому, что мы в тюрьме… А за вранье нам не платят.
Дезертир задохнулся, из забытых глубин памяти выдернул давно забытые русские матерные слова и плеснул ими по камере.
— А-а-а… звери, звери. Мать… мать… мать… Растак вашу… в печень, в сердце, в гроб!..
Погрустнела камера. Притихла. А потом как-то случайно всплыло само по себе смелое и сильное желание, от которого сердца заколотились быстрее. Это было всеобщее желание — желание бежать. Кто-то подал мысль, уже и не вспомнить, кто именно. Главное — идея была подана. А дальше дни и ночи превратились в лабораторию, в которой готовили планы побега. Эти планы рассматривали и не принимали. Но дни и ночи были упорно наполнены этими исканиями.
В конце концов был выработан один план, который и был принят единогласно. Этот план был безумным по своему замыслу, но им нечего было терять — жизнь или смерть.
Широкий взмах упругих крыльев
Чтобы не возбуждать подозрений тюремной администрации, общая камера относилась к своим обязанностям так тщательно, что у охранников сердце радовалось. Заключенные всеми силами старались угодить начальству. Такого смирения, такого искреннего исполнения заключенными всех обязанностей администрация отродясь не видала. И, похоже, не надеялась увидеть.
— Телята, а не арестанты. Черт знает, почему такие смирные парни обвиняются в восстании? Ничего не понимаю!
Особенно этой покорности и рабскому вниманию радовался директор, когда заключенные общей камеры гнули спины возле его окон. Чуть ли не по земле стучали лбами — так они любили и уважали начальство.
Но все это было частью плана.
Так шли серые дни за решеткой. И вот однажды, темной ночью, когда туманные сумерки тихо вползали в тюремные окна, в камеру, Степан сказал:
— Ну?..
И узники, поняв все без слов, ответили с холодом в сердце:
— Бунэ…
Камера притихла. Каждый остался наедине сам с собой, чувствуя, как горячо пылает грудь и от предчувствий холодеют ноги.
…Ночь. В гулких тюремных коридорах мутно блестит электрический свет и размеренно стучат шаги часового. Из камер сквозь дверные волчки доносятся храп и стоны арестованных. Где-то скрипят в удушливом кашле и с бранью выплевывают из гнилых легких кровавую харкотину.
Тюрьма спит.
И караульному хочется спать. Караульный боится стоять на одном месте — уснешь случайно, беда будет, поэтому он меряет шагами уставших ног длинный коридора из конца в конец и от скуки заглядывает в волчки — что делается в камерах?
Но вот из общей камеры до ушей караульного долетел неясный шум и сдавленный крик.
Он остановился, а затем потихоньку пошел в сторону общей камеры. А в той камере в эту ночь произошло нечто необычное.
В полночь начал буйствовать один из заключенных — здоровенный плугурул Николай Кодрияну. Вскочив со своего места, он, дико завывая, начал носиться по камере, опрокидывая столики, парашу и ломая прибитые к стенам полки. Арестованные бросились к нему со всех сторон, пытаясь схватить его за руки, но тщетно.
Кодрияну с пеной на губах, с налитыми кровью глазами носился по камере, размахивая тяжелой скамьей, грудью опрокидывая тех, кто приближался к нему, и выл страшно, по-звериному. Все это увидел сторож в крохотный дверной глазок.
Шум усилился.
Часовой бросился вдоль коридора, добежал до площадки и, перевесившись через поручни, крикнул:
— Эге-ей… начальник стражи!
Плутоньер оттуда спросил, в чем дело.
— Несчастье в общей камере. Сумасшедший объявился… Бросается на заключенных… Все перевернул и побил в камере.
Удивленный плутоньер быстро прибежал наверх по лестнице и бросился по коридору.
Остановившись возле общей камеры, он приник к волчку и с минуту смотрел. Тем временем в камере пытались поймать Кодрияну. Заключенные то ласково уговаривали его успокоиться, пытаясь отнять у него тяжелую скамью, то пробовали сбить его с ног, бросаясь на него все вместе, но, видимо, сумасшедшие действительно обладают сверхчеловеческой силой — сегодня эту истину взялся доказать Кодрияну, разбрасывая всех, кто нападал на него, словно щенят.