. Дороги
Их решили боги:
Брак трех душ его расторгнут.
Страж душа одна осталась
С мертвецом в могиле…
С новой ясной силой
В теле бренном засияла.
Отошла душа другая,
Труп покинув в гробе, –
В мир иной загробный,
Жизнь земную повторяя.
Третья – в фанзу возвратилась.
И дощечка в доме –
Память о покойном –
Третью душу приютила.
Видит сны и мыслит мудро
Ку-юн-сун счастливый…
…В гаолян сонливо
Прибрели с холмов верблюды. –
Ноябрь 1917 г.
Хай-шин-вей.
У моря
Осенний день багровый на исходе.
На ветвях бьются сохлые листы
И быстрый ветер переходит
В буграх прибрежные кусты.
С косичкой тонкой на макушке
Поет бродяга-китайчонок.
И в лад под песню колотуши
Дрожат в озябнувших ручонках.
Поет привычно-монотонно,
И сам подпрыгивает в лад…
Обводит сонными глазами
Толпу собравшихся ребят.
В цветных нарядах корейчата,
Детишки – беженцы – евреи –
Собрались грязные галчата
Толпой крикливою на берег.
Шампунки бьются стертыми бортами…
Старик китаец у руля
Любовно голову мотает,
Прищурясь косо на ребят…
И как разбитое крыло
О берег бьется рваная волна.
Гадальщик*
посв. К. И. Ваниной
У дверей харчевни
Стол гадальщика стоит.
Старец чужеземный
«Завтра» каждого таит.
Три монетки медных,
Тушь и кисть на тростнике,
Книги строгие отметок
Ожидают в уголке.
Изредка прохожий
Остановится гадать
И старик находит,
Что судьба готова дать.
Мудро и спокойно
Отмечает всякий знак, –
И медлительной рукою
Тайны сдвинута стена.
Длинными ногтями
Придавил морщинки лба
И сонливо тянет
Напряженные слова.
Тайны покупатель
Отсчитал на стол гроши
И опять гадатель
Тайну «завтра» сторожит.
Три монетки медных,
Тушь и кисть на тростнике,
Книги строгие отметок
Ожидают в уголке.
Мизинцы
Мизинцы выставив крючками,
Скрестясь мизинцами, бредут
Неразличимыми друзьями
Два желтоликие в саду.
В толпе нарядной европейцев
На фоне светлой пестроты
Фигуры синие – виднее
В одеждах чуждых и простых.
Бредут, раскачивая руки
Фальцетом тощим выводя
Тягуче сдавленные звуки
Беспечной песенки бродяг.
Сегодня праздничным блужданьем
Досуг друзей соединен…
В сонливых буднях выжидали
Они сегодняшний денек.
Из Фудзядяна, Модягоу –
Один в харчевне полевой,
Другой прислужник у портного –
Друзьям свидаться довелось!
И вот без слов и уговора
Их путь медлительный решен:
На сан-де-ге к жестяному забору –
В опьекурительный притон.
И только в судорогах ожога
Трещащий масляный фитиль
Мизинцы выпрямит… и оба
Прильнут на скомканный настил!
В игле проворной и вертлявой
Кусочек черный запестрит
Горящий опиум – отрава
Взволнует пьяный аппетит.
Ду-хэ(Одинокий журавль-аист)
По эпитетам китайских поэтов и художников.
– Там отшельник поэт
В уединеньи живет, –
– Ты – изнебесный привет, –
Свой остановишь полет.
– Только не стаишься ты, –
О, одинокий журавль!..
Не распугает мечты
Твой молчаливый привал.
– Гость прилетелый-святой,
Ветра товарищ и друг,
Посланец ты неземной,
Сферы эфира в мой круг!
– Если ты крикнешь порой
Небо услышит твой крик!
Разве сравнится с тобой
Кто из пернатой родни?!..
– Особняком среди них
Ты несравнимый стоишь!..
Что с высоты запленил
– В глыбах молчанья стоишь.
Только отшельник-певец
С дружбой стремится к тебе
И разделяет поэт
Твой одиночья удел.
Кормит и поит тебя…
В высь отпускает… и вот,
Взоры с восторгом следят
Твой одичалый полет!
– И восхищает мечту
Радость подьятия вмиг!
Точно поэтовый Дух
В образе ярком возник.
– Тихая лютня… Журавль!
Вот обстановка: мое!
Вот что приемлет в горах
Уединенья жилье.
На любовных перекрестках причуды*
Серафиме Захарьевне
ЛЕСОХИНОЙ –
Жене моей посвящаю
Автор.
Харбин, Март 1922 г.
Почтовая марка*
Егучи-сан – стройная прекрасница!
Ее диво-пышные волосы, всегда причудливо-грандиозно причесанные, отличали ее от подруг.
Необычаен был для японки ее тонкий нос с еле заметной горбинкой.
Когда Егучи-сан смеялась, или раскрывала свой маленький ротик, чтобы говорить, – на прекрасных, белоснежных зубах ее, казалось, играли, дробились солнечные блики.
Наряжалась Егучи в изящные цветные кимоно, разрисованные ее любимыми цветами: стройными, легчайшими ирисами; пышными, мохнатыми хризантемами, или нежными цветущими ветками Сакуры. В просторных складках широких подрукавников ее всегда лежали: душистый шелковый платок, узорчато-резной складной веер и легкие краски для губ и щек.
Отец Егучи любил и баловал свою единственную дочь. Дарил ей европейские – такие странные для Егучи – наряды; приносил редкие картины, книги, дорогие безделушки.
Однажды он возвращался с дочкой с концерта, который давали в английском клубе проезжающие в Америку гастролеры.
Егучи-сан более всего поразила игра на рояле. И ей показались такими игрушечными и несерьезными ее кото и шамисен – инструменты, на которых она училась играть с детства далечайшего.
О своем разочаровании в родных инструментах девушка рассказала с болью отцу…
Вскоре, в день, когда Егучи-сан исполнилось восемнадцать лет, в их бумажный изящный домик на горе, много людей внесли громоздкий черный рояль и поставили его на хрупкие желтые циновки – в комнату девушки.
В это время Егучи-сан не было дома – она уходила покупать «Сакано-пан» – корм для рыб.
Их было много – золотых и черных рыб, и они всегда резвились под ее окном в широком искусственном пруду.
С покупкой в руках вошла девушка в сад, нежно-приветливо оглядела разнообразные яркие цветы, апельсиновые деревья и карликовые сосенки, которые судорожно и цепко лепились на причудливых каменьях-островках пруда.
Девушка раскрошила длинные куски сакано-пан и стала шаловливо бросать маленькие кусочки рыбам.
Ее смешила и забавляла вечная борьба черных с золотыми – из-за пищи. Золотых рыб было больше, но черные – крупнее, прожорливей и сильнее. Золотым ничего не доставалось.
Егучи-сан, смеясь, обежала пруд и быстро подошла к окну, чтобы взять сетку на длинной бамбуковой палке, – этой сеткой она отгоняла злых черных рыб от пугливых золотых…
Подошла к окну… Вскрикнула и замерла… На щеках выступили пунцовые крапинки румянца…
Раскрытый рояль показался ей в маленькой скромной комнате каким-то громадным чудовищем с оскаленными зубами – рядом клавишей…
Забыла о рыбках, побежала, как-то дико прискакивая, к отцу и благодарная стала гладить его седую голову, морщинистые, сухие щеки.
Всю ночь не спала Егучи…
Ложилась, но тотчас же бережно отрывала шею от подушки, чтобы не испортить прически, и тихо, как-то загадочно улыбаясь, шла к роялю…
Длинными, хрупкими пальчиками едва касалась клавишей и замирала в несказанном восторге. Вслушивалась в четкие, такие прекрасные, невидимые звуки.
Вдруг заметила забытые кото и шамисен…
Улыбнулась сама себе как-то манерно-серьезно… Подошла к родным вещам – спутникам детства далечайшего.
Закутала инструменты в черную материю. Торжественно, многозначительно отнесла сверток в угол и поставила у одной из ножек рояля.
Раздвинула бумажную стену и долго смотрела на далекие огни города и рейда. Горный, душистый ветерок ласкал ее пылающее лицо и, казалось, напрасно силился спутать волосы, крепко схваченные черепаховым гребнем, косоплетками и булавками с коралловыми головками…
Когда на рассвете заснула Егучи-сан, ей снились самые невероятные, причудливые сны…
Вдруг рояль становился воздушной, черной тенью и медленно уходил сквозь стену в зеленый сад… И все его клавиши звенели мелодично и монотонно, как бы прощаясь с Егучи и ее циновочной комнатой…
И напрасно Егучи тянула руки, умоляла глазами небо сжалиться над ней… Рояль проплывал под деревьями в ночь.
Замирали звуки и таяли по мгле… Черная тень рояля терялась в звездах… И Егучи не знала, где были звезды, где клавиши?..
То ей казалось – белые и черные полоски-клавиши срывались с рояля и быстро бегали, прыгали, носились по комнате, по циновкам, неуловимо скользили по ее обнаженному телу, нежно звуча на все лады…