Том 1 — страница 28 из 30

Со временем Зличские владения расширились бесконечно. Обозреть их стало невозможно. Повеления управляющих не доходили до места, нарушился порядок дел, и тех доходов, что должны были оседать в сокровищницах вельможи, становилось все меньше и меньше. В те поры и рабы уже не могли справиться с непосильной работой, и урожая не хватало, чтобы прокормить такое множество народу. По этой причине подешевели рабы, по этой причине многие вельможи дробили свои поместья по частям, уступали их новым хозяевам за твердую плату. По этой же причине сыновья или правнуки благородного пана Быша передали во владение резчиков, происходивших из рода Борша, усадьбу «Пустынька», чтобы они поддерживали в ней порядок, трудились на ее угодьях и каждый год платили зличскому властителю установленную плату.

И приняли мастера это предложение и, трудясь на полях, забросили свое искусство. Из одного вышел скряга, из другого — важный господин, а из третьего — скопидомок, из пятого — храпун-мужлан, из десятого — приличный хозяин, а тот, кому много-много лет спустя был отпущен дар работать левой рукой, стал знаменитым мастером резчицкого дела и поселился в подградье, где возникло городище. Приблизительно двести лет спустя потомки его стали уважаемыми гражданами этого города и имели собственные дома на большой площади. Но к этому времени рабов давно уже не было.

КРЕСТЬЯНСКИЙ КНЯЗЬ

АНГЕЛ

В Чешских землях существовал обычай, предписывающий по смерти пражского князя принимать власть старшему из Пршемыслова рода. Обычай этот имел целью предотвратить споры, однако нередко сам давал повод к распрям. Ибо случалось, что правящий князь стремился обойти такое установление, желая, чтобы после него правил тот, кто был ему ближе всех. Подобное желание охватило и князя Собеслава I. Когда он стал стареть и ощутил бремя недугов, с великой силой овладевала его мыслью забота о будущем; князь настаивал, чтобы вельможи выбрали преемником его старшего сына Владислава. По возрасту Владислав не первенствовал среди Пршемысловичей, но Собеслав презрел это и тут просьбами, там приказами заставил своих приверженцев исполнить свой долг перед ним и принести клятву верности.

В середине лета 1138 года созвал Собеслав вельмож, а также рыцарей первого и второго ряда в княжескую крепость по названию Садская. Он желал, чтобы они подтвердили свое обещание присягой, хотел решить вопрос о княжении Владислава прежде, чем преемника его утвердит вече, — одним словом, хотел получить уверенность, что собрание, которое после его смерти будет выбирать государя, провозгласит именно Владислава.

И вот вельможи, сторонники Собеслава, и те, кто испугался угроз, наконец, хитрецы, которых вела жажда извлечь какую-нибудь выгоду за свои услуги, съехались в Садскую. В день Петра и Павла, к полудню, в назначенный час, потянулись все они на открытое место перед храмом святого Аполлинария. Там все сошли с коней, бросили поводья слугам и стали ждать князя.

Собеслав в сопровождении двух сыновей, то есть Владислава и второго сына, носившего имя отца, приблизился под барабанный бой. Шел он еле передвигая ноги, и народ кричал ему приветствия.

В тот день перед капитульным храмом в Садской столпилось множество крестьян и бедного люда. Одни явились сюда из любопытства, а нищие, гонимые голодом, рассчитывали, вероятно, чем-нибудь поживиться. Что им князья с панами, что им слава? Они не спускали глаз со слуг, которые по древнему обычаю будут раздавать милостыню.

В последних рядах зевак стоял некий отрок. Совсем молоденький, в лохмотьях, он едва держался на ногах, и голова его поникла от изнеможения.

В те времена достаток распределялся неравномерно, и от замка к замку, от селения к селению бродило множество обездоленных. Вельможи утопали в роскоши и богатстве, но простой люд был угнетен и нигде не находил защиты. Люди часто жили подобно птицам, в которых любой может пустить стрелу — дворяне присвоили себе и такое право. Сказанное относится к самым неимущим, но и крестьяне жили не намного лучше. Их презирали почти так же, как бездомных, и одна только вера, что после земного бытия настанет для них хоть какая-то справедливость, поддерживала их жалкое существование. Зато вера эта была в них очень сильна и — как мы читаем в летописях — благодаря ей происходили чудеса и невероятные вещи.

Так вот, чтобы отдать дань мистике тех времен, скажем о том, что написано в летописях: будто затерянный в толпе отрок, о котором уже упомянуто, был до неразличимости похож на младшего княжича Собеслава. Те же глаза, тот же лоб, такие же губы. Но одного прославляли, а второй, такой убогий, стоял опустив голову — поэтому никто их и не сравнивал. Никто не смотрел в лицо бедняжке. Его толкали вперед и вбок, и так он очутился в передних рядах; воины стали бить его мечами плашмя, приказывая отойти. Один из этих ударов поверг отрока на колени. В эту минуту проходил мимо настоятель храма, неся свечу, а за ним шел князь Собеслав с обоими сыновьями, приближаясь к собравшимся вельможам; толпа расступилась, образовав проход, чтобы князь и вельможи стали лицом к лицу.

Настоятель указал рукой на старшего княжича Владислава, и один из вельмож выступил вперед, чтобы приветствовать его. Барабаны умолкли. Тут младший княжич, Собеслав, заметил бедного отрока и, приподняв ему голову, заглянул в лицо.

Вокруг все замерло в ожидании — все вельможи и рыцари; настоятель так и застыл, выставив ногу и протянув руку. Князь Собеслав нахмурил грозное свое чело, но юный Собеслав ни на что не обращал внимания. Он все смотрел в лицо нищего отрока и жалел его, и с душевным волнением разглядывал следы веревки на его запястьях.

Так в безмолвном ожидании пролетела минута, и вторая, и третья.

Тогда вновь загремели барабаны, и князь, дернув сильной рукой младшего сына за локоть, побудил его двинуться дальше. Княжич чуть не упал, и это столь незначительное обстоятельство рассмешило старшего брата. Владислав не мог справиться со своей веселостью и хихикал еще и тогда, когда шествие двинулось вперед, а воины далеко оттеснили бедного отрока от толпы знатных. Владислав, стараясь подавить смех, был красен, как индюк. Но вот князья остановились перед вельможами; один из них вышел вперед и заговорил:

— Здрав будь, княже, и да сопровождают сына твоего мудрость и зрелый разум!

Затем он приветствовал рыцарей и, снова обратившись к князю, принялся восхвалять его за христианские добродетели, и за храбрость, и за то, что даровал он вельможам многие права. Закончив, он поднял меч и поклялся именем Бога, что все они, исполняя Собеславову волю, примут своим князем Владислава. Едва он кончил, поднялось великое ликование. Народ кричал, а знатные люди, положив правую руку на крестовину меча, на это подобие святого креста, клялись в верности Владиславу. Клялись вечно быть ему преданными — но Владислав их не слушал. Он все смеялся, и этот едва скрываемый смех оскорбил присутствующих.

А младший брат его все думал о мальчике, в лицо которого заглянул.

«Куда он девался? Как его найти?» Казалось Собеславу, что знакомый этот образ все зовет его и плачет.

И припомнилось ему лицо жалкого отрока: его глаза, и лоб, и губы, короче, каждая черточка; и с каким-то трепетом понял княжич, что это — его собственный облик. Когда это удивительное открытие утвердилось в его мысли, страх объял Собеслава. И, словно онемев, он не отвечал брату, не отвечал отцу, а только искал глазами в толпе своего двойника.

Едва закончились торжества, младший княжич разыскал своего постельничего и сказал ему:

— Ойирь, вернись на площадь перед храмом, найди мальчика в рваном плаще и рваной шапке. Возьми с собой столько еды, сколько унесешь со своими помощниками, и раздавай беднякам, и спрашивай об этом отроке — и не возвращайся без него.

Пошел Ойирь, но того, кого искал, не нашел. Он расспрашивал слуг, расспрашивал других людей, но никто не мог сказать, куда делся двойник княжича. Уже вечером вернулся Ойирь не солоно хлебавши и сказал Собеславу:

— Раздал я много хлеба и прочей еды беднякам, спрашивал кого только мог и во дворе, и у ворот храма, но никто не знает, куда ушел этот мальчик и кто он. Никто не видел, как он уходил, никто не знает его имени — и вот, принес я только шапчонку да пояс, которые валялись на том месте, где ты его видел.

Собеслав принял шапку и опоясался этим поясом.

Меж тем рыцари первого и второго ряда с гневом говорили о странном поведении обоих княжичей. В негодовании хмурили они черные брови, в негодовании подрагивали бороды, и от негодования поступь их сделалась тяжелой и нерешительной. С раздражением толковали они о двенадцатилетнем Собеславе, который при вельможах обнимал бедняка; и разошлись недовольные.

Когда совсем стемнело, пошел юный Собеслав к ученому прелату и рассказал ему этот случай. Описал облик отрока, его рваный плащ и следы пут на запястьях, а также то, как искал его и как внезапно исчезло это создание. Прелат задумался, а потом сказал:

— Этот бедный отрок, столь похожий на тебя, был не кто иной, как твой ангел-хранитель. Это — дух, сопровождающий тебя, которому Творец повелел принять твой земной облик. Случилось это, когда приносили присягу Владиславу, и сужу я по этому, что Бог больше любит тебя, чем твоего старшего брата; вижу — Бог посетит тебя страданием и будет испытывать тебя великим испытанием и возложит на тебя великие задачи. Далее я вижу — тем самым Господь дает тебе знамение, чтобы в несчастных и угнетенных видел ты ближних своих и возлюбил их.

С этими словами прелат обнял голову княжича и молился с ним.

ЗНАМЕНИЕ

Вельможи и воины не любили сыновей Собеслава I. Быть может, именно вынужденная присяга или уверенность, что сыновья эти — люди недалекие, или непостоянство, а то и какая-нибудь иная причина внушала вельможам недовольство Владиславом; о Собеславе же они как бы вовсе забыли. Младший княжич отвечал на такое невнимание к себе той же мерой. Он не слишком-то ценил людей высокого рода, ему милее было общество простых священников, а постельничему своему Ойирю он верил более, чем знатным советникам.

Когда умер Собеслав I, те, кто поклялся отдать свой голос сыну его Влавдиславу, с легкостью отреклись от присяги и, собравшись на вече, избрали князем вместо Владислава, оглашенного в Садской, другого Владислава — сына князя по имени Владислав I. Отверженный Собеславич удалился в Венгрию, где думал собрать войско, но, не получив помощи, присоединился к недовольным моравским Пршемысловичам. И вместе с ними восстал на Владислава II. Мятеж этот был подавлен, когда пражский князь заручился поддержкой немецкого короля. Тогда Пршемысловичи заключили мир, в силу которого Владислав, сын Собеслава I, отрекся от своих прав на чешский трон.

Меж тем младший Собеславич жил в Германии изгнанником. Взрослел вдали от родины. Князьям безразлична была его судьба, вельмож не интересовало, чем он занимается, лишь несколько товарищей из прежней дружины не переставали говорить о нем и о таинственном посланце, указавшем именно на этого отрока во время собрания в Садской. Юный князь был несчастен. Поэтому жалели его несчастные люди и, может быть, собственного утешения ради, представляли себе его горе большим, чем оно было на самом деле.

Бедствия сплачивают горемык, внушают им странные мечтания, странную склонность верить, нашептывают ИхМ надежду; а так как с новым князем приходят перемены, и имена князей — словно отличительные признаки сменяющихся времен, то среди простых людей ширились слухи о добром княжиче, который страдает, но которому суждено когда-нибудь принять наследство вместо старшего брата, ибо он предназначен для трона; и этот добрый князь будет править милостиво и без притеснений.

Такие слухи, такую веру распространял и Ойирь. А так как он любил Собеслава, то делал это с удвоенным усердием.

Положение самого Ойиря было достойно жалости. Едва захватив власть, Владислав II разогнал прежних слуг Собеслава I, а старого постельничего сделал своим стремянным. Владислав знал приверженность Ойиря к семье Собеслава и, чтобы наказать его, заставлял скакать у своего стремени. При этом Ойирь не смел ни отстать, ни выехать вперед более, чем на длину шпоры князя.

Однажды Владислав пребывал в предместьях Праги, и тут прибежал к нему вестник и сказал:

— Княже, в развалинах монастыря святого Георгия появился какой-то свет, и свет этот не угасает и ускользает от людей!

Владислав велел подать коня, вскочил в седло и в сопровождении Ойиря помчался галопом через ворота на деревянный мост через реку. Мост сотрясался, бревна гудели под копытами: так быстро скакал князь. Вот он уже над серединой реки, над самым глубоким местом — и тут странная робость напала на всех, кто следовал за князем. А княжеский жеребец встал на дыбы и заржал. Затем он с такой силой опустил передние копыта на мостовое бревно, что оно зашаталось в своих упорах. Князь стиснул коленями жеребца так, что у того дыхание сперло, и колол его шпорами, и дергал за узду — животное не двигалось с места. Слышно было только, как стонет оно человечьим голосом, плачет и не может сделать ни шагу.

Кто его не пускал?

Долгие годы после этого рассказывал Ойирь крестьянам, что не пускал его ангел-хранитель Собеслава. Ибо, говорил он, «я бросил под копыта жеребца пояс ангела». Другие люди склонялись к мнению, что коня остановили души умерших.

Так возникла легенда, что умершие мученики призывают Собеслава вернуться и избавить сельский люд от произвола. Так возникла легенда, что чудесный свет, блуждавший в развалинах монастыря, сделал одно из бревен моста непроходимой преградой и даровал бессловесному животному человечий голос.

Но князю Владиславу нравилась другая сказка: он верил, что из могилы святой Людмилы поднялось пламя как предзнаменование его славы. И полагал, что жеребец взбесился только для того, чтобы привлечь внимание к ветхости моста; князь обещал вместо трухлявых бревен, рассыпающихся в прах, построить каменный мост, по которому могли бы проезжать целые группы конников.

ПОХОД

Много лет спустя этот замысел осуществился, и с берега на берег перекинулся каменный мост; Владислав был убежден, что сделалось это по его решению, которое было ему тогда внушено. Такого рода убежденность слишком смахивает на тщеславие и гордыню: ведь для постройки моста Владислав не сделал ничего, кроме того, что облек в слова необходимость, вызванную обстоятельствами более будничными — и все же более значительными, чем каприз властителя. Предместье под Градом разрасталось, умножалась жизнь, и много стало таких, кто обладал смелостью и способностью преодолевать препятствия. По этой-то причине, благодаря этой-то способности и воздвиглись над рекой все двадцать пролетов. «Мост Владислава» или «мост Юдиты» — просто обозначение трудов купчика, сгибающегося под своим мешком, и искусства каменщиков, которые, закончив работу, глазеют на реку и, словно невинные детки, поплевывают через перила.

То, что сказано о пути через одну реку, относится и к другим дальним дорогам. Разрастающаяся торговля, бессчетные связи с Востоком, потребность в завоеваниях, могущество сарацин и безмерная власть пап, навязавшая государям единомыслие, — все, что согласовывалось с этим, все, чему суждено было столкнуться с чуждым миром, все это двинуло христиан в походы. Вера в Иисуса Христа, жар души и святое стремление присвоили этим походам название крестовых. И пустились в дорогу рыцари в жажде вырвать родину Христа из-под власти сарацин. Они желали воздвигнуть крест на месте, где родился Сын Божий, желали розами и белыми цветами осыпать Священный Гроб.

Владислав II, увлеченный духом той взбудораженной эпохи и жаждой не отстать от прочих князей, тоже надел плащ со знаком креста. И, собрав большое войско, вышел из Чешской земли.

Едва он пересек границу, как люди, верные Собеславу, отправились за ним и нашли своего княжича в немецком городе на реке Майн. Он занимался какими-то пустяками и, казалось, не мечтал ни об удовлетворении, ни о возмездии.

Но сказано — ни одно человеческое сердце не устоит перед соблазном власти; сказано — волны бегут по ветру, и нет более сильного порыва, чем бег мыслей и память о том, что причинили нам несправедливость и людская злоба.

И вот, пока Собеслав выслушивал просьбы вернуться, пока посланцы рассказывали ему, что сельский люд вспоминает о своем княжиче добром и с любовью, в душе его все жарче разгоралось желание увидеть родину. Наконец он призвал свою дружину и сказал:

— Я, Собеслав, князь и наследник старшего брата, прошу вас, слуги, и всех, кто состоит в моей дружине, готовиться в путь; ибо воля народа, которая, хочу верить, не противоречит воле Божией, призывает меня вернуться и взять бразды правления над Чешской землей. Если же в пути будет мне некое знамение, по которому я пойму, что Богу угодно, чтобы я и впредь жил в изгнании, я немедля уйду из Чехии и возвращусь на чужбину. Но теперь седлайте коней, подтяните подпруги и взнуздайте своих жеребцов!

Желание князя было тотчас исполнено, и Собеслав с дружиной отправился в путь. Ехали вдоль рек и по широким дорогам, прошли пограничные леса и, радостно встречаемые сельскими жителями, ступили на родную почву. Сбегались к князю те, кто с рассвета и дотемна работает на полях, и те, кто изгнан был из своих жилищ надменньгми кастелянами, и те, кто не мог платить дань с мира или другие поборы и вьгаужден был покинуть свой надел. Все эти люда собрались вокруг Собеслава, и число их росло.

ЗДИЦЫ

Владислав II, уезжая в крестовый поход, назначил правителем земли брата своего Депольда. Депольд хорошо заботился о вверенной ему стране, истреблял грабителей и карал их. Поэтому дороги повсюду стали безопасными. Снова купец мог спокойно вести свой караван через лес, женщина могла без опаски ходить по тропинкам, еврей мог бренчать серебром в кармане и все же здравым и невредимым донести свое сокровище от самой границы до пражского рынка. Латники Депольда разъезжали от села к селу и по лесам, и от бдительности их не укрылось возвращение Собеслава. Они следовали за поездом княжича, шли по его пятам, а выведав, какова его сила и сколько людей ночует в его стане, отправили гонца в Пражский град с донесением обо всем, что узнали. Гонец предстал перед Депольдом и с поклоном поведал: — Не думай, князь, что измена утратила силу, не воображай, что она спит. Князь, чей род был отвергнут вельможами и рыцарями, князь, приблизивший сердце свое к смердам и изгнанный как человек ненужный, возвращается. Он возвращается, идет с толпой простаков, и толпа эта близится и увеличивается.

Выслушав гонца, Депольд велел ударить в барабаны и звонить в большой колокол, собирая челядь и воинов.

Вскоре они выехали из Града. Все хорошо вооружены, и плащи у них одного цвета; все проклинают «крестьянского князя». Депольд, разгневанный пуще прочих, разговаривает сам с собой, как если бы обращался к Собеславу: «Злой дух посоветовал тебе это! Злой дьявол нашептывает тебе вернуться в княжество и приблизиться к Пражскому граду, но ангелы и Матерь Божия стоят за право!»

Так говорил Депольд с высокого седла, после чего умолк, прислушиваясь к тому, что скажут его люди.

Отряд направлялся к Здицам. В тех краях находился двор верного Ойиря, бывшего княжеского постельничего, позднее стремянного при шпорах Владислава. Ойирь выкупился из унизительной службы, стал крестьянствовать и ныне принимает в своем доме Собеслава.

Настала ночь. Войско Собеслава спит, но сам князь еще сидит за столом с хозяином. Хочет поблагодарить его за верность, хочет положить ему руку на плечо и сказать: «Отмщенье в руках Божиих, но право завоевывают мечом. Пойдем, старый крестьянин, твой господин берет власть в свои руки и укажет тебе место рядом с собой. Будешь ты спать в покоях его замка, есть его хлеб и в битвах пойдешь с ним бок о бок!»

Вот что или нечто подобное собирался вымолвить Собеслав. И встал он уже, отбросил ложку, и та звякнула о край миски; он открыл было уста, но в эту горестную минуту раздался шум и триста конных латников и двойное число пешей челяди проломили ворота крестьянского двора, перемахнули через низкую ограду, повалили ее и ворвались в дом.

О горе! Выставив щиты, подняв мечи, рубят и колют они, и тщетно будет обороняться горстка крестьян с князем!

Собеслав был захвачен и заточен.

ЗАТОЧЕНЬЕ

Депольд посадил Собеслава в самую крепкую башню Пражского града, в помещение, которое, как глубокая яма, невыразимо подавляет человека. Мрак сгущался под сводами, мрак поднимался от пола до самого окошка, крошечного, как щель в норе летучей мыши; стенки его сужались наружу. Узник вставал и ложился в темноте. В отчаянии бился он головой о стены, и лишь влажность камней освежала его лоб. В своем одиночестве под напором неизмеримого времени иногда слышал Собеслав колокольный звон, и тогда посещала его надежда. Казалось ему тогда — сквозь толстые стены видит он толпу в крестьянской одежде из рядна. Как знал он этих нищих дворян, шаг за шагом приближавшихся к храму, чтобы поклониться святым мощам! И князь напрягал слух, стараясь уловить их пение и говор, и стук деревянных башмаков, что звучит торжественнее колокольного звона. И прислонялся узник лбом к камням стены, а когда пение становилось слабее, он понимал, что толпа замедляет шаг, и на душу его нисходило умиротворение. Он угадывал, что люди показывают руками на его темницу, что взоры их обращены к окошку над его головой, и верил, что его мысли встречаются с их мыслями; верил в некую силу, не похожую на знакомые силы и заключенную не в войске, не в писаных правах, не в законах и не во власти: сила эта смиренна, она ждет, нет в ней ни приятности, ни торжественности, но в один прекрасный день она изменит облик земли.

Когда Владислав II вернулся из крестьянского похода и узнал о том, что произошло в его отсутствие, похвалил он Депольда за добрую службу, сказав:

— Брат, я обязан тебе благодарностью. Никто не мог действовать лучше, чем ты, — и хуже, чем Собеслав. Еще бы, ведь ты — князь, ходишь в богатом платье, твои манеры изысканны, ты общаешься с благородными друзьями, в речи твоей особое обаяние, но в нужное время ты умеешь взяться за меч. Ты тверд в мыслях своих, горд в деяниях и, право, заслуживаешь участия в делах государства. Хотел бы я располагать землей, которую мог бы отдать тебе. Хотел бы испросить для тебя великую славу при жизни твоей, а смерть такую, которая была бы достойна твоих добродетелей. Так пускай же в глубокой старости погибнешь ты от меча с золотой рукоятью, и да случится это в победной битве! Что касается Собеслава, то, думается мне, родился он на княжеском ложе как бы в насмешку. Ведь он больше крестьянин, чем государь. Его плащ мышиного цвета, пусть же он в нем и околеет! Пусть сдохнет в темнице, пусть насыщается хлебом, который он когда-то роздал! Я сказал бы, что теперь он занимает подобающее ему место, но на пути моем к Граду видел я толпы крестьян — они торчали перед его башней и глазели на его окно. То были крестьяне в башмаках из грубой кожи, то была беднота и всего лишь чернь — и тем не менее они недостаточно быстро уступили мне дорогу! Они медлили расступиться и стояли как столбы. Этого вполне хватило, чтобы разбудить во мне гнев. И это дает нам хороший повод вытащить Собеслава из его дыры и засадить в крепость, что стоит уединенно посреди лугов и лесов.

Когда опустилась ночь, в темнице князя загремел замок, и раздались шаги стражей. В подземелье вошли девять вельмож.

— Господин, — сказал старший из них, — князь соизволил поручить нам увезти тебя в клетку попрочнее, чем та, которая тебе так нравится. Мы все дворяне. Мы вельможи, и не подобает нам заниматься подобным ремеслом. Так что собирайся и веди себя так, чтоб не слишком напоминал узника. Лучше тебе хоть на один день усвоить правила поведения, которых придерживаемся мы, и сесть в седло хоть с видимостью гордости. Неприятно нам смотреть на твою склоненную голову, и мы презираем то, на что ты уповаешь и к чему стремишься. Так что постарайся не создавать осложнений ни для себя, ни для нас.

Тут они схватили Собеслава за руки, чтобы вытащить его. Но князь оттолкнул их со словами:

— Отпустите мои руки, и никто из вас да не касается моего рукава. Я пойду впереди, вы же исполняйте, что вам было приказано, ибо вы — слуги и надзиратели. Не обращайтесь ко мне, не уговаривайте поднять голову, ибо стыд мешает мне взглянуть в лицо тем, кто избрал презренное ремесло негодяев.

Больше Собеслав не проронил ни слова. Всю дорогу молчал он, следя за полетом воронов. Прислушивался к карканью стаи и хорошо различил, что с криками птиц смешивается подражанье этим звукам. Он знал, кто подает эти знаки. И даже в сумерках еще раздавалось странное карканье ворона, отличавшееся от криков птиц, доносившихся с опушки леса.

Один из дворян сказал пленному князю:

— Слышу, где-то поблизости кричит ворон. Но почему он подает голос так внезапно и так поздно? Или ворон — в твоем гербе? Не зовет ли он тебя? Не хочет ли подманить?

Собеслав не ответил, но усмехнулся и стал чертить что-то прутиком в золе костра. Он думал о человеке, который был его постельничим и успел ускользнуть во время ночного налета на Здицы. Он думал об Ойире. Узнал его сигнал. Понял, что тот на свободе и следует за своим господином. Князь надеялся, что с ним и крестьянское войско.

БЕГСТВО

Но Ойирь был один. Не было никого в помощь ему, и он вынужден был скрываться. Разведав, что Собеслава увезли в Примду, собрал он людей и расставил по лесам вокруг крепости.

На следующий день один из них проник в Примду, переодевшись нищенствующим монахом. Помолившись с крепостной челядью, улегся он на ночь в привратницкой, а когда наступила полная темнота и стража задремала, он встал, чтобы открыть ворота и впустить людей Ойиря. Вот он прошел через двор, вот уже приподнял щеколду, но тут проснулась стража и догнала его. Он не успел скрыться. Острие копья вонзилось ему мужду лопаток, и так этот человек погиб зря.

Потом в крепость отправился некий вольный крестьянин, обладавший значительным богатством и державший вооруженную челядь. По виду его не отличить было от дворянина, и он, хоть и низкого рода, ни в чем не уступал вельможам, за которыми пажи носят расписанные щиты с гербами. Этот человек постучал в ворота тупым концом копья и крикнул:

— Отворите, дайте мне отдохнуть! На дворе непогода и холод, впустите же и слуг моих, они страшно устали!

Караульный, увидев человека в блестящих доспехах, смекнул, что он вовсе не похож на разбойника, явившегося освободить узника; к тому же он понимал, что по численности гарнизон крепости без труда справился бы с пришельцами. Он сжалился над путниками и открыл ворота. Тотчас друг Собеслава ворвался во двор и затеял битву, в которой сам был убит. Люди его ничего не могли сделать. Одни пали в схватке, другие разбежались, а многие были повешены на деревьях в лесу.

В конце концов — ведь на свете не одни неудачи, случается порой и везенье — собрал Ойирь такое множество народу, что мог помериться силами с гарнизоном крепости. Он спрятал своих людей в лесу, а сам с сыновьями засел в засаду, рассчитывая подстеречь кастеляна Примды Бернарда. Сей Бернард возвращался откуда-то и, подойдя к крепости, велел трубить в рог. Воротная стража узнала кастеляна и опустила подъемный мост. Тут вышел из засады Ойирь и метнул в кастеляна копье, поразив его в правый бок, между тазобедренным суставом и ребрами. Бернард свалился с коня, люди его вскрикнули, воротная стража ответила им криком и бросилась к раненому. Ворота остались настежь, мост опущенным, испуганные воины метались туда-сюда. Тогда Ойирь дал знак своему отряду, одолел ворота, проник внутрь крепости и с помощью друзей и слуг перебил гарнизон. И вывел Собеслава из заточенья.

Под открытым небом пал князь на колена, воскликнув:

— Бог, даровав мне свободу, напоминает и внушает мне хорошенько рассмотреть, чьими руками это исполнено! И я хочу и желаю навсегда соединить мои усилия с усилиями моего народа. Хочу награждать благородство — не по званию, а по делам. Вельможи как тени в мыслях моих, как перышко, летящее по ветру; народ же свой я хочу любить.

КОЗНИ

Собеслав, не в силах бороться с войсками короля Владислава II, не мог и рассчитывать на его милосердие; поэтому он ушел в Германию. На чужбине он встретился с младшим братом своим Ольдрихом. Обнявшись с ним и выслушав рассказ Собеслава обо всех его страданиях, младший князь сказал:

— Господин наш родственник, должно быть, лишился разума. Он одержим гордыней и не отличает права от бесправия. Ни разу еще не сдержал он своего слова и клятвы его не стоят ничего. Но если ты, брат, так хорошо это знаешь, зачем же медлишь, зачем ждешь, чтоб тебя наказал кто-нибудь третий?

— Ах, — ответил Собеслав, — была бы у меня хоть одна деревенька, чтобы, продав ее, на эти деньги выковать мечи и вооружить моих людей! Но что у меня есть? Что мне осталось, чем, какой монетой могу я заплатить?

— Рыцари сражаются копьями и мечами, — возразил Ольдрих, — войска могут биться с войсками, но князь-изгнанник должен полагаться только на разум, данный ему. Зачем ты жалуешься, что нет у тебя войска? У немецкого короля его более чем достаточно. Поедем к нему! Сейчас как раз приближается время созыва сейма, и Барбаросса впервые предстанет перед курфюрстами. Я уверен, он примет нас хорошо, ибо Владислав его не признаёт. Он остался дома, послав своим представителем епископа, сам же и слышать не желает о Рыжебородом.

Зачем же медлить? Встань, кликни свою дружину, и поедем к кесарю: раз Владислав отказывает ему в признании, мы обязаны признать его.

— Нет, — возразил Собеслав. — Не верю я в помощь князей.

Тут братья расстались. Ольдрих сел на коня и по дороге на сейм все думал, как бы ему очернить чешского герцога.

ДАНИИЛ

Много народу съехалось на сейм. Князья угрюмого вида, вельможи с поджатыми губами, прищурив глаза, плотно стояли в середине собравшихся. Их окружала толпа прислужников и льстецов, далее торчали безмолвные, глуповатые слуги, стремившиеся подражать господам, а еще далее рассыпались веселые безумцы, которым все служило к развлечению. Они давились от смеха, указывая друг другу, как один курфюрст наступил на пятки другому.

Представитель чешского государя, епископ Даниил прохаживался поодаль. Роскошно одетый, он приветливо здоровался с соседями, весело улыбался, а когда к нему подошел какой-то итальянец, заговорил с ним на его родном языке о лошадях крестоносцев, пересыпая речь забавными замечаниями. Казалось, у Даниила нет никакого дела, он просто развлекается. Закончив беседу, он снова стал прохаживаться с непринужденностью высокородного пана, тут и там роняя словечко-другое.

Тем временем в противоположном конце зала Ольдрих разговаривал с советниками Барбароссы.

— Мой кузен, чешский герцог, ни в чем не хочет уступать королям и, словно какой-то император, называет Барбароссу неким новообразованием на троне. А что? Обязательства для Владислава — что дышло, куда повернет, туда и вышло; он убежден, что его место на самой вершине мира. Что ему верность? Власть высшего властителя? Вода в сосуде, который он может разбить, когда захочет. У него хорошая армия, но он отказывает империи в военной помощи и жаждет добыть славу собственными силами.

Ольдрих еще говорил, когда мимо прошел епископ Даниил. Слегка поклонившись в знак привета, бросив какую-то шутку, он проследовал дальше поступью прелатов — без спешки, без нерешительности. Право, он прекрасно владел своим телом, изящно ставил ногу, и движения его были грациозны. Он как бы возносился на крыльях беспечности, зато уши навострил, словно сторожевой пес. Двух-трех словечек, им уловленных, было достаточно, чтобы он сразу все сообразил и понял, куда клонит Ольдрих.

«Ах ты, Господи, — сказал себе Даниил, — этот хочет разбудить ненависть в Барбароссе. Да, это хороший ключ, чтобы открыть сыновьям Собеслава I путь к трону! Еще бы, так оно и есть! Владислав заблуждается, считая своих двоюродных братьев глупыми, а Барбароссу — слабым. Вижу отлично: Ольдрих уговаривает одного курфюрста за другим, вон у него даже борода встопорщилась, и он радостно потирает руки. Еще вижу — все поддакивают Барбароссе, и понимаю — нельзя, чтобы чешский государь остался в одиночестве, а посему, чтобы не называли меня дурным послом, изменю-ка я его наказ на свой страх и риск!»

И в удобный момент Даниил обратился к Фридриху Барбароссе с такими словами:

— Чешский герцог отдает тебе надлежащую дань почтения и кланяется так низко, как только того допускает гордость властителей. Он остался дома, в своих замках, но не для отдыха, а для того, чтобы озаботиться подготовкой войска. Ибо дошло до его слуха, что на него могут напасть беспокойные люди, нарушители мира.

Затем епископ намекнул, что у Владислава войск больше, чем ему нужно, и он был бы столь же хорошим союзником, как и грозным недругом.

После этого целых четыре года работал Даниил над примирением императора с чешским герцогом. Он договорился о браке Владислава с Юдитой, родственницей Барбароссы, — по слухам, девой неземной красоты, — и устранил все препятствия, рассеял весь гнев. Римский кесарь верно оценил помощь чешского герцога — и вот во время торжеств в Вюрцбурге между Барбароссой и Владиславом заключен тайный договор. Последний обязался оказать Фридриху военную помощь в итальянском походе, а тот обещал за это вернуть Владиславу Будышипскую область и на вечные времена даровать ему королевскую корону.

АДДА

После первого своего посещения Италии Фридрих Барбаросса был избран императором, и могущество его возросло безмерно. Государи соседних стран стремились заслужить его благосклонность, окружали его лестью и покорно принимали его волю. Одни лишь миланцы дерзко повели себя против императора. Их сопротивление, а также расцвет вольных итальянских городов укрепляли власть Церкви. По этим-то явным и скрытым причинам назревала война. Император собирал войска. Отчасти для того, чтобы вернее закрепить за собой помощь Владислава, отчасти за уже оказанную им службу в Польше, Барбаросса вернул ему Будышинскую область и право взимать дань с Польских земель, а еще признал особое положение Чешского государства и короновал Владислава королем.

После этого Владислав II объявил поход. Вначале это встретило в Чехии сопротивление, но впоследствии было принято с восторгом. Собралось огромное множество оружного люда, в том числе знатнейших рыцарей. К войску присоединились младший брат короля князь Депольд, епископ Даниил, затем Гервасий и Винценций-последний, шедший с капелланами епископа, что впоследствии написал историю похода.

Король Владислав двигался впереди императорских армий. Он разграбил Альпийские области, сжег селения на озере Гарда, вырубил леса и виноградники, а прекрасные окрестности Брешии обратил в пустыню. Когда все это было сделано, король соединился с армией Фридриха и вместе с ним двинулся к реке Адде. В ту пору Адда разлилась, и никто не мог переправиться через нее. Мосты были сорваны течением, широкое водное пространство разделило противников, и императорским воинам оставалось только отвечать на насмешки и безвредную стрельбу столь же безвредной злостью. Конники в ярости били по воде, тысячи брызг взметывались из-под копыт лошадей, тысячи голосов с обоих берегов обменивались руганью, но сражение не могло начаться. И вот, когда все стояли так по берегам, беспомощные, сотрясаясь от жажды битвы, бросился в реку некий чешский дворянин по имени Одолен. Течение срывало его с седла, относило гриву его коня, тащило за собой его плащ, и казалось, смельчак вот-вот утонет. А было ему не более двадцати лет, и, как оно бывает в этом возрасте, он и понятия не имел о том, что такое страх. Крики воинов оглушали его, зов славы высоко поддерживал его голову, и вся даль его жизни, все стремление, вся воля его воплотились в едином броске. Он видел берег. Чудным зрением видел своего короля, продолжал бороться с волнами — и спасся. Достиг другого берега. Выехал на зеленый луг. И только тут оглянулся, только тут заметил, что он не один. Тут только нашел он взглядом второго коня, готового прыгнуть в воду, и узнал второго всадника.

Когда, перед тем как броситься в реку, выкрикнул Одолен имя Владислава, король пришпорил свою лошадь и, пригнувшись к ее голове, закричал, ободряя воинов:

— В воду! В реку! Глубина тут не выше горла или острия клинка! Мечи вверх! Переплывайте стрежень!

И он первым после Одолена кинулся в волны. Вода выплеснулась из-под брюха его кобылицы, белой пеной опадая в обе стороны. Изменит ли вода сей белый бешеный цвет? Опадет, уляжется, промчится мелкой рябью поверх глубины? Нет! Белой пены все больше, вот уже весь берег окаймлен ею. Словно целый берег рушится в воду, вздымая фонтаны брызг. Войско бросается в воду, покрывая все русло.

На другом берегу Адды громким голосом вскричало чешское войско и понеслось на врага. Императорские силы растянулись длинной цепочкой, а в это время миланцы, сгрудившись, стояли перед сорванным мостом. Они не могли не видеть чешской конницы, но слишком полагались на то, что реку перейти невозможно. И чехов, переправившихся вплавь, приняли за подкрепление из города и разве что не приветствовали. Лишь когда страшно взгремели боевые литавры, поняли миланцы, что это противник. Схватились за мечи, стали ровнять ряды, но чехи уже проломили их. Ах, миланское войско в смятении, их копья ломаются, тяжелые мечи чехов опускаются на их шлемы, клинки вонзаются в прорези их кольчуг. Ах, тяжелые щиты столкнулись с изящно украшенными щитами, миланцы валятся с седел, лошади без седоков убегают к городу. Ах, какой-то монашек, толстяк, бедняжка, ухая на каждом прыжке, потный, яростный, тряся тремя подбородками и носом в оспинах, с пращой в слабых руках, несется на битву. Да он нападает! Готов всем снести головы, всех разрубить… Право, он лютее самой Лютицы, падает, встает, подпрыгивает, склабится и, ей-Богу, кажется, даже сквернословит!

Вот он налетел на тех, кто был при пленных, и уже собрался ударить одного стража по лицу — тут грозные победители чуть животики не надорвали со смеху. Один дал монашку по уху, другой пригвоздил к земле его туфлю копьем, третий задрал ему рясу, десятый уж и не знал, как еще его помучить. К счастью, епископ увидел эту сцену, заставил солдат уважительнее отнестись к монашескому званию и позволил толстяку удалиться.

Это было смешно — однако не кончилось еще и страшное. Еще не смолкли стоны раненых, не затихли вздохи умирающих.

Король неторопливо прохаживался по полю битвы, считая погибших; он шагал, подняв голову, не печалился и говорил тем, кто с плачем и причитаниями стоял над мертвыми:

— Зачем горюете? Ваши друзья пали не как псы в драке за кость — смерть настигла их, когда они прорывались на бой во имя чести!

На следующий день Владислав дал новое, еще более блистательное сражение. Тем временем немецкие войска, под прикрытием чехов, построили мост и перешли через реку.

ВОРОТА

Весь край вокруг Милана был опустошен, переговоры сорваны. Тогда Барбаросса разделил свою армию на семь частей — по числу городских ворот Милана — и начал осаду города. Перед воротами святого Дионисия было отведено место для двух родственников Фридриха, которые, как часто случается с молодыми людьми, были начисто лишены осмотрительности. Окружение города еще не было завершено, и эти малоопытные родственники отдалились от остального войска. Миланцы прознали об их ошибке, предприняли вылазку и, в стороне от стана немецких войск, напали на разинь. Появились они внезапно и действовали столь энергично, что быстро расстроили ряды немцев. Те стали отступать, а там и побежали в беспорядке, и не один боец чувствовал, как слабеют его силы, как все тяжелее становится меч. А день клонился к вечеру, яркое солнце стояло низко, и нападающие, за спиной которых пылало солнце, казалось, поднимались перед немецкими воинами словно некие призраки.

Но в самый отчаянный момент чешский король услышал шум битвы и бросился туда со своими людьми. Не разбирая дорог, мчались они прямо по виноградникам, перепрыгивали через ограды садов, через овраги, заросшие Яустами, через все препятствия; один лишь грохот чешских барабанов уже придал слабеющим немецким воинам новые силы. Король Владислав, ворвавшись в гущу сражавшихся, одним натиском смял неприятеля. Тогда-то и умер пронзенный копьем короля вождь миланцев Тацца де Манделло; пал Джерардо Висконти и множество храбрейших воинов. Миланцы обратились в бегство. Король преследовал их до самых ворот святого Дионисия и едва не ворвался в город на их плечах. Ворота, иссеченные мечами, захлопнулись прежде, чем последние группки бегущих успели в них проскользнуть. Пришлось осажденным взойти на стены и защищать ворота как во время генерального штурма. Камни дождем посыпались сверху, дробя кости подбегающих чехов; лестницы, приставленные к стенам изнутри, трещали под тяжестью тел. Тут можно было видеть окровавленные пальцы, цепляющиеся за гребень стены, там ногу, переброшенную через камень и дрожащую в крайнем напряжении; можно было видеть падение со стен бойцов, пораженных стрелами Владиславовых воинов…

И долго еще по миланским дворам и домам, где лежали раненые, отмеченные оружием чешского войска, в боли и томительных потемках страха рождались легенды о непобедимости чешского короля, каждый воин которого стоит пятерых, — и еще о том, что чешское войско состоит из людоедов.

Барбаросса не собирался брать Милан приступом — он замыслил взять его измором. Осада затянулась, и обе стороны уже испытывали утомление. Много еще подвигов было совершено и чехами, и немцами, и итальянцами, но когда подошла осень, город сдался. Миланцы просили Владислава быть посредником на переговорах. Они верили — столь доблестный король не может не быть великодушным.

ПРИМДА

Казалось, приятельство между чешским королем и Фридрихом Барбароссой продлится и ничто его не нарушит. Владислав был уверен в этом и все свои заботы обратил на внутренние дела: укреплял владычество своего рода над Чехией, предоставил много льгот зноемскому князю и щедро раздавал имения монастырям и храмам. Никто из сыновей Собеслава I не подавал о себе никаких знаков, и мир царил в Чехии.

Но не прошло и двух лет после миланского похода, как в Италии возникли новые затруднения для императора. Тогда прибыл в Прагу посол и, представ пред Владиславом, молвил:

— Король, ты оставил меня при Барбароссе, дабы я бдительно следил за его окруженией, и я не бездельничал. Глаза мои не уставали смотреть, слух мой был настороже. Я видел и слышал. Видел Ольдриха, младшего сына Собеслава, явившегося к кесарю. Видел, его сажают рядом с Фридрихом, он может свободно беседовать с ним, и кесарь отвечает улыбкой на тихие речи князя. Все чаще становятся их беседы, и с каждым днем упрочивается между ними взаимная склонность. Еще не оправилось от ран твое войско, еще страх стучится в окна миланцев, еще гремит у них в ушах гром твоих литавров, а император уже забыл твои подвиги верности и приклонил слух к разговорам, которые, без сомнения, чернят тебя и выставляют в неблагоприятном свете.

Это неприятное известие не выходило у короля из памяти. Тогда он призвал брата Депольда и сына по имени Бедржих и сказал им:

— Скликайте воинов! Готовьте поход, и да будет поход сей блистательным, чтоб затмил даже действия кесаря! Увидим, что весит больше — льстивые речи Ольдриха или явная, сильная помощь. Увидим, кого из нас ценят больше, ибо кто такой Ольдрих? Мелкий князек, бедняк и брат бедняка, у которого и друзей-то нет, разве между горемыками да простолюдинами. Далее, кто ему служит? Какое войско было у Собеслава? Кучка оборванцев и нищий сброд. Нет у него ни легкой конницы, ни тяжелой, нет копейщиков, ни людей, умеющих строить осадные машины, ни тех, кто раскачивает тараны. Так какую же после этого имеют цену слова обоих братьев? Или Ольдрихова лесть? Кесарь — муж трезвого разума, голова его полна мудрости; когда он увидит мою преданность, которая вместо обещаний посылает войска, наверняка прогонит от себя и Ольдриха, и Собеслава.

— Король, — возразил на это брат его Депольд, — когда же будет конец твоим походам, когда дашь ты народу роздых? Земля скудеет, король, ибо слишком большие деньги тратишь ты на дела военные, и никто уже не в состоянии платить налоги. Твои кастеляны и бург-графы вельмож тяжко угнетают тех, кто трудится.

Сильно разгневался Владислав на такую речь и ответил, что народ — не более, чем стадо, на котором отрастает шерсть для стрижки, и он вынужден будет отказаться от своей сниходительности и с еще большей силой обрушиться на ленивцев.

Затем, как было приказано, Депольд с Бедржихом собрали войско и вышли с ним к южной границе.

Когда они были от границы всего в нескольких переходах, случилось так, что Собеслав внезапно вернулся из изгнания и с горсткой людей — не более шести десятков — захватил город Оломоуц. Право, малочисленным было его войско! Но повествуют — если б оно было и еще меньше, Собеслав все равно победил бы, ибо противники его сражались не слишком усердно. Они по горло были сыты поборами и притеснениями короля. И приветствовали Собеслава; оборонялись же лишь для виду. Сам епископ Оломоуцкий стоял за князя. И похоже, что о нападении и сдаче города было условлено с обеих сторон.

Услыхав, что Оломоуц перешел во владение Собеслава, король собрал новое войско и обложил город.

Пять дней осаждал он Оломоуц, а на седьмой послал трубача к его стенам, дабы трубным гласом созвать защитников. Те сбежались со всех сторон и, опершись на зубцы стен, высовывались из бойниц, словно каноники, что выглядывают из окон своих домов.

С равнины к стенам города приблизился король. И тут стало видно, что никто не сравнится с ним по вооружению его латников, по яркости расписных щитов, по роскоши и богатству одежд. Платье короля пестрело золотой и зеленой краской. Его щит несли два пажа, его коня вели два конюха за длинную узду, сплетенную из шелка. Король не был вооружен. Свой меч он отдал дворянским сыновьям, которые преклонили колена, когда его конь остановился. Тотчас Владислав махнул трубачу смолкнуть и сам заговорил:

— Пробил час милосердия, настало время, когда я снисходительно размышляю о людях беспокойных и о князе, что заводит смуту. Но — откройте ворота! Спешите, пусть ваш бургграф пошевеливается, иначе город ваш станет подножием моих солдат. Сравнится ли ваше гнездо с укреплениями Милана? Что может эта горстка черни, у которой и оружия-то нет, которая способна разве что махать цепом, но никак не мечом? Вам ли устоять против штурма? Лучше положитесь на мое слово! Король обещает прощение епископу Яну и не хочет помнить о его провинностях. Король даст какое-нибудь славное владение князю, сыну Собеслава, носящему то же имя. Он даст ему это! Пускай ест собственный хлеб и не терпит нужду среди бедняков, дабы не оскорблять княжеского звания и величия Пршемыслова рода!

— Слушаю и слышу, — отвечал со стен Собеслав, — слышу и радуюсь твоим словам, ибо ничего не желаю я горячее, чем жить в Чехии и дышать воздухом этой земли!

Тут вышел князь из ворот, обнял Владислава и склонился к его руке. Право, он был подобен какой-нибудь птице со скромным оперением рядом с роскошным павлином или королевским фазаном, на крыльях которого — золото и солнечный блеск. Лицо Собеслава было длинным, узким и пепельного цвета. Лицо же короля сияло гордостью и властолюбием.

На обратном пути Владислав приветливо беседовал со своим двоюродным братом. Смеялся его ответам, его рассказам о крестьянах, и когда подъехали к Праге, сказал:

— Вижу, простенькие у тебя манеры, и хотя носишь ты имя Собеслава, душа у тебя совсем не княжеская. Могу ли я поступить с тобой иначе, чем попросить тебя снова отправиться в Примду, чтобы жил ты там, как живут в монастырях! Я дам тебе лучшего сторожа, чем был Бернард. Зовут этого сторожа Конрад Штурм, и он обожает слушать веселые побасенки.

Тут король дал знак воинам схватить Собеслава, а сам, пришпорив коня, ускакал прочь.

ЧУМА

Герцог Депольд, епископ Даниил и сын Владислава Бедржих стяжали славу во время второго чешского похода в Италию, но шесть лет спустя, при третьем походе, время удач развеялось, миновало. Бедствия и злые недуги преследовали по пятам и князей, и воинов. Под конец лагери их поразила чума. Солдаты в страшных мучениях корчились в палатках, горячий ветер рвал концы парусины и завивал прапорцы перед входами, из которых уже никому не выйти. Люди умирали сотнями. Одни тихо, без звука, другие — выгнув спину и уперев затылок в песок, в припадке ужаса и невыразимой тоски. Одни выползали, подтягиваясь на локтях, лишь бы охладить пылающее лицо о траву; другие, опираясь на копье, подобные муравью, волокущему былинку, долгими часами тащились к вонючему ведру, которое и стояло-то всего на расстоянии протянутой руки.

А над этим погибающим войском, над этим войском, прибитым к земле, носились толпы тех, кто, веселясь, искал добычу на ниве чумы. С радостными воплями скакали они над телами товарищей в дикой извращенности чувств. Страшные, жалкие, охваченные каким-то беснованием, которое было — сам страх и сама смерть, предавались они пронзительно вопящему торжеству погибели.

Так пронеслись они из конца в конец стана и сорвали там последнюю палатку. Тогда поднялся епископ Даниил и, взяв меч, вышел против них. Чума уже гнездилась в его крови. Смерть дергала его за плащ, но он шел. Не падал. Шел выпрямившись, и казалось — он хочет сразиться с обезумевшей толпой. Казалось, сейчас ударит — но тут он бросил меч и, воздев руки, обратился к ним, призывая святого Вацлава.

Епископ уже шатался, но его сиплый голос (столь непохожий на голос блестящего некогда проповедника) остановил толпу. Люди словно очнулись — и стали расходиться. Ибо каждому, кто участвовал в этом радении смерти, епископ дал почувствовать удар имени, некогда слышанного. Так успокоил он отчаявшихся и внушил им то, что сильнее смерти.

Когда возбуждение улеглось и толпа утихла, епископ приказал снести к повозкам всех заболевших чумой. Людям, не имевшим явных признаков болезни, он разрешил перейти в лагерь императорской армии, сам же остался с больными. Он скончался на другой день. Умер в самом начале ужасного поветрия, которое унесло без счета воинов, в том числе Германа Верденского, Райнольда из Дасселя, Вельфа VII, Фридриха Ротенбургского — и Пршемысловича Депольда.

Кончина брата и епископа Даниила тяжко сокрушила Владислава, ибо Депольд прославился доблестью, а Даниил умел исправлять промахи короля и примирять споры между ним и императором.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Мысль императора Фридриха Барбароссы устремлялась к великим целям: он желал восстановить необъятную Римскую империю, желал править всем Западным миром и устранить в этих землях всех королей и князей, сколько-нибудь сильных. Владислав, чье могущество возрастало, человек гордый, непостоянный, всегда действовавший силой, казался ему неподходящим союзником в этом деле. Да и вообще казалось, что во многом Владислав был скорее помехой императору. И отвернулся Рыжебородый от чешского короля, отдав всю свою приязнь младшему Собеславичу Ольдриху. С ним он выезжал на звериную ловлю, его сажал за свой стол, любил слышать его голос в собраниях, а когда отправлялся в поход, разрешал Ольдриху скакать рядом с собою.

Однажды, в присутствии знатных вассалов, когда Ольдрих сидел у ног императора, тот тронул его за плечо и сказал:

— Минуло семь лет, Ольдрих; семь лет гляжу я на верное твое лицо, семь лет служишь ты мне, а я лишь очень немногое смог для тебя сделать. Неужто я неблагодарен? О нет! Твой двоюродный брат, чешский король Владислав, стареет; надменность и безумие сопровождают его старость. Тебя, князь, ждет славная награда и славное наследство.

— Мой государь, — ответил Ольдрих, — разве недостаточно мне, что я сижу у твоих ног?

Ответ сей весьма понравился Фридриху, и все вассалы похвалили скромность Ольдриха.

Меж тем в Пражский град время от времени поступали вести о делах Барбароссы и о надеждах Ольдриха, и король Владислав встревожился. Он видел — благосклонности к нему кесаря как не бывало; видел опасность, грозящую со стороны сыновей Собеслава I, понимал, что после его, Владислава, смерти возникнет спор за трон — и пожелал закрепить его за своим сыном Бедржихом. Думал об этом днем и ночью, и когда римский император потребовал выпустить Собеслава из заточения, король призвал того, кому хотел передать свою власть, и сказал:

— Сын мой! Депольд мертв, умер и Даниил, который был мне хорошим советником. Я остался без помощников, друзей у меня мало, власть моя слабеет, и чем дольше продлится мое правление, тем слабее станет она. Ты же, напротив, способен осуществить все, о чем я мечтал. Ты можешь вести борьбу, можешь изменить отношение к себе Барбароссы — и, клянусь Богом, я уверен, ты это сделаешь!

Итак, чтобы все спасти, чтобы род мой правил в стране и впредь, замыслил я отречься от трона и сделать тебя моим преемником еще при моей жизни.

Выслушав эту речь, бросился Бедржих целовать руки отцу, и так велика была его горячность, что Владислав отвернулся в горе и печали, врученный, одолеваемый грустными мыслями и неуверенностью, проводил он время самым жалким образом. Бродил по дворцу, разговаривая сам с собой, и лицо его приобрело цвет лица какого-нибудь монаха, который дни и ночи проводит в молитвах. Подавленный неудачами, обуянный тревогой, преследуемый призраком небытия, преследуемый неуловимыми видениями, он бился о стены, и меч его обрушивался на столы и тупился о камни.

Наконец, обессилевший, близкий к безумию, повелел Владислав ударить в барабаны и открыл доступ в свой дворец всем вельможам, светским и духовным. Когда они собрались и заполнили зал, вышел к ним король с сыном Бедржихом и, возлагая руки на плечи его и на голову, отдал ему свой меч и мантию, и все знаки власти. Затем он объявил своего сына властителем по праву и по сути.

В тот день Прага украсилась цветами и зелеными ветками. Из окон дворцов вывесили ковры; воины, трубачи, волынщики заполнили улицы, и во всех церквах от седьмого до девятого часу по восходе солнца звонили колокола. Но когда Бедржих вышел из храма и принес присягу, и велел разбрасывать народу тысячи мелких монет в ответ не раздалось громких кликов славы; лишь десяток-другой приглушенных голосов приветствовал нового короля.

ПОСОЛЬСТВО

начале уже явной немилости к Владиславу император настаивал только на освобождении князя Собеслава. Барбаросса действовал осмотрительно, но Владислав медлил; и тогда кесарь отправил в Прагу двух послов. Один был одет довольно бедно, другой же лишь по названию занимал какую-то не очень высокую должность. Но держался он высокомерно и для придания себе важности носил на боку меч, а на груди броню. Эти странные послы оставили свою свиту во дворе замка, запретив слугам есть то, что было не из их запасов и не из их котла. Чужеземцы развели во дворе костер и поставили над ним треногу с крюком. По этим действиям всякий мог догадаться, что люди кесаря — посланцы отнюдь не любви и что Фридрих Барбаросса гневается.

— Горе нам! — вздыхали зеваки, толпившиеся на пространстве между базиликой и королевским замком. — Есть чему радоваться! Война у порога! Эх, кабы вместо Бедржиха правил Собеслав! Он-то знает наши страдания, он и сам страдает и терпит голод!

Тем временем послов Барбароссы принял Владислав, и первый из послов сказал:

— Фридрих Барбаросса, великий император Римский, обвиняет тебя в своеволии и неправых делах. Он разгневан и желает наказать тебя за твои действия и за твой образ мыслей. Он лишит тебя славы. Отнимет приязнь свою и сведет на нет все твои распоряжения.

Существует старинное правило и порядок, согласно которым чешский властитель, законно избранный в собрании чехов, обязан пройти обряд перед императором. От него должен он принять свою страну в лен. Но так как ты, король, отрекся от власти, а император никому другому не отдавал Чехию в лен, то теперь в стране нет законного правителя.

Затем посланец сказал, чтобы Владислав выпустил князя Собеслава на свободу и вместе с ним, со своим сыном и с чешскими вельможами явился в Нюрнберг.

— Я хорошо расслышал, — ответил Владислав. — Все это лишь пустые угрозы. Ты высказал то, что тебе поручено, но я дам ответ на сейме устами епископа и устами дворянина по имени Витек.

ПОДКУП

Едва императорские послы отбыли, король Владислав приказал своим приближенным наложить на подданных новую дань и вымогать у них столько денег, сколько каждый в состоянии дать, если затянет пояс до последней дырочки.

И пошли королевские сборщики от селенья к селению, забирая что. могли: последний динар, последнюю лошадь, последний мешок пшеницы, полотно, мед — одним словом, что попадется.

Когда возы, груженные доверху, проезжали мимо дворов, крестьяне и народ грозили кулаками вслед обиралам. И всюду среди народа раздавалось имя Собеслава. Все повторяли его, все молили Бога, чтобы вернулся крестьянский князь, а короля унес бы нечистый.

Так, безжалостно грабя народ, собрал Владислав несметное богатство. Товары он продал, а золотом, вырученным за них, наполнил дважды по девять ларцов и отправил их Барбароссе с просьбой перестать гневаться на Бедржиха Чешского и отвернуться от Ольдриха и его братьев.

Четыре недели ехали возы в Майнц, и еще пять недель ждал Владислав ответа. Он гласил:

«Король, ты посылаешь мне этот дар несомненно для того, чтобы сломить мою волю. Ты дурной вассал и безумный король, если веришь в нечто подобное, ибо слово, единожды сказанное, не может быть взято обратно Итак, приказываю тебе и решительно на этом настаиваю: отвори темницу князя Собеслава, брата преданнейшего моего друга Ольдриха и сына Собеслава I».

СВОБОДА

В 1173 году после тринадцати страшных лет вышел Собеслав из заточения. Тринадцать лет не сидел он в седле. Тринадцать лет не касался поводьев. Тринадцать лет дышал воздухом жалких келий. Он утратил уже осанку опытного наездника, лошадь под ним шарахалась, шла неровно, словно ее плохо взнуздали, а лицо князя пылало от прикосновений ветра. И все же Собеслав был счастлив. Всюду, где он проезжал, всюду, где люди только успевали прослышать — кто это там едет, народ стоял вдоль дороги и выкрикивал его имя. Ни одного короля, ни одного победителя не встречали с большей радостью.

Когда Собеслав доехал до предместья Праги, на дорогах столпилось уже столько народа, что князю пришлось остановиться. Тут Ойирь ухватил его коня за узду и вскричал срывающимся голосом:

— Наш государь вернулся! Пробил его час!

Рассказывают — и похоже, что много людей трезвого ума в это поверили, — будто возглас этот исходил не из уст Ойиря, а несся с облака. Еще повествуют, будто не Ойирь вел княжеского коня под уздцы, а какой-то отрок, в точности похожий на Собеслава тех давних лет, когда его родной брат Владислав стоял в Садской перед собранием дворян.

После радостной встречи отправился Собеслав, босой, в церковь и долго молился там. Затем с величайшим смирением прошел он к королю и племяннику своему, Бедржиху. Тот вместе со своим сыном отвел ему помещение, и Собеслав улегся на покой. Он уже спал, когда его разбудил какой-то шорох. Собеслав сел на ложе и различил перед собой фигуру юноши.

— Кто тут? — спросил князь.

— Я слуга, — ответил юноша. — Помогаю поварам на кухне, а послали меня твои друзья — предупредить. Недоброе замыслил король: он хочет ослепить тебя.

— Ах! — вздохнул князь. — Знать бы мне только, где Ойирь!

— Кастелян изменил королю и привел Ойиря. Он ждет тебя в подградье, а с ним десять всадников.

Тогда оба тихонько отворили дверь и на ощупь в темноте прошли по коридору мимо стражей, которые ничего не желали видеть.

На другой день Собеслав пересек имперскую границу и нашел прибежище в Германии.

СЕЙМ

Фридрих Барбаросса созвал сейм в Гермсдорфе. Владиславу и Бедржиху Чешскому предстояло там ответить за свои деяния. Они приветствовали всех присутствующих — кроме своих недругов, коими были Собеслав и Ольдрих. Когда все расселись, заговорил император: — Я, Фридрих, кесарь Римский, охранитель права. Печалюсь я и наказываю властителей, когда по их вине ущемляется право, и веселюсь, когда право чтят и исполняют до последней буквы. С этим чувством справедливости обвиняю короля Владислава в том, что он, вопрекп закону и обычаю, одной лишь своей волей передал власть сыну своему, нимало не считаясь с тем, что нет на это ни утверждения императора, ни согласия чехов. Далее обвиняю Бедржиха Чешского в том, что он правил страной как самозваный государь.

Затем император выслушал участников сейма и вынес решение: лишить Бедржиха Чешского власти и в будущем никогда чешскому властителю не носить звания короля.

Когда Барбаросса кончил речь, внесено было пять знамен, и, передав эти знамена Ольдриху, кесарь отдал Чехию ему в лен.

Тут взгремели литавры, затрубили трубы, поднялись крики; возгласы славы недругу оглушили Владислава. Пала на него тень безмерного унижения. Вдовьим покрывалом окутал его позор. Он чувствовал, что умирает.

Ольдрих же просил императора снять с его плеч бремя власти и передать его Собеславу.

Что руководило им — мягкость или любовь? Опасался принять оскверненное наследство? Не хотел пройти мимо того, что кесарь пренебрег выбором дворян? Или пришло ему в голову, что права старшего брата переходят к тому, кто рожден вторым? А может, он прислушивался и к голосу народа? Чувствовал себя слишком слабым? Желал избежать раздоров? Или, измерив глубину падения Пршемысловичей, уже не надеялся на успех?

ВЛАСТЬ

В сентябре 1173 года Собеслав вступил на чешский престол. Было ему сорок пять лет, но долгое заточение, изгнание и лишения делали его старше. Волосы его поседели, и смирение воцарилось в его сердце. Тем не менее он вовсе не походил на старика, согласного со всем. Он не был пленником своей доброты. Не складывал рук, не хотел отойти от борьбы и всей душой признавал твердость, что разит мечом и защищается против кривды.

Итак, по древнему обычаю был Собеслав торжественно возведен на трон и стал править; но когда он занялся будничными делами, выяснилось, что казна Пражского града зияет пустотой. Князь вызвал своих приближенных и управляющего казной. Те принялись причитать, жалуясь на оскудение.

— Государь, — сказал один из них. — Нам не из чего платить, на дне сундуков осталось разве несколько серебряных монет. Назначь новую дань! Обратись к доброму народу, который так хорошо тебя встретил. Потряси крестьян — и денег наберется более чем достаточно!

— Замолчите! — ответил князь. — И оставьте в покое крестьян! Я пришел не для того, чтобы отбирать у них последнюю овцу.

Он распорядился заложить некоторые княжеские драгоценности, а чтобы умножить впоследствии свои доходы, отправил множество людей в пограничные области и дал им там землю. Люди эти нашли пропитание себе в тамошних лесах, начали поднимать целину и строить селения. Князь помогал им, и они с охотою, по закону платили ему десятину.

Насколько этот крестьянский князь чтил справедливость, сказалось и после смерти бывшего короля Владислава. Этот заклятый враг Собеслава скончался вскоре после Гермсдорфского сейма в Тюрингии в родовых владениях супруги своей Юдиты. Смерть настигла его в унижении, и все были уверены, что погребут его в чужой земле как сверженного короля, как человека, потерявшего все.

Когда разговор об этом зашел при князе, Собеслав ответил так:

— Смерть — примирительница всякой злобы. Что значит теперь мой спор с королем? Ничего! Ничего! Он очень долго держал меня в заточении, и все это время я его ненавидел; и если б злоба моя могла воплотиться — более пятнадцати лет лежал бы он в подземелье, скованный по рукам и ногам. Ах, я могу сказать, что не был я милосерднее в помыслах, чем король в делах. Прощаю ему и прошу у него прощения.

Слыша такие речи, вельможи переглядывались за спиной Собеслава и понимающе пожимали друг другу руки. В этих переглядываниях и пожатиях таился вопрос: что же это за государь, который отступает и боится уже мертвого противника?

Собеслав отлично понял знаки, которыми обменивались придворные, но пренебрег ими. Он повелел устроить пышный погребальный обряд и похоронил Владислава с величайшими почестями в Страговском монастыре.

У гроба бывшего короля собралась знать со всей страны. Когда отзвучали песнопения и кончился обряд, и епископ погасил погребальные свечи, вельможам предложено было явиться в Град. Но, видимо, некоторым из них не по вкусу была такая обязанность; а может быть, и по большей дерзости пять — десять самых гордых рыцарей остались во дворе. Стояли кружком, отчитывали слуг и, беседуя меж собою, расспрашивали Конрада Штурма, служившего кастеляном в крепости Примда, о заточении Собеслава. Бедняга поначалу отвечал сдержанно. Не по себе ему было; он живо чувствовал, что было бы куда разумнее спрятаться где-нибудь в уголке, но благородные господа, приведшие его к королевскому замку, клали ему на плечи руки и тем настолько его ободрили, что в конце концов он стал глядеть орлом.

«Что может со мной статься? — думал он. — Меня защитят вельможи, которые все вместе могущественнее князя. Тем более, государь обещал мне безнаказанность. Удивительно ли после этого, что я пользуюсь дарованной мне свободой?»

Такие соображения развязали Конраду язык, и он стал рассказывать о страданиях Собеслава, об отчаянии, временами охватывавшем его, и вельможи, поглядывая на окна замка, смеялись и обнимали кастеляна, давая ему всякие шуточные прозвища.

Случилось так, что в это время вышел во двор Ойирь с группой приверженцев Собеслава. Все они были невысокого звания, происходили из незнатных родов, но бархатный плащ и разноцветные перья были им так же к лицу, как и высокородным. Были у них имения и хорошо вооруженные дружины, и была гордыня, рвущаяся к власти.

Увидев Конрада Штурма и услышав, о чем он рассказывает, Ойирь толкнул его локтем. Он хотел сделать это как бы невзначай, но слишком явными были его ярость и намерение одернуть кастеляна. Конрад Штурм схватился за меч — и тотчас завязалась потасовка. Вельмож разогнали, а злополучный кастелян Примды очутился перед Собеславом.

Гнев — дурной советчик. Гнев ничего не разбирает, а бьет по чему попало. В тот же день Конрад болтался на виселице. Короткий кинжал был воткнут в его грудь, пришпилив к ней шляпу с перьями.

На, третью ночь после его смерти приснился Собеславу тяжелый сон: будто он разговаривает с отроком, лицо которого потемнело и было печально. Князь проснулся задолго до рассвета, но тотчас встал и провел остаток ночи в тягостных мыслях и беспокойстве, которое жжет больнее ран.

Все это произошло перед Рождеством. Настал канун праздника, когда в храмах совершаются богослужания перед восходом солнца. Князь ждал верующих, которые вот-вот должны были собраться в храме. Звонил колокол, но люди не явились. Двор был пуст, везде лежал нетронутый снег. Уже светало, когда несколько дьяконов тихо, с потупленными взорами, прокрались под стеною церкви. Но они прошли мимо, направляясь к монастырю святого Георгия.

И почудилось Собеславу, будто некое проклятие лежит на Граде. Он видел — и народ, и священники, и монахи избегают мест, где мог бы появиться он-и великая тоска овладела им. Не облекшись в пышные одежды, не обувшись, босой, в плаще кающегося вошел князь в комнату Ойиря.

— Друг, — сказал он, — я принял власть, не имея ничего, кроме робкой надежды, что милость Божия со мной. Ничего у меня не было, кроме этого упования, да веры, что простой люд питает к нам привязанность. Что же произошло? Бог грозит мне. Число моих недругов возрастает, а самые преданные устрашены и избегают меня. Рассуди, Ойирь, ведь не могу я отказаться ни от помощи Божией, ни от помощи народа. Рассуди — ведь никогда не было хуже, чем теперь, возьми в соображение, до чего низко пало чешское могущество, подумай о наших обязательствах перед императором, вспомни унижения, через которые мы прошли — они еще не кончились и умаляют нас. Подумай обо всем этом, встань, стряхни с себя гордыню, облекись в такую же одежду, как та, что на мне. Следуй за мной! Пойдем, босые, с непокрытой головой, падем пред алтарем, бия головою о каменные плиты! Быть может, Бог простит нас Быть может, даст нам силу для свершения более достойных дел, быть может, сделает так, что вернутся к нам приязнь людей и доброе отношение!

Семь долгих часов провели князь и Ойирь во храме, а когда вышли — встретили их во дворе толпы народа, и священники, и аббаты, и епископы. Собеслав преклонил колена перед наместником святого апостола и принял святое благословение. Тут народ разразился ликующими кликами, но вельможи с трудом скрывали презрение к князю, более похожему на монаха, чем на того, кто садится на коня и ведет в битву.

ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Император снова пошел войной в Италию. Он очень спешил, и не осталось ему времени позаботиться о снабжении войска. Перед тем как двинуться в поход, Барбаросса послал в Чехию нескольких своих дворян. Они в невероятно короткий срок достигли Праги и, соскочив с коней, немедля пошли к князю. Говорить перед Собеславом должен был самый знатный из них, и этот человек заявил без обиняков:

— Император Фридрих приказывает, чтобы ты, князь, во исполнение обязательств, наложенных на тебя, и в знак благодарности послал войско против итальянских городов. С войском пойдет чешский епископ, и ты сам станешь во главе его! Да поторопись, ибо кесарь двинется как можно раньше. Спеши догнать его еще перед Альпами. Спеши, ибо поход будет кратким и завершится в три месяца.

— Я хорошо помню, что обещал императору военную помощь, — молвил Собеслав. — И слово свое сдержу, но сам войско не поведу. Этого я не сделаю — и не могу сделать из-за множества других забот. Что касается епископа, то я решил, что и он останется в Праге.

Собеслав настоял на своем, и чешское войско повел Ольдрих, которому князь еще до этого за братскую службу и уступчивость отдал Оломоуцский удел.

Ольдрих шел скорыми переходами. Гнал коней, а привалы делал все короче и короче — и все же кесаря не догнал.

И вот в день, когда усталость охватила воинов и припасы были съедены, и ветер ворошил последнюю охапку сена, пришли к Ольдриху два дворянина, один по имени Спера, другой — Ешутбор. Застав князя за скудным завтраком, Спера сказал:

— Императорская армия опередила нас на добрых двенадцать дневных переходов. Быть может, они уже приближаются к долинам северных рек Италии. Они-то сыты, их лошадям засыпают в кормушки и в полдень, и вечером, нам же нечего положить на зуб. Как хочешь ты, князь, продолжать поход?

— Клянусь Богом, кесарь забыл про нас, — поддакнул Ешутбор. — Нигде что-то не вижу амбара, возле которого стояла бы стража, раздавая хлебы. Не вижу нигде кастеляна, который впустил бы нас в замок и накормил сытной пищей. Где же обещанный провиант?

— Кесарь упомянул, что будет кормить нас, — ответил Ольдрих. — А так как нигде ничего для нас не приготовлено, могу только предположить, что он желает, чтобы мы брали нужное нам по крестьянским дворам, по городам и весям. Исполните же это без лютости и мирно, как друзья.

Спера согласился, не возражал и Ешутбор, приняли такое решение и другие дворяне — Собеслав, Држата и Збраслав. Воины рассеялись по краю; а так как при этом кое-кто из мужиков поднимал крик, защищая свой курятник, то произошли стычки между солдатами и мирными жителями. При этом не один безоружный поплатился синяками да шишками, а домашней птице и свинкам пришлось весьма туго.

«Аппетит приходит во время еды», — говорили слути благородных господ и занялись грабежом столь усердно, что вскоре нахватали добычи больше, чем в силах были съесть. Тогда, — это было уже в городе Угьм, — бросились они продавать то, что осталось. На рынке вспыхнули ссоры из-за цен на кур; на другом конце города обидели какого-то убогого с подвязанной челюстью — и в этих двух местах произошла резня. Печально, но город в два счета превратился в арену ужасов. Ах, Дунай был забит утопленниками, а на мосту валялись отрубленные головы владельцев кур.

В самый критический момент Ольдрих велел бить в барабаны и приказал своим солдатам отойти; он с такой яростью разгонял кучки грабителей, колотя их мечом плашмя, что сумел отчасти образумить их. Все, кто держался порядка, помогали ему, и им наконец удалось вывести войско из города и спасти его.

Барбароссу чехи догнали у города Сузы. Там только что были завершены воинские труды, город лежал в раз валинах, и немецкие части уже уходили оттуда. Они шли на Алессандрию, и Ольдрих последовал за ними на расстоянии.

К тому времени, как войска расположились табором под стенами, окружив город, подошла осень. Погода испортилась, шли проливные, затяжные дожди — редкость в тех краях. Но в тот год климат словно изменился: ливни вызвали наводнение, за ними ударили морозы. Кто когда слышал, чтобы в ноябре эти южные земли покрывал снег? И кто мог угадать, что защитники города будут сражаться с такой яростью и не сдадутся императорской армии? Кто мог подумать о зимних квартирах? Никто! Все были уверены в скором окончании войны — и вот холода застигли войско в легких палатках, измучили, лишили последнего мужества. А тут еще начался голод, провиантские отряды возвращались с пустыми руками, в ближайших окрестностях не осталось ни горстки сена, ни зернышка пшеницы, ни заблудившейся куропатки. Тогда пришли некоторые дворяне к Ольдриху, требуя, чтобы он испросил у императора дозволения уйти домой да еще выплаты задержанных денег.

— Давно прошли три месяца, о которых говорил посол Барбароссы, давно минул срок службы, на которую мы согласились, — говорил Спера. — И ни одно обещание не выполнено. Вернемся! Мы можем это сделать, не уронив своей чести, как люди, совершившие все, что должны были совершить, и которым другая сторона отказывает во всем.

Ольдрих только плечами пожимал на эти речи. Трудно было ему начинать разговор с императором об уходе и о деньгах.

— Нет! — отвечал он и во второй, и в третий, и в девятый раз. — Этого я не сделаю! Не стану говорить кесарю, что вы хотите уйти, — потому что нет большей подлости, чем давить на человека, пользуясь тем, что он в беде. Впрочем, я уверен — император сдержит слово. Да если б он обещал мне райское яблоко, то даже на склоне жизни, даже если б он где-то воевал, — я все еще верил бы, что он исполнит обещанное!

— Навари из своей веры брагу, а из его обещаний вино! — пробормотал Спера; но сказал он это, когда удалился уже на добрых тридцать шагов от палатки князя.

Это было в канун дня Адама и Евы, когда празднуют Рождество Иисуса, и лагерь готовился к этому большому празднику, как готовится путник к привалу. Военные действия замерли, сражения утихли, осадные машины заносило снегом, и молчаливые часовые грели у костров руки, протянув их к огню.

В час такого расслабленья (то есть примерно в пятом часу по заходе солнца) несколько дворян со своими слугами покинули лагерь. и опять это были Збраслав, Ешутбор, Држата, Собеслав и, конечно, Спера. Ушли они с легкой мыслью, не подумав о позоре, который навлекли своим уходом на князя. Им казалось, что нет ничего естественнее, чем бросить затянувшееся дело; они воображали, будто, бежав из лагеря, они уже одной ногой стоят на границе Чехии. Однако едва Алессандрия осталась у них за спиной, как они наткнулись на разъезды миланцев. В схватке с ними пали многие чехи, еще большее число их попало в плен. Тем, кто спасся, пришлось бежать через озеро Комо и заснеженные Альпы. Страшен был их путь, и когда гордые эти вельможи достигли наконец Чехии, то были похожи на тени. Барбаросса требовал, чтобы их гнали прочь от границ, а Собеслав впустил их — но с тех пор жили они в позоре и забвении.

А Ольдриха, который никоим образом не участвовал в их измене и тяжело переживал ее, сочли едва ли не лицемером. Лишь изредка доводилось ему теперь лицезреть императора и приветствовать его.

Через несколько месяцев Барбаросса заключил перемирие с защитниками Алессандрии, и военные действия закончились; только тогда князь Ольдрих с остатком своих людей пустился в Чехию, И его путь был труден. Шли они, страдая от голода, из нужды выменивая лошадей и оружие на хлеб. Князь вернулся в Прагу босой, с ушами, искусанными морозом, исхудавший до костей.

ОСКОРБЛЕНИЕ

Неудача — не лучшее средство укрепления дружбы, ибо такова человеческая натура, что в неудаче один упрекает другого, себе же ищет оправдания. Потому дворяне, испытавшие голод и воротившиеся без славы, ничего не добившись, винили во всех бедах того, кто обязан был позаботиться о продовольствии и кто задержал обещанную плату. Император, со своей стороны, не мог им простить позорного бегства. Он придавал этому большое значение, ибо беспорядки в войске — вещь заразительная и дурные примеры распространяются быстро. И когда часть чешского войска ушла из-под Алессандрии, оставшиеся (точно так же любившие удобства, свою жизнь и сытную пищу) сказали себе, что уйти отсюда нетрудно, и слишком часто стали поглядывать в сторону севера. Лагерь уже казался им тесным, а немецкие земли — просторными, прекрасными и весьма достойными любви. Так что, можно сказать, чешский вклад в поражение под Алессандрией был не самым малым.

Время, которое обычно усмиряет гнев, на сей раз против обыкновения работало на неприязнь Барбароссы к чехам, а разные слухи, объяснения и тысячи прочих мелочей еще усугубили ее. Наконец всякая снисходительность, всякое дружество были нарушены. Император гневался, а в мыслях Собеслава зародилась строптивость. Князь желал порвать все связи с Римской империей, он стремился к полной назависимости — и это желание, это стремление побуждали его к резким ответам.

Жил тогда в Чехии некий вельможа, ненавистник Собеслава. Человек вспыльчивый и буйный, он не умел прощать, и даже малая обида годами не выходила у него из памяти. Этот гордец и упрямец с трудом переносил то, что князь Собеслав окружил себя людьми отнюдь не родовитыми, и отзывался о нем без должного почтения. Обычно он стоял в княжеском зале, высоко подняв голову и пряча руки в рукава, словно находился среди прокаженных; похоже было, что он готов изменить князю.

Однажды в присутствии этого вельможи приехал к князю Мельницкий настоятель магистр Иероним, кичившийся родством с императором и часто пользовавшийся гостеприимством Барбароссы. Он привез письмо от императора, и князь Собеслав взломал печать на письме при собравшихся. Ибо было в обычае послания императора в присутствии дворян переводить с латинского языка на чешский и читать их громким голосом.

Итак, князь передал пергамент одному из своих приближенных и стал слушать. Слова императора звучали строго. Послание содержало упреки и повеления. Оно было резким, и у Собеслава вспенилась кровь и бросилась ему в лицо.

Когда читавший дошел до того места, где Барбаросса упрекал князя в том, что преданность его не полная, Собеслав встал и оттолкнул свое кресло. Оно отлетело с гулким стуком и покачнулось. Читавший смолк, а все дворяне и приверженцы Собеслава боялись даже вздохнуть. И стояли, неподвижные, ожидая, что последует дальше, что скажет князь. По Собеслав молчал. Его брови сошлись над переносицей, и две вертикальные морщины обозначились на лбу.

И тут заговорил магистр Иероним:

Я всегда слыхал, что послание императора следует читать от начала и до конца, не прерываясь. Вам, благородные рыцари, надлежало бы слушать его, склонив головы; а вы, мужи без имени и без славы, при первых же словах его преклоните колена!

Говоря это, магистр повернулся сначала к родовому дворянству, потом к людям Собеслава.

Протекла минута тишины, и тогда молвил Собеслав:

— Кто посмел заговорить? Магистр Иероним! Что же — не нашлось никого более знатного, чем настоятель Мельницкого храма, чтобы раскрыть уста? Именно он взял смелость и прервал чтение послания, и выговаривает нам, и делает упреки тем, кто слушает! Ах, Иероним, я, правитель этой страны, не хочу тебя наказывать, даже судить тебя не хочу, но, указывая на тебя тем, кто редко бывает согласен со мной, спрашиваю: вельможи, снесет ли кто из вас, чтобы кто-то делал выговоры вашему князю?!

В эту минуту, в этот волнующий миг все взоры обратились на гордого вельможу. Скрестив руку, бледный, молчаливый, он вперил взгляд в глаза Собеслава. Но вот он сделал шаг, и второй, и третий, неторопливо приблизился к Иерониму и, положив руки ему на пояс, вывел его из зала. Проходя же мимо Собеслава, он склонил голову как человек, сделавший выбор, принявший решение — и признавший князя.

С тех пор между Иеронимом и князем разгорелась сильнейшая вражда. На стороне магистра стоял император — и все же Собеслав отобрал у него настоятельство Мельницкое и отдал его изгнанному архиепископу Зальцбургскому, который был для императора бельмом на глазу.

БЕСНОВАНИЕ

Среди людей, переселившихся по воле князя в приграничные области, чтобы корчевать лес и возделывать пустоши, был сын Ойиря. Он осел в Виторазском краю и работал со своими детьми и слугами. Счастье улыбалось емy. Достояние его возрастало, стада множились, поля хорошо родили.

Но однажды случилось так, что работники Ойирева сына услыхали в другой стороне леса звуки топора. Они дали знать своему господину, пошли на стуки и наткнулись на людей, проникших с австрийской стороны. Между тем Виторазская область была исконной чешской землей и издревле входила в состав Чехии. Сын Ойиря вышел против пришельцев и хотел их прогнать. Те стали отбиваться, разгорелась стычка, и в этой стычке сын Ойиря был убит. Ему размозжили череп.

Когда весть об этом донеслась до Пражского града, плакал Ойирь перед князем, и просил, и заклинал его наказать убийц и выгнать их семьи далеко за границу. Собеслав прежде отправил посланцев к Генриху Австрийскому с просьбой поддержать его в этом деле и дал ему понять, что с нетерпением ожидает удовлетворения. Австрийский владетель отвечал заносчиво и велел своим людям оставаться там, где они были, и на насилия отвечать насилием.

Дело шло к войне. Собеслав разослал гонцов к соседним государям и добился помощи против Генриха у венгров, поляков, саксов, мейссснцев и штирийцев. Когда Собеслав уже готовился выйти в поле, внезапно пришла весть, что восстал против него Конрад Отто, удельный князь Зноемский, отказываясь подчиниться. Собеслав отправил вестников во все стороны, ко всем родичам, а в Зноймо написал письмо, в котором с доверием, мирно, говорил, что негоже выступать против справедливой войны, и описывал, в чем суть спора с Генрихом. Запечатав пергамент, он вызвал одного из приближенных и поручил ему отвезти письмо в Зноймо. Приближенный уже пристегивал шпоры, когда перед князем пал ниц Ойирь и с плачем и жалобами стал упрашивать:

— Государь, доверь мне это письмо, дозволь поехать вместо вельможи — он ведь не станет торопиться, ему безразличны результаты переговоров. Доверь мне это письмо и дозволь говорить перед князем Отто, ибо я буду красноречивее продавцов индульгенций! Мое горе, мое страдание внушит мне слова, способные куда сильнее тронуть человеческое сердце. Я человек худородный, нет герба на моем щите, мне можно валяться в ногах у князя! Да если б я изранил себе руки о его шпоры — это меня не остановило бы! Тебя же не может коснуться унижение простака, который плачет и молит не помешать совершиться возмездию над теми, кто умертвил его сына!

— Ойирь, старый друг. — ответил Собеслав, — я больше полагаюсь на епископа Оломоуцкого, на Деву Марию и на Отто из Виттельсбаха — но иди и действуй по-своему. Иди и действуй с верой, что Бог тебе помогает!

Но к тому времени, как Ойирь добрался до Зноймо, родственные князья уже примирились. Поэтому Конрад Отто слушал старика одним ухом, а бедняга был уверен, что завоевал его сердце. Вскоре после этого Конрад Отто вышел с военным подкреплением и встал рядом с Собеславом. Ночью он делил с ним палатку, днем держался вблизи его коня и с учтивостью отвечал на веселые вопросы Собеслава. Так, беседуя, скакали князья к земле Генриха Австрийского, где и соединились с войсками из Польши, Венгрии, Саксонии и прочими, ибо все владетели этих стран сдержали слово. Армия собралась огромная. Ее волнующиеся ряды покрыли всю равнину, и поля исчезли под ногами бойцов, и леса были малы, чтобы укрыть их. Генрих отступил перед превосходной силой, не ввязываясь в бой, и все свои владения на левом берегу Дуная оставил на произвол неприятеля.

Тогда ожил страшный дух насилия, таящийся в толпе и разгорающийся всегда там, где скапливается множество людей: солдаты отпустили узду беснования и рассыпались по краю, сжигая деревни, разрушая храмы; они захватили несметную добычу. Лишь столбы дыма поднимались над местами, где стояли селенья, и поверженные кресты валялись в развалинах церквей. Вилем из Коуниц, рыцарь из дружины Зноемского князя, вернулся в лагерь весь черный, в плаще, прожженном в десяти местах. Его брови и волосы были опалены, и он еле держался в седле от усталости.

— Вилем, — сказал ему Конрад, расширяя пальцем дырку на его рукаве, — ты что, спал на пожарище?

— Ах, — отвечал тот, сияя белозубой улыбкой, — каждая дырка — это одна церковь, сожженная мной, и плащ заменяет мне счеты!

Князь осенил себя крестным знамением, но душа его до того была погружена в общее дело разрушения, что он не удержался от смеха.

Когда Собеслав и Конрад ушли со своими войсками, поднялся Генрих и вторгся в Моравию. Грабя и поджигая с тем же неистовством, дошел он до самого Зноймо. Чешская армия была в ту пору уже возле Дудлеб, но, услыхав о бесчинствах Генриховых солдат, вернулась. И снова чехи нахлынули на Австрийские земли. Поистине, никакая буря не сравнилась бы с ними в лютости, и никогда ярость не изливалась более жестоко и с большей силой. За недолгих десять дней весь тучный приду — найский край обратился в пустыню. Светельский монастырь со всеми окрестными селами был разграблен и сгорел дотла, и отчаяние, задрав полы, с обнаженным задом скакало над пепелищами. Рассказывают — перебито было без числа людей, без числа уведено в оковах в рабство. Рассказывают — солдаты впали в такое неистовство, в такое погибельное бешенство, что ужаснулись и Майнц, и Рим, и самые отдаленные города. Папа Александр, услыхав о случившемся в Австрии, проклял Собеслава и приказал Вилему из Коуниц в покаяние за совершенное им выстроить в своей резиденции монастырь.

ЛОВУШКА

Тот, на кого наложено проклятие, — все равно что прокаженный. Идет он — и все шарахаются от него, умолкают колокола, священник избегает его и никто не обязан держать слово, данное ему. Это относится к простым людям; но князь, властитель над людьми, властитель их любви, находит сторонников даже в таком безмерном несчастии. Ойирь утешает Собеслава, прощает ему вину и старается приуменьшить ее.

— Мой государь, — говорит он, — ты распалился гневом, но не совершил ничего более ужасного, чем другие властители, охваченные жаждой мести. То же самое, что произошло на берегах Дуная, случается и в Италии и во всех землях. Если бы за какой-нибудь сгоревший дом да за нескольких замученных врагов государи подвергались проклятию — во всех храмах пустовали бы королевские скамьи, и ни один не слушал бы святую мессу. Не думай о папе, князь, ибо его проклятие — не кара за грех, а инструмент и оружие твоих врагов. Так что не предавайся излишнему покаянию, но обрати свою мысль к Бедржиху Чешскому, а еще — к брату твоему Ольдриху, который сильно изменился и недобро с тобой разговаривает.

Эти слова удвоили огорчение Собеслава. Он знал образ мыслей брата, знал, что утратил его дружбу. И, желая уговорить его, отправил за ним знатных послов.

Князь Ольдрих принял приглашение брата и поехал в Прагу. Но прибыл он в Град не с одними слугами: его сопровождал вооруженный отряд. Воинов у него было немного, но они не расставались с оружием, быть может, даже спали, не сняв доспехов, и ни словечком не перемолвились с людьми Собеслава. Держались враждебно.

Братья устроили совет, и Собеслав обратился к Ольдриху с такими словами:

— Я сижу на престоле, который ты уступил мне, и долго, храня верность в чувствах, я был связан с твоею душой. Дай Бог и Пречистая Дева никогда нам не разлучаться! Дай Бог понятие мне, как снова стать тебе угодным!

— Еще вчера я подавал тебе руку, — ответил Ольдрих, — а сегодня уже не подам. К этому меня обязывают дружба императора и верность ему, наконец, — твои дела. Дурные вести долетели до меня, князь! Не желай, чтобы я перечислил прежние — достаточно и того, что случилось сейчас, что еще звенит, как отзвук колокола, в который ударили.

— Ты сердишься без причины, — возразил Собеслав, — и разговариваешь, как женщина, которой нашептал ложь какой-нибудь сплетник. Что ты имеешь в виду? Быть может, то, что я велел взять твоих воинов? Ха, просто они мерзли в палатках на дворе, и мечи холодили им бедра. Когда ты поедешь домой, я выпущу их одного за другим, они догонят тебя еще у самых ворот.

Услыхав, что известие, дошедшее до него, — правда, дернул Ольдрих свой пояс и так сильно сжал собственную руку, что суставы хрустнули. Он пришел в ярость и, обычно такой мирный, вспыхнул до того, что начал заикаться. Он закричал:

— Кесарь, который тебя призывает и от встречи с которым ты напрасно уклоняешься, — кесарь, который принимает Бедржиха Чешского и слушает жалобы Генриха Австрийского, положит конец твоей дерзости! Не будешь ты править! Ты лишился рассудка! Не князь ты больше, и скоро я возьму власть!

Собеслав трижды хлопнул в ладони и, когда за дверью послышались шаги, молвил:

— Бог и святые ангелы положили людям отстаивать то, что им было вверено, и я буду отстаивать власть, данную мне. Ты сказал, император зовет меня на суд, а я ответил его послам: не выйду из своей страны! Право, я в безопасности только среди простого народа, Окружающего, меня. Не могу доверять ни кесарю, ни братьям, ни дядьям, ни племянникам — ни даже тебе!

Тут Собеслав дал знак своим воинам, которые вошли в сводчатый покой, и те взяли Ольдриха и ввергли его в темницу. Из мрака ее князь Ольдрих уже не вышел живым.

ШАНТАЖ

Узнав, что Собеслав в стесненных обстоятельствах, зноемский князь Конрад Отто созвал в свой замок знатных дворян и сказал им:

— Слыхали вы прозвище, столь подходящее к Собеславу? Знаете ли, что его называют «крестьянским князем»? И найдется ли среди вас человек, который усомнился бы в том, что Собеслав заслуживает изрядной насмешки?

Взрыв веселья, был ответом на эти слова, дворяне шлепали себя по коленям, хватались за животики и подталкивали друг друга локтями.

— Что ж, — продолжал Конрад, — такое отступление не помешало; зато теперь мы знаем, с кем имеем дело, и можем сказать открыто: великий позор, что дворянами и родовитой знатью повелевает человек, покумившийся с мужичьем! Пора нам положить этому конец. Впрочем, если наш мужицкий властитель выкажет добрую волю и даст нам то, о чем его попросим, — оставим его в покое. Давайте же размотаем клубок Парок и спрядем новую нить!

Переговорив об этом и еще о многом, к делу не относящемся, поехали зноемские дворяне в Чехию. Направлялись они в Градек, разузнав, что князь Собеслав собирается охотиться в тех местах.

На расстоянии примерно одного дневного перехода от Градека пахал поле некий мелкопоместный земан; подозрительной показалась ему столь многочисленная кавалькада, дал! гербы на щитах он разобрал и понял, кто эти всадники. Посоветовавшись с другими земаиами, вскочил он на свою лошадку и прямо так, без седла и шпор, поскакал в Градек, куда и подоспел раньше зноемских. Те еще только обсуждали, как им исполнить задуманное. И решили они укрыть свой отряд в лесу с тем, чтобы он напал на Градек по условленному сигналу. На следующий день Конрад Отто явился в Градек с малой свитой. Когда он прошел через ворота, стражи подняли подъемный мост, а когда Конрад вступил в замок, заняли свои места на стенах.

Конрад же, уверенный в резерве, заговорил с Собеславом так, как говорят с человеком, у которого нет выбора.

— Дошло до меня, — сказал он князю, — что ты заточил Ольдриха и собираешься отдать Оломоуцкий удел сахмому младшему своему брату Вацлаву. Это неразумно и никоим образом не может принести тебе пользы. Неужто ты так неблагодарен? Неужто обойдешь меня? Хочешь обратить нашу дружбу во вражду? Лучше по-хорошему отдай этот удел мне! Окружи себя родовитым дворянством, откажись от сельских привычек! И сделай это быстро, ибо у тебя мало времени, скоро не останется у тебя никакой возможности принимать решения..

Говоря так, Конрад высоко держал свою пылающую, смелую голову, но князь отвечал ему гневно.

Тем временем дворяне Конрадовой свиты, которым предложили угощенье в другом покое, вдоволь повеселились; один из них вышел на стены поглядеть, что делается вокруг. Какой-то шум встревожил его и действительно, он верно расслышал! Вдали шла битва! Опытный воин тотчас заметил, что стража стоит по местам, готовая к бою, уперев луки в стены, мост поднят, а ворота забаррикадированы. Ему достаточно было одного взгляда — он увидел, как из леса выскакивают кучки дворян и люди Собеслава сражаются с ними. Увидел, как вскидываются мечи, как падают всадники с коней, как сельские воины теснят дворян и осиротевшие лошади мечутся между ними.

Шум, крики, протяжные вопли подняли пирующих из-за столов. Они выбежали во двор и, поняв, что идет бой, что дворянский отряд застигнут врасплох крестьянами, помышляли уже только о собственном спасении. Прижавшись к стене, шажок за шажком стали они продвигаться к воротам.

А Конрад в это время все еще грозил князю Собеславу. Он был уверен в победе и, слыша снаружи крики, полагал, что это его люди ударили на Градек.

— Теперь ты будешь сговорчивее, — произнес он, указывая на окно, — ибо просьба моя стала более убедительной. Слышишь? Понимаешь, кто явился? Это мои друзья! Все они дворяне, и каждый стоит десятерых твоих мужиков.

Прежде чем Собеслав успел ответить, в комнату вбежали двое вельмож — вспомнили, в какой опасности находится Конрад, и закричали ему в таком смятении, что он тотчас понял в чем дело. И обратился в бегство. Ему удалось достичь двери, проскользнуть по коридору и выбежать во двор, но тут ему предстало ужасное зрелище: по лесным просекам и по всем открытым местам мчались прочь от Градека разрозненные кучки его дворян. Они бежали, и крестьянская «сволочь» преследовала их по пятам.

Что было делать Конраду? На внешнем дворе замка кипела другая битва, князь кинулся было туда, но наткнулся на Ойиря и, выбив у него из рук меч, схватил за оба запястья и срывающимся голосом проговорил:

— Старик, по твоему настоянию я встал на сторону Собеслава, пошел войной на Генриха — право же, я добрый друг того, кто хочет меня убить! Помоги мне! Спаси своего господина от греха! Выведи меня в безопасное место!

И он тряс Ойиря за руки, и одним духом вывалил из себя столько клятв и угроз, что Ойирь поддался. Поверил Конраду. Ему польстило хитрое, лживое упоминание о его якобы заслугах в деле примирения князей. Сжалился Ойирь и показал Конраду место, где в стене было отверстие для стока воды. В смятении и спешке помог он князю приподнять решетку над стоком. Так Конрад Отто ушел из Градека.

КРЕСТЬЯНЕ

Вскоре после этих событий упал Бедржих Чешский к ногам императора с мольбою: — В Чехии разброд, знать живет там в унижении, и нет там места праву, а дела Собеслава умаляют твое величие! Сделай же так, кесарь, чтобы этот недостойный владетель Собеслав лишился власти, и передай ее в мои руки! Это мое наследство, и я дожидаюсь его с преданностью и доверием!

Барбаросса отвечал Бедржиху милостиво. Он принял от него драгоценные дары и, нимало не считаясь с правом дворянства избирать государей, отдал Чехию в лен Бедржиху.

А Конрад Отто, ускользнув из Градека, искал помощи у Леопольда Австрийского, сына недавно усопшего герцога Генриха; и в союзе с этим исконным врагом пошел на Собеслава. Тот очутился в большом затруднении, ибо подмога, приведенная к нему младшим братом Вацлавом, оказалась незначительной, так что чешские войска по численности уступали противнику. Тем не менее Собеслав и Вацлав вторглись в Зноемское княжество, но Леопольд Австрийский разгромил их стан и обратил в бегство. И бежали чехи без оглядки по болотам. Когда все уже было потеряно, решил Собеслав разделить свое войско. Вацлав удалился в свой Оломоуц, а Собеслав с остатком воинов поспешил в Чехию.

Собеслав разбил стан на горе, высящейся над сегодняшним Миличином и носящей название Кальвария.

Тут пришли к нему караульные из передовых отрядов и сказали:

— По долине вдоль опушки леса идет войско, но насколько мы могли разглядеть, это не солдаты, а люди, вооруженные весьма странно. Идут же они стройными рядами.

Собеслав построил своих воинов и стал ждать с мечом в руке. Он предусмотрительно расставил лучников, указал место конным так, чтобы один отряд поддерживал другой. Но все это оказалось ненужным, ибо подходившее воинство было дружеским. То были крестьяне, ведомые Ойирем.

— Государь, — молвил старый слуга, — тяжко провинился я перед тобой, когда помог бежать Конраду, и ты прогнал меня от себя. Ныне же прими меня обратно! Прими войско, которое я привел. Прими свой народ и своего слугу!

Князь, поручив старика Богу, ответил, что уже простил его и не думает больше о его проступке, забыл и не желает никогда о нем вспоминать.

Затем он расспросил Ойиря о новостях и узнал, что император отдал Чешские земли в лен Бедржиху и тот собирает войско и объезжает враждебных Собеславу князей, чтобы они помогли ему взойти на трон.

Вот какую недобрую весть сообщил князю Ойирь и, едва выговорив это, умолк. Немного погодя он заговорил о другом и рассказал, что зов верности собирает народ сплотиться вокруг своего господина и защитить дело, начатое Собеславом. Он говорил, а люди вставали на цыпочки и громким голосом повторяли последние слова Ойиря. И стучали они в щиты, и прикладывали ладони ко лбу, и в их возбужденных речах вновь и вновь звучало дорогое имя крестьянского князя.

КОНЕЦ

Прошло немного времени, и армия Собеслава увеличилась в пять раз; она стала такой огромной, что не могла уже найти пропитание на одном месте и вынуждена была переходить из края в край. Двигалась она медленно и осторожно, обходя поля, ибо наступало время жатвы. Тихим было это войско, насколько могло быть тихим такое множество народу. Оно шло по дорогам, чтоб не топтать посевы, и располагалось на отдых по лесам или по пастбищам. Так в бесконечном ожидании проходило время. Но невозможно надолго отрываться от повседневных дел, и каждый думал о хлебе, ибо колосья уже налились зерном. Ведь войско Собеслава было крестьянским, и каждого воина охватывали тревожные мысли о собственном хозяйстве.

Тогда, одолеваемый заботами, созвал князь совет и спросил мнение своих друзей. Дал высказаться брату Вацлаву, удельному князю Оломоуцкому, а также священникам, и родичам своим, и дворянам, принявшим его сторону, а под конец и Ойирю.

— Княже, — сказал этот добрый слуга, — веди нас за границы страны! Веди нас в бой. Ищи неприятеля, который медлит, чтобы истомить нас ожиданием!

— Знаю, к чему ты клонишь, — ответил Собеслав. — Знаю, урожай давно созрел и зерно осыпается из колосьев. Знаю, без хозяина не будет собран урожай, и предвижу — нам грозит голод.

Он замолчал и, опершись на рукоять крестоносного меча, долго сидел, погруженный в думы. Тени облаков скользили по его неподвижному лицу, а в просвет между его локтем и плечом и за его головой видны были перезревшие нивы.

По-вот минуло время размышлений и тишины; Собеслав встал и повелел войску разойтись. Отпустил людей, дал им на то свое дозволение.

Едва толпы крестьян двинулись прочь, едва рассеялись они тронулись в путь и всадники, которые выжидали поодаль, и понесли своим господам радостную весть. Бедржих, готовый к бою, стоял в Австрии и, выслушав лазутчиков, тотчас двинулся в поход. Шли с ним имперские рыцари, австрийские воины и многие чешские дворяне. Собеслав встретил их лишь с горсткой бойцов. И был разбит, и, еле-еле уйдя из битвы, нашел прибежище в стенах крепости Скала.

Дворяне, прелаты и все, кто ненавидел крестьянского князя, сорвали знамена с его гербом и, насмехаясь над ним, славили Бедржиха. У крестьянского князя уже не было войска. Он не внушал более страха, и люди высокого рода, дворяне, вновь обрели отвагу, столь долго подавляемую. Опьяненные легкой победой, они ликовали, встречая нового государя. Приветствовали его в Пражском граде. Пышно разодетые, теснились вкруг, пробиваясь локтями; внесли сумятицу в шествие страговских монахов, и те, напирая животами на спины своих сотоварищей, потные, задыхающиеся от страшной жары, так и не сумели довести до конца свои песнопения.

Вскоре после торжественного въезда в Прагу Бедржиху пришлось ехать в Вюрцбург на сейм. Тогда Собеслав напал на свой Град, но был отбит.

Он был отбит, и ничто уже не спасет его, ибо шляхтичи строго держат своих подданных в селениях, и никто из крестьян не может подоспеть на помощь Собеславу. Руки чешутся, да ничего они не могут поделать. Разве что взывать к ангелу-хранителю.

И было суждено Собеславу пройти еще через две битвы. В первой он одержа верх, во второй был разбит. Бежал, мчался наперегонки со смертью и с позором. Сопровождали его только Ойирь да горстка, малая горсточка друзей. Не было среди них никого из знати, не красовались на щитах у них пестрые гербы; все это были простые люди, слабые, согбенные от старости. Их убогость, право же, могла бы вызвать сострадание — но замки запираются перед ними, а князь и не просит убежища. Он горд, как крестьянин, и хочет защищаться до последнего вздоха. В конце концов он достиг крепости по названию Скала. Там его хорошо приняли, и он сражался еще несколько месяцев. Когда же приблизился конец и крепость готова была сдаться, ушел князь ночью из осажденной твердыни. Вел его коня один Ойирь, да и тот был убит на этом пути.

Но люди рассказывают, что Собеслава сопровождал в изгнание некий всадник на крылатом коне, и всадник этот имел облик Ойиря. Другие предания повествуют, что то был его ангел-хранитель.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ