Из распахнутых дверей ресторанов на улицу вылетали звуки музыки. Стеха останавливалась и прислушивалась к ней.
Начало смеркаться. На город опустилось синее вечернее небо, а вдоль улиц вспыхнули белым ожерельем яркие городские фонари.
А Стеха все бродила по улицам, пока совсем не стемнело. Где-то замирали звуки музыки, прекращалось движение извозчиков и автомобилей. Она пошла куда-то по извивающейся улице. Улицу пересекали переулки с низкими домами.
Устала… Села на скамью напротив большого каменного дома с огромными освещенными окнами.
Но надо было куда-то идти. И она снова потихоньку поплелась по переулкам, повернула направо, потом пошла налево и так кружила до тех пор, пока не уперлась в низенькие покосившиеся заборы, из-под которых смердело плесенью.
В переулках стояла темная летняя ночь.
Стеха устала и, измученная и обессиленная, встала возле желтого равнодушного уличного фонаря, не зная, куда деваться дальше. Стало жутко, страшно. Стеха заплакала тихим беззвучным плачем, ее усталые плечи сотрясались. В лицо заглядывала туманная городская ночь.
И Стеха не заметила, как к ней подошла какая-то женщина, доброжелательно положив ей руку на плечо.
— Чего ревешь, дура? Дружок на свидание не вышел?
Стеха кивнула головой в ответ.
— Так что же ты?
— Деваться некуда, — всхлипывая, проговорила Стеха.
Женщина замолчала, помолчала немного и, подумав, спросила:
— А ты не шлюха будешь?
— Н-нет.
— Работать умеешь?
— Да.
— Белье стирать будешь?
— Буду.
— Ну, смотри, я тебя беру, — произнесла женщина, — только, если ты… из этих, скажи сразу. Ну?
…Через день Стеха стояла и стирала белье, работая по найму у своей хозяйки.
Воля голоте — или виселица
Кодры[59].
Густо покрытые лесом долины, крутые овраги, поросшие лещиной и серебристым грабом. Папоротник, лесная тишина, хруст тонких веток, когда белка прыгает с дерева на дерево. Между серых камней тихим серебром звенят лесные реки, вышивая в зеленых камнях густые белые кружева пены.
Леса… Словно декорации старых, грустных румынских сказок.
…Беглецы из тюрьмы словно провалились.
Зря жандармские отряды носились за ними днями и ночами. Бегали по дорогам, селам и лесам и никого не нашли. О беглецах почти позабыли, как вдруг однажды они напомнили о своем существовании дерзким нападением на конную сотню, которая расположилась в Плотерештах.
В Кишинев поступило коротенькое сообщение.
Ночью с седьмого на восьмое текущего месяца в Плотерешты ворвался отряд хорошо вооруженных бандитов. В результате двухчасового боя порученная мне сотня вынуждена была отступить с большим количеством убитых и раненых. Бандитами захвачено сорок три лошади, два пулемета, убито пятьдесят восемь человек и двое плутоньеров. Отступили с останками сотни в Краевое. Жду дальнейших распоряжений.
Надо сказать, что в сообщении не все отвечало истине, и если бы это сообщение за подписью сублокотенента Ралли попало бы в Кодры, в руки Степана и его товарищей, они бы от души посмеялись.
Домнуле Ралли позабыл вспомнить о том, что он в одних подштанниках ускакал на неоседланной лошади после пары выстрелов в Плотерештах. Домнуле не упомянул в сообщении о позорном бегстве солдат, побросавших своих коней и ружья. А еще сублокотенент солгал про двухчасовой бой. Бой, правда, был, но кончился он значительно раньше, чем через два часа. На самом деле он закончился спустя всего пять минут после первого выстрела. Но об этом знали только Степан и его товарищи, после набега убежавшие в Кодры.
…В густых кустах орешника отряд остановился и слез с лошадей. Выставили охрану и занялись подсчетом результатов сегодняшних событий. Лысый Улариот перекрестился:
— Слава богу… Хорошо провели бой… А у нас, похоже, и поцарапанных нет?
Несколько голосов радостно ответило:
— Нет, нет…
— Ну, дай бог, всегда так.
Начались воспоминания, вспоминали подробности налета и бегство солдат.
Добыли и трофеи. «Начальник хозяйственной части» старый Попеску после подсчета сделал краткий доклад о том, сколько захвачено лошадей, сабель, ружей, два пулемета и большое количество револьверов и патронов. Старый Попеску почесал свою лохматую голову и произнес:
— Там вот еще ящики с патронами, но я их вряд ли подсчитаю, потому что незнакомое число будет. Не знаю, как его сделать. Бомбы есть ручные — около сотни будет… Сын смотрел, говорит, в исправности… Теперь, значит, что получается? Найти бы нам еще восемь лошадок, тогда как раз каждому бы досталось.
Особенно много радости было оттого, что добыли коней. Загареску пылко заявил:
— Теперь я и чертовой матери не боюсь!
К вечеру в Кодры прибыло двое крестьян из соседнего села с продуктами для повстанцев. С ними повстанцы установили связь еще с первых дней, когда они попали в Кодры. И хоть тяжеловато было плугурулам кормить столько людей, все же они помогали повстанцам с большой охотой и радостью.
…Утром Загареску обучал повстанцев обращению с оружием, муштровал их, постепенного ладил хорошо вымуштрованную конную сотню и даже начал учить их военному уставу, но этого уже повстанцы не выдержали.
— Ну, это ты брось! Нам этих фокусов не надо — рубить умеем, стрелять умеем и амба. Не собираемся всю жизнь воевать… С румыном покончим, так даже ружья в щепки разобьем.
Загареску не протестовал:
— Как хотите, а только по-хорошему надо было бы и устав пройти. Как-то оно так неудобно получается.
— Оставь, брат.
Муштра производилась с большим успехом. В течение недели повстанцы настолько выучились, что Загареску даже рот разинул:
— Молодцы. Нас этому делу год обучали, а вы…
И даже был немного недоволен успехам своих учеников. Ему показалось обидным, что ученики оказались такими способными.
— Дурень ты божий, вас учили из-под палки, а мы — по необходимости. Если надо будет, так и по-собачьи залаешь.
Загареску соглашался:
— Теперь нам что остается? Хорошо бы пройти стрельбу и дальнейшие тактические учения, а там и гато[60]. Эх, и гульнем же тогда по Бессарабщине!.. Эх, гульнем! Задрожат бояре в лихорадке, когда плугурульская кровь в пляс пойдет. Будь, что будет, а бояре будут гореть — ой, гореть!..
…В последние дни Степан стал чаще исчезать из отряда, иногда не появляясь по несколько дней. Загареску подмигнул:
— Землю пашет…
Действительно, Степан целыми днями пропадал в селах, агитируя за общее восстание. Дважды чуть было не попал в руки сигуранцы и спасался лишь благодаря своей смелости. Только легко ранили в руку — отчего он лишь стал осторожнее.
Мик сус
Как-то вечером прибежал в Кодры молодой парень из соседнего села и сообщил повстанцам о том, что утром через Тимишоарский лес должна пройти крупная партия каких-то важных арестантов.
— Сегодня люди в Тимишоаре были, говорят, что арестованных будет человек сто и огромная охрана стоит. Люди говорят, что жандармов будет больше ста человек, да в придачу к ним еще два офицера… Так вот арестованные — неизвестно откуда, узнать это не получилось, но видели, что они связаны веревками. Ну, что делать?
— Бунэ… Значит, через Тимишоарский лес, говоришь?
— Ну да… Да это отсюда недалеко. Я вам покажу дорогу и как можно быстрее всего туда проехать… А наутро они обязательно должны пройти через Тимишоарский лес, потому что другой дороги нет. Наши только увидели их, сразу меня и отправили… Сказали — сюда перевести.
— Бунэ… Спасибо за добрую весть, а хлопцам, тем, что к нам просились, скажи — пусть идут, кони и оружие будут.
Утром туманно-красное солнце сбросило с головы молочную шапку, блеснуло в тяжелых росах бриллиантом. Вокруг еще все спало, только на опушке кричали вороны, да тяжелая поступь партии арестованных и топот конной стражи нарушали предрассветный покой и тишину еще сонных и мокрых росистых полей.
Через холмы, степи и овраги, через крутые уклоны, то поднимаясь вверх, то пропадая в балках, ползет неясным серым пятном мрачно-молчаливая партия, движущаяся из Тимишоары к жизни за решеткой.
Впереди — вдалеке от партии — шагом едут два всадника-офицера, курящие сигареты и хмурящие полусонные лица, сладко зевая при этом. В конце концов один из них пробормотал:
— Спать хочется, черт возьми!
— Ну, до Вакарештов про сон и думать нечего… А жаль, жаль…
До леса оставалось не более ста шагов. Один из офицеров начал насвистывать какую-то веселую песенку, равнодушно поглядывая вокруг и подтягивая поводья.
Если бы офицер смотрел внимательнее, то он заметил бы несколько пар глаз, что смотрели на него из кустов орешника, он увидел бы, что ему в грудь направлены дула карабинов и густые цепи повстанцев расположились по краям дороги.
Загареску стискивал до пота новенький карабин и разъяренно шептал:
— Свисти, свисти, курвин сын — насвистывай, собака! Сейчас мы тебе свистнем, сука ты бухарестская. Подъезжай, подъезжай ближе — ну, ну!
Офицеры въехали в лес. Один из них предложил второму зажечь сигарету.
— Закуривай…
— Вряд ли ты закуришь, домнуле… — насмешливо раздался чей-то хриплый голос из кустов.
Оба офицера быстро повернули головы.
— Эй, кто там?
— Мы…
Из кустов на дорогу выпрыгнул Загареску и, направив карабин на офицеров, сказал спокойно:
— Мик сус[61]…
Офицеры быстро схватились за кобуры.
И вдруг кусты ожили. На дорогу выбежали вооруженные люди, часть которых была одета в форму румынских солдат, часть — в изрядно потрепанной крестьянской одежде. Со всех сторон загремело:
— Стой!
— Слезай!
К всадникам одним прыжком подскочил огромный Кодрияну, схватил их могучими руками за пояса и, сорвав с седел, бросил военных на землю. Офицеров вмиг обезоружили, скрутили им руки за спиной и потащили за ноги в кусты. Молодой Олтяну, вытаскивая саблю и присаживаясь возле связанных, перепуганных до смерти офицеров, произнес: