весь источен червями и будто вышел из преисподней.
— Ох, — воскликнул больной старик, — киньте его в реку! Говорю вам, прочь это знаменье дьяволово!
— Глупец, — возразил монах. — Может, Божьим попущеньем Космас, который собирает старые рукописанья и платит за каждое денежку, от великого ума даст нам что-нибудь и за истукана.
С этой верой и надеждой отправился утром беглый раб к Космасу на дом. Под мышкой он держал узел, где находились завернутые в дырявый плащ голова и туловище странной фигуры, напоминавшей и мужчину и женщину.
— Отец мой, — промолвил он, представ перед каноником, — у нас в мыслях нет другого, как только сделать тебе угодное. И вот, несмотря на то, что стоит безмерный жар и зной, пошли мы собирать старые рукописанья и о чем народ бает. В пути прослышали мы об одном истукане, который говорит и отвечает людям праведным и угодным Богу на вопросы. Стали мы его искать, не жалея сил. Копались в земле, камни огромные ворочали, песок себе за спину кидали и хоть вконец измучились, а с превеликой радостью нашли вот это.
Окончив речь, раб откинул плащ и развязал узел.
— С нами крестная сила! — воскликнул Космас. — Да это идол! Вот самая гнусная и чудовищная дьявольская статуя, когда-либо сделанная рукой человеческой! Вон отсюда! Вон с этой пакостью, а то так и расшибу тебя надвое от темени до задницы.
Тут он начал бегать, ища дубинку или что-нибудь подходящее. Но раб не стал дожидаться, когда найдет, а исчез с быстротой неописуемой. Уже за деревьями он услышал гремящий голос каноника, а вслед за тем смех пани Божетехи, которая чувствовала себя капельку лучше всякий раз, когда (хоть по видимости) давала волю прежним своим склонностям.
— Я вижу, — сказала она, — с этими потешными стариками не помрешь. Мне стало гораздо легче. Вот посмеялась — и хочу есть. Но раз уж речь зашла о еде, почему ты не дал ему кусок сала?
— Можно иной раз перемолвиться словом с грешниками, — ответил Космас. — Но у этих негодяев какие-то темные дела с языческими богами, а это все равно что водиться с дьяволом. Они — служители злого духа, и я нарушил меру снисходительности, разговаривая с ними. Увы, меня кидает в жар, как только вспомню этого костлявого старика!
— А почему? — спросила пани Божетеха. Космас, стуча пальцем о палец и переваливаясь, как селезень, приближающийся к очагу, ответил нерешительно:
— Я и раньше знал-таки, что он язычник. Раз, гуляя по берегу реки, слышал его признанье. Он говорил вполголоса, но я все понял. Я долго скрывал это от самого себя, но больше не в силах таить.
— Богу, который все может, — возразила пани Божетеха, — ничего не стоило бы обратить всех язычников в правую веру. Если он этого не делает, значит, тут скрыта какая-то непостижимая премудрость. Можешь ты тут что-нибудь изменить? Можешь поправить Бога, который в милосердии своем дает язычникам зубы, чтобы есть, ноги и руки, чтобы ходить и делать все, что нужно?
Речь утомила пани Божетеху; ей было очень трудно произносить длинные предложения. Видя это, Космас (то ли для того, чтобы она отдохнула, то ли по другой какой причине) кивнул в знак согласия и закончил беседу так:
— Боюсь, что я склонен поверить в то, что ты говоришь, и мне кажется, что эта вера не расходится с учением о любви… Но почему этот старый черт не оставляет меня в покое? Зачем сует мне под нос своих идолов? Господи Боже, я готов рясу прозакладывать и свой недельный доход в придачу, что тот дурень-язычник, у которого язык был так хорошо подвешен, каким-то образом даже после смерти замешался в эту историю с идолом! Наверняка к ней причастен! Может быть, это знак возмездия Божия, может, предостережение, может, насмешка дьявольская.
Предчувствия никогда не бывают напрасными (таково всеобщее мнение). Иногда они сбываются, иногда нет, а так как человек постоянно мечется между надеждой и безнадежностью, порой уступая обеим, он всегда может в конце концов сослаться на одну из них. Так поступал и бедняга Космас, добрый старый каноник Святовитский, ловец повествований, человек, все время собиравшийся написать хронику своей страны.
Когда недуг пани Божетехи пошел на ухудшенье и смерть мелкими шажками стала приближаться к ее ложу, ему показалось, что сбывается то, что он предвидел. Им овладела великая печаль. Он верил, что между этой болезнью и его грехами существует связь. Верил, что Господь Бог карает его, и с невыразимой скорбью глядел на исхудавшее лицо жены. Чувство гибели, страх и ужас душили его.
Но как только к больной возвращалось сознание, он заставлял себя шутить и произносил грубым голосом своим неловкие утешения и тотчас заводил речь то о еде, то о проделках их сына Индржиха, который в детские годы был атаманом всех головорезов. Распространяясь об этих пустяках, Космас чувствовал себя неловко: ведь Индржих был давно уж взрослый. Как же связывать с этой усатой физиономией какие-то детские шалости? Космас не знал. Сам себе дивясь, он говорил без умолку, находя в этих историях всю любовь и все человеческое счастье. Пани Божетеха отвечала ему сияющим взглядом. И он видел, что она по-прежнему прекрасна. Видел, что время — как мошна подающего милостыню, которая открывается, когда в нее постучит перст милосердия. Видел, что оно как воздух, которым мы насыщаем грудь свою, и который мы выдыхаем, и который очищается, для того чтоб мы его снова вдохнули.
И случилось, что, когда Космас рассказывал как-то одну из лучших своих историй, пани Божетеха сжала его руку (потому что он держал ее за руку) и выдохнула душу свою.
Однажды через месяц после похорон пани Божетехи Космас гулял по Праге. Засунув большие пальцы за шнур вокруг поясницы, он бормотал два-три словечка себе под нос, ни о чем определенном не думая. В мозгу его кружились тысячи предметов без складу и ладу. Уходили и возвращались, как стадо бежит: по двое, по десятку. В общем взятые все вместе, эти получувства-полумысли звучали словно какой-то голос, горький, но милый. Смерть получила в них образ, сотканный из света. Она была страшная, нужно сказать (из черных губ ее выскакивало змеиное жало), но рай простирался за ней, и пояс ее имел цвет этого рая. И Космас увидел сад и среди кустов — смеющуюся госпожу с деточкой. Это был Индржих. Это была Божетеха.
Потом, когда его мысль устоялась и позволила ему обратиться к земным предметам, он осмотрелся вокруг и увидел милый Петршинский холм, и ниже, между холмом и рекой, костелик святого Иоанна Крестителя, и на том берегу — костелик святого Иоанна на Броде, и еще дальше — костелы святого Михаила и святого Петра на Здеразе, и позади — группу строений вышеградских. Они показались ему прекрасными. Он угадывал мысли, или порывы, или чувства, выгнувшие сводом их потолки, угадывал горе и радость тех, кто преклонял колени перед их алтарями, познавал, что эти люди, и мысли, и дела как детки единого духа, и показалось ему, что Пражский град с каменными валами своими, и дальше — Святой Вит, и епископство, и женский монастырь, и капитул стоят здесь испокон веков в ласковом созвучье времен, плывущем как песнь.
Ниже, в долине у берега реки, суетилась толпа рабочих, чинивших снесенный половодьем мост, и на таком расстоянии люди казались пальцами какой-то невидимой руки. Они таскали тяжелые бревна, играючи валили стволы, и Космас чувствовал раздолье, и трудность, и смысл, и тщету деянья, которое великолепней самого творенья. Ему казалось, что мост снова уже перекинулся с берега на берег, казалось, что поэт Ювенал шагает по речной глади, казалось, что двое деток разговаривают через поток и что голоса их крепнут и, соединившись, образуют прямую дорогу. Ему казалось, что князь скачет со своей дружиной от пражского дворца и что люди — рабы, священники и свободный люд — с превеликой поспешностью кидают бревна под копыта его коня, и бревна эти соединяются в сплошную дорогу, чтоб ему скакать посуху.
„Уж не вернулись ли мои детские годы?“ — подумал Космас в конце концов.
И тут, оглушенный на одно ухо галопом княжеской конницы, вдруг наткнулся на стих:
Вот поиграли довольно, довольно попили-поели,
и Венера златая звучной трубою вас будит.
Дело в том, что каноник, помимо сказанного, думал о перипетиях девичьей войны и складывал повесть о Шарке.
А дома он нашел дорогого гостя. Это был Шебирь. Развалясь на лавке, тот вытирал потный лоб и при этом кряхтел, как могильщик, копающий твердую землю.
— Дружище! — воскликнул Космас и, захлопнув за собой тяжелую дверь, кинулся к нему в объятия. И оба давай друг друга тискать и целовать так, что румянец на щеках выступил.
— Я пришел, — начал Шебирь, — чтоб посочувствовать твоему горю и вымолвить тебе косным языком своим хоть маленькое утешение: да, это так, мой Космас, люди родятся и умирают! Но скажи мне, не в наказание ли суждено нам, голубчикам, которым давно на тот свет пора, чтобы мы оставались топтать траву на могилах людей, которые моложе и лучше нас?.. Добрая жена твоя отошла, когда исполнилась невеликая мера ее жития… Вижу из этого, что Господь пекся о ней, и не спускал с нее глаза, и подбирал ей подходящую минутку для отхода. А тебя оставил, чтоб ты ей был в помощь до самой ее кончины. Тут все как надо — что касается ее. Тебе же, возможно, причинена обида, и ты вправе сетовать. Но не делай этого. Она в раю! Не знает ни болезни, ни воздыхания. Печаль отступила от нее, сменившись неизреченной радостью. И если что омрачит это непрерывное счастье, так разве только зрелище твоего горького существования, твоего трясущегося подбородка и плесневеющей чернильницы.
Может, она сейчас гуляет где-нибудь на золотистых лугах, и у нее как раз возникло воспоминание, и она, под влиянием этого воспоминания, спрашивает себя: „А как там старый Космас? Что он делает? Чем занят? Не забыл ли, как в той юдоли слез меня забавляли его рассказы? Думает ли хоть немного обо мне? Знает ли, что взгляд мой проникает сквозь потолки и каменные стены и я могу читать у человека из-за плеча?“