Сидевшие с ним за столом хохотали. Обида обожгла мои глаза и прошла через них солеными, тяжелыми каплями слез.
— Гого-оль? — икнул сосед черного и, приподняв взлохмаченную тяжелую голову, крикнул пьяно: — А гоголь-моголь? Что-о-о?
— Так не годится! — сказал толстый человек с большими усами. — Раз угощать, так угощать как следует. Видишь, малый на все изъявил аппетит, стало быть, ему всего и дать надо.
— Ты не бойся, малец! — сказал толстяк. — Мы это устроим в два счета.
Он взял стакан и стал наливать в него понемногу из разных бутылок, затем, помешав ложечкой и насыпав чего-то из баночки, протянул его мне:
— Хвати, молодец! Хвати да закуси. Да чтобы капли не оставлять в стакане, не то, смотри, серчать буду!
Не смея благодарить добряка, я поднес стакан к губам и, не переводя дыханья, осушил его.
Стакан со звоном покатился, подпрыгивая, по земле.
Я тащился домой, хватаясь за заборы.
Улицы вертелись перед глазами. Рвота разрывала меня на части.
…Две недели я пролежал в горячечном бреду. Когда же встал, я был похож на зеленого старика.
Глава III
Мне — двенадцать лет.
Отца уволили с завода за кражу. С утра до ночи он грызется с матерью, обсуждая случившееся.
— Польстился? — ворчит мать.
— Дура, — убежденно говорит отец, — если я мастеровой, так можно мне быть без шабера? Как по-твоему? А если мне граш[30] надо снять? Пальцем я сниму?
— Вот теперь и снимай! Польстился на что?! А?
— Много ты понимаешь!
— Тьфу! — плюется мать.
— Плевать это что? Этим ничего не докажешь! — спокойно говорит отец. — А только не в шабере дело. И черт его знает, как все это неладно как-то вышло! Тиски пронес, клупп вынес, микрометр взял, французский ключ, пилы и вот — на тебе. На шабере — запятая получилась. Надо бы, безусловно, во дворе было бросить. Не везет дьявол! Прямо это удивительно!
— Поступи вот теперь! — ругается мать.
— Не в том дело! — скребет пятерней волосатую грудь отец. — Поступить что? Надо будет, так поступим!
— Поступишь ты?!. Кто тебя примет теперь? Пушкин?
— Да не принимай! Вот испугался! Эх, дура-баба! И правду говорят — волос длинен… Так по-твоему выходит: с озорства уворовал я?
Мать молчит.
— Нет, скажи, — настаивает отец, — значит, как же это? Жиган я, по-твоему? Всамомделишный вор!?
Мать молчит.
— Понимаешь ты сисю, да и то не всю… Значит, возить воду на воеводу расчет мне, по-твоему? Что я есть за человек? Анчутка! Гнешь, гнешь спину, а какой толк?
— Теперь будет толк! — ехидно вставляет мать.
— Не бойсь! Мы не пропадем! Не таковские!
Вечером приходят дядя Вася и Финогенов.
— Ну, как? — спрашивает Финогенов.
— Да, никак! — смеется отец. — У меня, брат, теперь полная мастерская. Тиски бы посмотрел какие!
— Неужто и тиски спер?
— А что? В зубы буду смотреть? У меня, брат, и метчики, и плашки, и сверла, и клуппик, и ножовки. Все честь честью. А что ребята говорят? Не осуждают?
Дядя Вася цвиркает слюной в угол.
— Жалеют ребята. Знатье бы дело — мигнул бы. Помогли бы затырить.
— Не смотрят, как на правдошнего вора? — беспокоится отец.
— А, брось ты! — машет руками Финогенов. — Не понимаем мы или как?
— А баба моя не понимает, — со вздохом говорит отец.
Мать молчит.
Обращаясь к товарищам и как бы призывая их в свидетели, отец говорит:
— Я теперь вольная птица. Сам на себя буду работать. Может, и меньше заработаю, однако сам хозяин. Не буду шапку ломать… А что, Вась, собрать бы это нам инструмент подходящий, да людей подобрать бы, да по ремонту? А? Толково говорю?
— Строгости теперь у нас после твоей оказии.
— Ну, а купить бы если…
— Что ж ты не покупал?
— Это верно! — смущенно соглашается отец. — Купило-то у нас притупило. Хотя, — в раздумье говорит он, — по гривеннику если откладывать каждую неделю…
— Так в старости будет полное обзаведенье! — плюет дядя Вася.
— И то правда! — смеется отец.
Отец ходит гоголем.
По воскресным дням у нас дымятся на столе мясные щи. Изредка мы пьем чай с теплым и мягким ситным.
— Пошло! Пошло! — хохочет отец. — А ты говорила? Я сказал — не пропадем, значит — вся тут. Испугалась. А это что?
Вытянув над столом широкие, с въевшейся гарью черные руки, отец кричит:
— Золотые! Не руки, а золото! Что хочешь сработаю! Никакая машина не устоит против меня.
Работая по ремонту, отец брал главным образом водопроводные и канализационные работы, но в свободное время занимался всем, что только подвертывалось под руку: исправлял замки, лудил самовары, устанавливал ванны, плотничал, чинил швейные машины, граммофоны и велосипеды, проводил электричество, клал печи, а как-то раз взялся исправить рояль, впрочем, провозившись около рояля несколько дней, отец напился пьяным.
— Ну ж, жизнь проклятая, — бормотал он сквозь пьяные слезы, — кому не надо — палкой гонят, а кому надо — зубом не угрызешь. А дай мне ученье, да я всех инженеров за пояс заткну.
Старые товарищи по заводу часто заходят к отцу. Они считают его особенным и как будто чего-то ожидают от него.
Отец хвастается, поит всех водкой, туманно говорит о каких-то больших планах.
Однажды Финогенов привел к нам рабочего, который выделялся среди всех своей особенной повадкой. Был он серьезен, неразговорчив и больше прислушивался к тому, что говорили за столом, роняя изредка скупые, ничего не значащие слова.
— Вот человек! — кричал подвыпивший Финогенов, хлопая отца по плечу. — Такой тебе нужен?
— Я такой! — хохотал отец. — Я все могу! Я вот взял да и украл. То меня обкрадали, а тут я их. Вот я какой!
Странный гость строго посмотрел на отца, затем, опустив глаза, сказал тихо:
— Не годится все-таки… Рабочий не должен воровать. Это унижает его.
— Ка-ак? — захлопал глазами отец. — Осуждаешь, стало быть, меня?
— Осуждаю! — тихо сказал гость.
Отец нахмурился. Подумав немного, он спросил:
— За моим столом сидишь и осуждаешь?
Гость, побледнев, медленно поднялся из-за стола, отодвинув с шумом стул.
— Простите, товарищ, но меня невозможно купить. Спасибо вам за угощенье.
Отец растерянно оглянулся по сторонам.
— До свиданья! — сказал гость.
— Ну, нет, — бросился к нему отец, — ты сиди! Ты прости меня. Ну хочешь, я тебя поцелую.
И, не ожидая разрешенья, он троекратно облобызался с бледным, сухим человеком.
— Ну, скажи, здорово я тебя обидел? Ах, курья нога! Да ты сядь! — засуетился отец. — Хочешь, я чайный стакан за твое здоровье?
Несколько дней после того ходил отец расстроенный, бормоча под нос разные жалкие слова, но вскоре успокоился.
— А ну их! Никому не дано правду знать. Каждый по-своему притворяется. Ну-ка, Ян, собирайся. Пойдем не спеша.
Я работаю вместе с отцом. Мы ходим по квартирам «с ремонтом». Работы много. С утра до вечера мы возимся в клозетах, в ванных и на кухнях, возвращаясь домой испачканными грязью.
Отец приучает меня к делу, объясняя попутно все тонкости трудной и сложной жизни.
— Ты наблюдай, — поучает он меня дорогой, — а сам помалкивай да на ус мотай. Вот возьмем хотя бы сегодняшний случай. Ты вот лезешь и орешь: кожа! А к чему такой крик? Мастеровой должен быть степенным. И без крику! Мастеровой свое дело знает, а они пускай свое знают. Думаешь, я без тебя не вижу, что кожа? Замечательно вижу. Но… Молчу.
Кран течет? Ну и пусть его течет. А почему течет — это дело наше! Починка, безусловно, пустяковая, а ты не подавай виду. Старайся ты показать, будто и сам не понимаешь, в чем загвоздка. Настоящий мастер полчаса должен походить вокруг, поморщиться да головой покачать: дескать, работа хотя и серьезная, но сделать, однако, можно… Быстрый ты очень. Схватился, раз-раз — и готово. Так не годится. Уваженья к своему труду не получишь. Ну, скажут, дело-то такое пустяковое, а он полтину просит.
— Совестно же!..
— Им не совестно, а нам чего? Толстая-то барыня сегодняшняя… Видал? Лежит да книжку читает. А ты гляди, какой вид у нее серьезный. Будто она и в самом деле утруждает себя. Ты молодой, безусловно, а я насмотрелся. Я их вот как знаю. Они что? Дурака они валяют, а со стороны посмотреть, так будто изнуряются работой. Дело важности требует. И цена тебе повышается оттого. Ну и опять же еще хочу тебе сказать: ты вот ручником по рукоятке бьешь, а это никак уж не годится. И пилишь ты, как валеный сапог. При чужих людях я не стану срамить, но только нужно и тебе соображать. Ты силой берешь, а сила тут не нужна… Пилить надо с легким сердцем, играючи. Забыть надо, что работаешь. А ты что делаешь? Ты ее жмешь со всей силой, будто сталь ножовкой садишь.
— Я не жму!
— Жмешь! После тебя рукоятка мокрой становится. Ты ее жмешь, оттого она и качается у тебя. То вверх, то вниз. Что получается из этого? А то, что опиловка круглой становится. Сегодня, опять же, вместо драчевой пилы ты схватил личную. А личная когда употребляется? Когда уж драчевая прошлась как следует. Корку опять же… Сколько раз я тебе говорю, снимай ты, пожалуйста, корку зубилом. Чугун же ведь это. А ты по корке — знай себе садишь. Пила же портится от этого. Меня, брат, как учили? Носом тыкали. Кровью тиски поливал. А у тебя рассеянность большая.
Отец мой разговорчив и словоохотлив. Появляясь на кухне, он на пороге заводит разговор о погоде, а через полчаса рассказывает о своей жизни.
«Господ» отец считает круглыми дураками, а каждая «барыня», в его глазах, «ищет себе мужика».
— Голая у них жизнь! — говорит отец. — Ни богу свечка ни черту кочерга. И для чего только живут люди, — никак не пойму. Жрут целыми днями да пуза наживают.
Одна барыня, для которой мы с отцом ставили теплый ватерклозет, прибегала к нам каждые пять минут. Размахивая широкими рукавами цветного халата с большими букетами, она пыталась лично руководить установкой «вазы», давая отцу советы и указания.