Очутилась же Мин-дзы в темной неприютной конуре какого-то затхлого, грязного дома.
Каждый вечер Ван-со-хин натаскивал в эту конуру чужих, грубых людей, которые делали с ней все, что хотели.
Нередко Ван-со-хин уезжал куда-то по каким-то темным делам и оставлял ее на произвол судьбы, или – еще хуже – на произвол своих подозрительных приятелей.
Однажды исчезнув так же – Бог весть куда, – Ван-со-хин не возвратился вовсе.
Мин-дзы не удалось и разведать-то толком о судьбе своего тирана: – была ли отрублена голова Ван-со-хина и болталась ли она где-нибудь на придорожном столбе, или же его труп был сожжен и схоронен по-человечески. Никто из приятелей Ван-со-хина ничего не мог сказать о его судьбе.
Впрочем, вскоре Мин-дзы перестала интересоваться этим. К тому же она подружилась с богатой китаянкой Кун-ны, с которой впервые на чужбине поговорила словами открытого, уязвленного сердца о своем тусклом, убогом житье.
Встреча с Кун-ны была точно послана незабвенной душой умершей матери Мин-дзы. – Так решила несчастная женщина.
Кун-ны оказалась доброй и ласковой и, по доброте великой, приютила Мин-дзы у себя в богатой теплой фанзе на краю города. С годами Мин-дзы привыкла к Хай-шин-вей, – примирилась с чужбиной.
Иная – спокойная, ровная жизнь вовсе стерла с ее памяти жестокое время, пережитое с беспутным обманщиком Ван-со-хином.
И только однажды, когда в темный вечер набросилась на нее собака и разорвала ее ножные новые обмотки, Мин-дзы вдруг остро и четко вспомнила исподлобного, всегда вздорно придирчивого Ван-со-хина, который почему-то особенно сильно раздражался от какой бы то ни было ее удачи, или обновки.
– «Наверное, душа Ван-со-хина перенеслась в этого злого щенка», – подумала с ужасом Мин-дзы, убегая от назойливого лая.
Благодарная Мин-дзы охотно помогала по кухне, в хозяйстве своей ласковой покровительнице, и со временем выучилась легко и бойко приготовлять изысканные затейливые кушанья из свинины, водорослей всяких, из всевозможных морских животных, чилимсов, крабов, сушеной мелкой рыбы и прочих продуктов. Мин-дзы прославилась даже в кругу обширных знакомых богатой китаянки удивительно удачным и острым приготовлением особого лакомства из сушеных трепангов в соусе с какими-то твердыми морскими растениями, а также и заваркою – ю-цао-мяо – китайского кофе.
И так до старости прожила тихо и спокойно поварихою Мин-дзы у доброй Кун-ны.
Но вот несказанное горе постигло вдруг Мин-дзы: – ее покровительница умерла.
Не могла больше оставаться в богатой фанзе Мин-дзы без своей дорогой незабвенной Кун-ны.
И снова очутилась в грязи и нищете. Правда, Мин-дзы была уже исполнена чужбинного опыта; к тому же за долгие годы службы у Кун-ны в ее тряпицах появилось несколько денежных сверточков и кой-какие пригодные вещицы.
Но не было у нее прежней бойкости и расторопности и потускнела сила в костях, поослабла и пригнулась Мин-дзы и превратилась в неуклюжую, без толка кропотливую старушонку.
К зиме приютилась Мин-дзы в соломенном уголке нар черного таян-гвана – ежедневного приюта сонливых опиекурильщиков.
И теперь-то пригодилась старушке наследная тигровая лапа, уже ссохшаяся и почерневшая.
С детства далечайшего запомнила Мин-дзы множество родовых россказней о целительных чудных свойствах тигровой лапы…
И вот что особенно запомнилось ей:
Ничто не может спасти человека, проглотившего рыбью кость, если кость эта застрянет в самом горле.
Так и будет торчать в горле. –
Ни туда, ни сюда.
Не умрет несчастный, но жизнь его превратится в сплошную безысходную муку. Вечная жестокая помеха – застрявшая кость, жутко отравит остатки дней его.
Все знают старые люди – мудрые китайцы – белобородые, почтенные.
Знают, как быть и в такой беде. –
Нужна тигровая лапа, срезанная толком в кисти, ниже локтя.
Только она может спасти несчастного человека, с костью, застрявшею в горле, –
Только лапа тигровья.
Пусть хоть стара, хоть и застолетняя – чудодейство целебное ее не иссякает от времени.
Только цельной надо сохранить ее – с несбитыми ровненькими когтями.
А лечить-то ею – легче легкого.
Лапа ласково берется в горсть руки, держать ее надо когтями растопыренными, выставленными к горлу человека с застрявшею костью.
И, вот, легонько, в чуть-чуточку проводится лапа – цап-царап, цап-цапыньки, сверху вниз и снова – сверху вниз, и еще, и опять, и потом… проводится лапа расправленными когтями по горлу.
А человеку-то с застрявшею костью в горле должно стоять вытянуто, горлом напрягаючись, выжидаючи, головой вскинутой, кадыком на выступ выдвинутым и так терпеть, пока лапою проводится по горлу.
Цап, царап, цап, цаппыньки – сверху вниз, и снова – сверху вниз, и еще, и опять, и потом… минута, другая – глянь! кость-то и выскочила из места насиженного…
Как рукою сняло!
Свободно человеку несчастному, легко и радостно! по-небывалому…
Все это понаслышала и запомнила Мин-дзы из родовых россказней, перечетов и насказов нараспевных на тигровую лапу при дарениях от деда – отцу, от отца – ей.
И теперь настари и пригодилась Мин-дзы наследная ссохшаяся лапа тигровья.
О лапе этой разузнали люди, и ходила весть среди китайцев Хай-шин-вей.
На несчастье-где зазывали иногда старуху, – кость вынимать из горла. И старая Мин-дзы сбиралась без толку кропотливо, сжимала в морщинистых, в трещинах скорюченных пальцах старую черную лапу тигровью, пробиралась на эти зовы – кость вынимать из горла…
Цап, царап, цап, цапыньки – сверху вниз и снова – сверху вниз, и еще, и опять, и потом… водит, проводит старушонка без толку кропотливой ручонкой… минута, другая – глянь! – кость-то и выскочит из места насиженного…
И заплатят на радостях старухе. Тут же и накормят тем, что и без зубов – лакомо.
И прославилась Мин-дзы лапою в Хай-шин-вей.
Грамотный весельчак Сян-шин, прислужник таян-гвана, так тот даже в уголку над лохмотьями постели Мин-дзы набил затейливую иероглифическую надпись:
«Знаменитая и единственная специалистка по вытаскиванию рыбных костей из горл – Мин-дзы».
Смышленый Сян-шин забил это объявление вместо гвоздей целою рамочкой острых рыбных костей, различнейших форм и размеров, чтобы это служило наглядным доказательством старухиного искусства: она, мол, вытащила из горла эти кости. Впрочем, в таян-гване отлично знали, что все эти кости были однажды выбраны предприимчивым Сян-шином из котла соседней рыбной харчевни. Посмеивались над старушкой, но тайну ее обмана хранили ненарушимо.
Поблиз рамочки свешивалась тоже на вбитой в стену кости, ловко завернутая в материную материю тигровая лапа.
Эту затею с рыбьими костями Сян-шин перенял у китайских зубных врачей, которые на подоконниках своих приемных, вместо витрин, обычно слаживают все вырванные зубы своих пациентов и чем больше и выше зубная гора – красноречивый памятник дантиста, тем знатнее считается он и пользуется соответствующим почетом и должным доверием пациентов.
И доныне – до сегодняшнего дня, где-то в черных сумрачных провалах, среди бесконечных грязных пристроек, надстроек и подстроек одного из затхлых, потускневших домов китайского Владивостока – великого града трепангов – Хай-шин-вей, – в тусклом незатейливом уединении ютится зябко уже слепнущая, еле движущаяся крохотная старушонка Мин-дзы – «знаменитая и единственная специалистка по вытаскиванию рыбных костей из горл».
Долг покойного
– «Туго придется, – возьмешь у соседа, что ж делать! Пуще всего помни об этом долге, то и знай – соображай: как вернуть бы… чем платить-та?!. так и не забывай, шевели мозгой»… – учил с ворчью седой Ку-юн-сун племянника подростка Син-дзы.
– «Ой, – никогда не отбивайся, не отпирайся от долга, – что бы ни приключилось, – худо будет! Говори лучше: „завтра, отдам, сегодня нет денег“, а если и завтра не станет, опять скажи: – „прости, соседушка, нет денег, а по времени, соседка, посля верну“…»
Подолгу Ку-юн-сун поучал Син-дзы.
И вот что узнал племянник от своего дядюшки.
Умер человек не выплативши долг, – все равно, и после смерти не выкрутится, как раз до копеечки отдаст, не деньгами, так работой отработает…
Три души у человека. После смерти расходятся они.
Одна душа уходит в иной, загробный мир и повторяет земную жизнь усопшего.
Душа другая остается в могиле с мертвецом.
А третья душа покидает прах, вселяется в родную фанзу, ютится в дощечке родовой с именем начертанным покойного.
Как будто бы и умер человек – ан нет! Жива его душа и бродит в мире…
Бродит, ходит, переходит, – бродит душа, пока не приткнется куда – в брюхо какое разбухающее от плода: в коровье ли нутро, в лошадиное ли чрево, в собачий живот – што-ли…
И, вот, с теляткой, жеребеночком ли, щенком что ли и выродится душа снова на землю, – жить поживать, сызнова канителиться да плодиться – на той же земле, под тутошним солнышком. –
Таков наказ бытовый! – Шиворот-навыворот в оборот пущать душу никогда неутратную и вовсе безысходную.
Одно душе снисхождение положено: – не един путь открыт ей, – а – пути…
Брод душий…
Куда свернет, – туда и вынырнет.
Не путь, а пути. –
Есть птичий полет-перелет: на испугу – огляда фазана, на курей домоседок заботниц, на ласточку косолеточку-стремглавку, на серяка воробья перескоку, на воронье – гниль-лакомье, на коршуна быстроглаза, на синицу-хрупицу, на иных, на всю леть-перелеть-крыль небоходную – высью путь душе прокрылен, расстилается.
Есть и зверий след: на фанзовый скот – на коровушку добробрюхую, на коня зоркоуха, на собаку покорницу, на кошку проворницу, на мышь-тишь, на того и другого и на зверя полевого, на обезьянку – глазьехлопку передразницу, на дикого зверя зубастого и на волка выжидалу, на медведя растопырю, хоть на самого тигра-жуть исподтишка лютого, – во все норы, во любую прореху, всякую ноздрю-щель – след-копыть душе значится, дебрится, выложена.