Барыня хотела, очевидно, показать, что ее трудно обмануть в чем-нибудь и что она-то уж ни в коем случае не допустит, чтобы ей подсунули «вазу» с плохим рисунком. Но отец понял ее иначе. Он многозначительно улыбался, крутил убийственный ус, а к вечеру напился допьяна, пел чувствительные песни и говорил матери о какой-то купчихе, которая без него жить не может и готова с радостью пойти за ним на край света.
Глава IV
Жизнь моя делает неожиданный поворот.
Как-то вечером зашел к нам подвыпивший Финогенов. Под мышкой у него расползлась груда книг, засаленных до такой степени, что казалось, будто они вот-вот начнут капать жиром.
— Видал? — поднял Финогенов книги над головой.
— Книги! — неопределенно промычал отец.
Финогенов икнул.
— Не книги, а прекрасное существование.
— Куда вам, Сергеич, такую уйму? — спрашивает мать. — Неужели прочтете все?
— Бесприменно! И не то что прочту, но все назубок вытвержу.
— Господи Иисусе, — испуганно крестится мать, — столько прочитать. С ума ведь сойти можно. Я вот девушкой была, так у нас во дворе студент был один. Так тоже. С утра до утра, бывало, читал книжки, а потом отвезли в сумасшедший дом.
— У студента мозга жидкой оказалась. И потом, книжка — книжке рознь. Некоторые возьми да брось, а которые большую пользу приносят. Мои книжки с толком подобраны. Не простые они, хозяюшка. Тут — прямой есть путь, как сделаться техником.
Отец беспокойно завозился на месте.
— Что это ты говоришь такое? Несуразицу какую плетешь. Такой чучел, да в техники вдруг?!
— Мы знаем, что знаем! — засмеялся Финогенов. — Мне это верный человек сказал.
Финогенов сел на занывший под его тяжестью стул и с размаху ударил ладонью по книгам.
— Механика тут обыкновенная. Стало быть, заучу я, что имеется в этих книгах, и подаю прошенье. Дескать, так и так — пышки в мак, имею желание экстренным держать экзамен за гимназию. Выдерживаю я экзамен. Еду в Москву. И опять прошенье. Желаю, дескать, учиться на техника. Поступаю в университет, учусь, а через четыре года — будьте любезны. А ну-ка, где, скажу, проживает чумазый слесарь Ларри? Выйдешь ты ко мне, а у меня на фуражечке молоточки. Что изволите, господин техник? А я скажу: и не господин я тебе, а Сашка Финогенов. На, скажу, друг, шампанского тебе. Выпьем давай да потолкуем, как нам с тобой техническую контору открыть. Да ты держись, скажу, просто со мной. Я, брат, чувствую, из какого званья вышел. Ты эти вежливости отложи в сторонку. О деле будем говорить. Ах, дьявол, — жмурится Финогенов, — делов бы мы с тобой закрутили. Всех бы хороших мастеровых в одну кучу сбили, да как бы двинули, друг. Эхма! Всех господ без штанов пустили бы. И порядок бы я завел. Обращенье чтобы простое, а что заработаем — на равные доли. Дом бы на Николаевской заарендовали и вывеску с золотыми буквами: «Техническая контора техника Финогенова и рабочих таких-то. Ремонт, подряды и всякая такая мура».
Бледный от зависти, отец взволнованно смотрит Финогенову в рот, слушая, как зачарованный, необыкновенные слова, но тотчас же стряхнув наваждение, говорит недоверчиво:
— Что-то у тебя все легко да гладко получается. Так-то это всякий захотел бы. Это и я, брат, не прочь.
Финогенов приходит в восторженное состояние:
— Ну? Друг? Неужто согласен вместе со мной?
— Согласен-то согласен, да выйдет ли толк. Не слышал я будто про такие чудеса.
— Выйдет, друг. Уверяю тебя — выйдет. А что не слышал — не важно. Выучимся мы с тобой, вот и будет пример.
На столе появляется водка. А через час отец верит в техническую контору крепче Финогенова. Ночью они по-братски делят между собой принесенные книги. Финогенов раскладывает их на две ровные кучки, приговаривая при этом:
— Тебе одна толстая и мне — толстая. Тебе — потоньше и мне — потоньше.
И тут же составляют программу:
— Сначала тоненькие книжки надо зазубрить, а там и за толстые примемся. Практика у нас уж будет.
Отец изъявляет желанье тут же и начать ученье.
— Ах, курья нога! — восторженно кричит он. — Открывай книжку. Давай. Начнем, друг.
— Завтра начнем! — икает Финогенов.
— Ну, завтра так завтра, — кричит отец. — Истинный друг ты мне. А это все обучим? А? Ах, курья нога.
— Сыну-то дай книжку, — мычит Финогенов, — Янку тоже выведем в люди. Сына твоего люблю я. И всех я люблю. Ей-богу.
Но тут выясняется, что я даже азбуки не знаю.
Отец удивлен:
— Ах, курья нога! Как же это я упустил из виду? Ты что ж мне не сказал? Ян? А?
Я притворяюсь спящим.
Затея Финогенова забавляла отца и друга его больше месяца. Они подолгу засиживались над книгами, стараясь понять, «что к чему», но книжная мудрость раздавила их упорство. Вскоре они вынуждены были признать себя побежденными.
— Ни хрена не выходит, — первым сдался отец, — ты одно учишь, а тут другое лезет непонятное. Нача-ала мы, друг, поймать не можем. А без начала — беда.
— Без начала беда, — соглашался Финогенов, — надо бы докопаться, откуда идет все это.
— Верный-то твой человек не знает? А?
— Спрашивал. Говорит — подряд учи. После, говорит, поймешь.
— Пожалуй, учи, — качал головою отец, — толк-то какой из этого? Выходит на тебе, сделай циркуль, а я, может, и ручника в глаза не видал, а пилу сроду и в руки не брал. Разузнать надо: где начало лежит всему.
Охладев к ученью, отец принялся учить меня. Он достал где-то разрезную азбуку, положил ее на стол и, подозвав меня, сказал:
— Видишь загогулины эти? Тут их три десятка с небольшим. Буквами называются. Отличаешь одну от другой?
— Отличаю!
— На то они и разные, чтобы отличать их, однако некоторые похожи промежду собой. Тут важно, чтобы каждый крючочек запомнить. Вот тебе буква «А», а вот буква «Л»: с виду будто и похожи, только Л без перекладинки, а буква А с перекладинкой. Понятно тебе?
— Понятно.
— А понятно — значит, и говорить больше нечего. У нас сегодня какое число? Четвертое. Ну, вот, к двадцатому постарайся. А пока один я поработаю.
Он взял со стола три первые попавшиеся буквы, положил их передо мной, остальные же сгреб в кучу и сунул себе в карман.
— Вот это Ш, это — Б, это — М. К завтрашнему спрошу у тебя. Выучишься к двадцатому — проси что хочешь. Полцарства дам. Не выучишься — сукин сын будешь.
Щедрость отца не произвела на меня должного впечатления.
Я никогда не нуждался в «полцарстве», но сукиным сыном мне не хотелось быть. Я разложил перед собой буквы и начал изучать их, не вылезая из-за стола.
— Мэ-то которая? Эта?
— Б это, дурак. М вот раскоряченная. Да ведь просто-то тут как. И учиться вроде бы нечему.
Два часа я бьюсь над буквами, однако путаю их отчаянно.
— Ш — это значит?
— Б, а не Ш. Ну, и голова же у тебя дубовая. Вот смотри, я тут напишу тебе на уголке.
И отец ставит в углах картонок свои каракули.
— Забором — значит Ш, кренделем — Б, а раскорякой — М. Да ты сам старайся. Ко мне лезть нечего. Я-то все знаю. Ты теперь умом доходи.
На следующий день отец передал мне еще три буквы.
К концу месяца я мог читать вывески.
— Что написано?
— Булочная!
— Вот дьявол, какие способности?! А это?
— Колбасная!
— Шпарит как?! А? И не споткнется?! А это?
Я взглянул на витрину, где стояли банки с красками, из которых во все стороны торчали щетки.
— Красочная! — вдохновенно выпалил я.
— Куда ж ты смотришь? — удивился отец. — Какая первая буква?
— М!
— Ну, и выходит москательная лавка. Откуда красочную ты взял?
Глава V
Мне стукнуло четырнадцать лет.
Двор живет своей обычной жизнью.
По воскресным дням несутся из подвалов песни.
Бабы бегают из квартиры в квартиру, одалживая друг у друга сковороды, чашки, стаканы, табуретки. Ситцевые яркие платья весело шуршат во дворе.
Пьяные голоса кричат во всех углах. Во двор выскакивают красные от водки люди.
Люди пьют, поют, топочут ногами.
Пьяный Евдоха сидит на подоконнике. По-бабьи подперев голову рукой, он качается из стороны в сторону и тянет тоненьким печальным голосом:
Песня-я у-уда-ала-а-а-ая
За-а-а-а- реко-о-ой зву-чи-и-ит.
Из подвальных окон жестянщика Николая, вместе с нестройным шумом, катится рев голосов:
На диком бреге Иртыш-а-а-а-а
Си-и-де-ел Ермак, объятый ду-у-умо-ой.
К вечеру во двор выходят все пьяные. Дядя Вася, в новой гарусной рубахе, идет через двор, поддерживая небрежно гармонь, грузно садится на ящик у дворницкой.
— Ва-ася! Дру-уг!
Дядя Вася не обращает внимания. Прищурив глаз, он открывает рот. Лицо его делается каменным. Он не замечает никого. Он кажется погруженным в глубокий сон, но руки его безостановочно снуют, растягивая певучие меха гармоники, и стройные лады плывут в синеве вечера, заставляя людей подергивать плечами.
— Эх.
— Жги.
— Рви с подметкой. Шпарь. И-эх, ма.
— Эх, эх, эх.
Подергиванье плечами становится яростным. И вот уже ноги пришли в движенье.
Ходи изба, ходи печь.
Хозяину негде лечь.
Эх, эх.
Эй топни ногой! Приударь другой!
А кто со мной, пойдет с молодой.
Эх, эх, эх, эх, поплясать не грех.
— Под-дай.
— Э-э-э-а-а-а.
Разбойный свист разрывает воздух. В широкий круг выплывает, топая каблучками, жестянщица.
— Ай, держите меня. Ай, ловите меня. Ну-ка, ну-ка, ну-ка, взвеселите меня.
— Ой-й, — кричит отец, — не могу.
Топнув ногой, он становится перед жестянщицей, дергая рукою залихватский ус.
— Вася! Друг! Над-дай!
Захлебывающиеся, веселые переборы подхватывают ноги отца, несут по камням, высекая неистовые искры. А жестянщица плывет, платком помахивает. Грудь ее высоко похаживает, то вверх, то вниз, щеки горят, глаза блестят зазывно, лукаво.