Церковь в Италии[86]; конкордат 1803 года. Успехи французского владычества в Италии навлекли на итальянскую церковь те же мероприятия, какие постигли французскую церковь: упразднение монастырей и ковдрегаций (сначала частичное, затем общее в 1810 году), конфискацию церковных имуществ, беспрестанные вторжения в церковную юрисдикцию, сокращение числа епископств, вынужденное у папы путем неотступных требований. В 1803 году в Пьемонте было уничтожено девять епископств (из семнадцати), в Папской области — семнадцать. В том же году Цизальпинская республика заключила с Пием VII конкордат, сходный с французским, но более выгодный для церкви (16 сентября 1803 г.). Особенно важно было то, что епископы сохранили право свободно сноситься с папой. Но преимущества, приобретенные по этому конкордату церковью, были значительно урезаны декретом президента Мельци (февраль 1804 г.), придавшим чрезвычайно распространительный смысл статьям, выгодным для правительства, и ограничительный — статьям, выгодным для церкви.
После того как Наполеон возложил на себя железную (итальянскую) корону (1805), отношения еще более обострились. По присоединении папских владений к Империи французский конкордат был особым декретом распространен на всю Италию (1809), и принципы галликанской церкви объявлены господствующими по всей Империи (1810); епископы, отказавшиеся принять их, были брошены в тюрьму.
Церковь в Испании[87]. Испанскую церковь постигла почти та же участь, что и итальянскую. После испанского восстания, в котором приняло участие довольно много монахов, Наполеон, вступив в Мадрид, упразднил две трети монастырей (особенно нищенствующих орденов), конфисковал их имущества и оказал лишенным крова монахам лишь ничтожную материальную помощь (1808). Затем епископам и капитулам предложено было публично заявить о своем согласии с галликанскими принципами. Несколько прелатов — большей частью французские епископы, назначенные на испанские кафедры, — подчинились; остальные, как и в Италии, были заключены в тюрьму.
Таким образом, к концу Империи Наполеон уничтожил повсюду плоды того дела преобразования и умиротворения церкви, которое им было начато в эпоху Консульства.
ГЛАВА IX. ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. 1799–1815
Время Империи было переходным временем. Таким его нужно признать, потому что в нем очень определенно столкнулись вкусы, воспитанные прошлым, и те тенденции, из которых в скором времени должно было возникнуть очень значительное литературное движение. На этой основе вскоре создалась литература, полная более ярких противоречий, чем в какое-либо иное время. Таковой именно была французская литература в период с 1799 по 1815 год. Часть литературной армии продолжала подражать «великим образцам» XVIII века и опираться на Вольтера, Сен-Ламбера, Кребильона-младшего и Дидро; другая — искала нового пути, еще никому не подражая (в чем она была права), исходя главным образом из того принципа, что прежде всего нужно презирать и забыть XVIII век. Отсюда два течения, которые то шли параллельно, то сталкивались и перекрещивались.
Поэты. Наиболее яркими представителями идей XVIII века являлись тогда поэты. Таков почти непреложный закон, потому что, принужденные подчиняться определенным правилам стихосложения, поэты в силу одного этого более преданы традиции и медленнее переходят к реформам. Два поэта огромного таланта стояли во главе французского Парнаса — Делиль и Парни, и это всецело люди XVIII века.
Делиль — ученик Вольтера, читавший Вюффона и немного Руссо. Ребенком он был развит не по летам. Двадцати лет он написал стихотворение о машине в Марли, приводившее в восторг любителей. Став преподавателем в одном из парижских коллежей, Делиль с любовью перевел Георгипи Вергилия и издал их в 1769 году. Он был большой виртуоз: в каждом стихе Георгии он с изящной легкостью преодолевает какую-нибудь трудность; и вообще умение побеждать трудности и облекать в искусный стих темы, трудно поддающиеся стихотворной обработке, является главным отличительным свойством таланта Делиля. Перевод был встречен восторженным одобрением, и автор, превозносимый Вольтером, очень скоро был избран во Французскую академию. Осыпанный почестями и получая всякого рода пенсии, Делиль последовательно издал множество поэм, из которых ни одна не стоит его Георгии, но которые все написаны искусно и местами блестяще: Сады (Les Jar dins — 1782), Сельский житель (Uhomme des champs — 1800), Воображение (Ju Imagination — 1806), Три царства природы {Les Trois regnes de la nature —1809). Все это — собрания рассказов, размышлений, дидактических отрывков, поучений и особенно описаний, вставленные в плохо построенные и как бы колеблющиеся рамки. Описание всегда играло видную роль в поэмах Делиля, а с течением времени оно стало занимать у него все больше места и в конце концов заслонило собою все до такой степени, что сложилось представление (основательное или неосновательное — другой вопрос), что Делиль изобрел новый жанр — описательный. Это не первый пример, когда недостаток превращается в систему, а система — в мнимое изобретение. Впрочем, Делиль действительно обладал подлинным описательным талантом. Он холоден, часто однообразен и многословен, но — что бы ни говорили — он умеет наблюдать, и если никогда не живописует в подлинном смысле этого слова, то дает точный и довольно подробный рисунок. В общем, он изображает природу так, как если бы она была машиною в Марли[88], и только ее живой дух ускользает от него. Кроме того, он умен, и некоторые из образов в манере Ла Врюйера, выведенных им в его последнем произведений Разговор (La Conversation —1812), довольно удачны. Этот искусный и плодовитый версификатор, бывший всегда крайне осмотрительным в своем поведении, умер в 1813 году как раз во-время, чтобы быть похороненным с королевскими почестями. Уже несколько лет спустя господство было захвачено той поэтической школой, которая обрекла Делиля на глубокое и не совсем заслуженное забвение, но пока еще не насчитывала в своих рядах ни одного признанного стихотворца.
Гораздо более одаренный Парни не сделал такой блестящей карьеры. Этот беспечный креол с острова Бурбона очень молодым приехал во Францию и выпустил в свет Эротические стихотворения (Poesies erotiques — 1778), принятые чрезвычайно благосклонно. В них есть изящество и некоторая чувственная грация, а порою слышится и мимолетная нотка истинного чувства. Этого было достаточно, чтобы Парни провозгласили «Расином элегии». Он не был Расином ни в каком отношении. Позже заметили, что это был поэт в духе Жантиль-Бернара[89], довольно остроумный, способный довольно ловко перекладывать в стихи скабрезности Философского словаря, словом — нечто вроде шуточного Вольтера. Таким является Парни в своих Война богов (Guerre des Dieux), Переодевания Венеры (Deguisements de Venus J, Библейские любовные истории (Galanteries de la Bible) я пр. Но именно это нравилось тогдашней публике, подготовленной всем вольтерьянским движением XVIII века; неудивительно, что вслед за заслуженным признанием со стороны знатоков Парни стяжал колоссальную популярность в широких кругах читателей. Но слава не обогатила его, и бедный певец сладострастия поневоле вел «стоический» образ жизни, от которого лишь на короткое время избавила его запоздалая пенсия, данная ему императором. Парни умер в 1814 Году, годом позже Делиля, напутствуемый искренним сожалением немногих и небольшой элегией Беранже, имя которого здесь впервые появляется в истории литературы в связи с именем поэта, наследником которого Беранже до некоторой степени может считаться.
Фонтан — поэт приблизительно той же школы, что и двое предшествующих, но без непристойностей Парни, как этого и нужно было ожидать от человека, бывшего великим магистром императорского университета. Молодой Фонтан, человек очень знатный, но мало наделенный денежными средствами, дебютировал еще до революции несколькими стихотворениями, напечатанными в Альманахе муз (Almanack des Muses). Из-за своей довольно реакционной деятельности в период «смуты», он принужден был затем бежать в Англию, где познакомился с Шатобрианом. Вернувшись после 18 брюмера, Фонтан сделался драматическим критиком в Меркурии, затем депутатом, потом великим магистром университета и, наконец, с 1815 года до смерти (1821) был пэром Франции.
Это был чрезвычайно ловкий человек, никогда не делавший опрометчивых вещей и умевший никогда не попадать в беду. Его стихотворения отличаются изяществом, остротою и тонкостью, какими были отмечены и его лицо, беседа и обращение. В общем, его поэзию можно отнести к описательному жанру. Это— поэмы на такие сюжеты: Астрономия (Astronomie), Сельский дом (Maison rustique), Горы (Montagues), День поминовения мертвых в деревне (Jour des morts a la campagne), которые и теперь еще представляют интерес, Гробницы Сен-Дени (Tombeaux de Saint-Denis) и пр. Сюда надо прибавить еще несколько Посланий (Epitres) и довольно милых Стансов (Stances), написанных в выдержанном тоне, не слишком строгом и не слишком небрежном, соответствующем тому, что Мармонтель несколько раньше называл фамильярно-благородным слогом.
Как ни значительны еще и на наш взгляд достоинства Фонтана как поэта, однако на нем следовало бы остановиться скорее как на критике и с некоторым вниманием перелистать его: это пошло бы на пользу. Его статьи в Меркурии обнаруживают широкий и вдумчивый ум в авторе, который, несмотря на свое пристрастие к XVIII веку, смело заглядывает в ближайшее будущее. Нас мало интересует, было ли его поклонение Шатобриану следствием его дружбы с последним или, наоборот, поклонение заставило его полюбить Шатобриана; но мы приветствуем стойкую поддержку, которую он оказывал автору Ренэ, и энтузиазм, который он первый принес в дань его гению в те дни, когда наиболее авторитетные критики эпохи очень нападали да этот гений. Редко случается, чтобы человек, отсталый в художественном творчестве, являлся новатором в критике, и это требует большого умения отвлечься от своих пристрастий. Почти таков и был Фонтан. Это доказывает, что он обладал большим вкусом и еше большею скромностью. По крайней мере в этом отношении он был очень оригинальным человеком.