— Доползу... ничего... огни све...тлей, ста...ло ближе...
Он полз. Стояла, дожидаясь, равнодушная тьма. И все еще, как последняя надежда, едва видимо догорала искорка на месте ушедшей зари.
Рука подвернулась, ткнулся в жесткую землю лицом.
— Пропал!.. Не... ничего... до...ползу...
Он поднял голову, — все небо было в звездах, — и закричал. Во рту захрипело, вздувая пену.
— Про...пал!..
Опять пополз. В темноте словно кто-то, спокойный, дожидался, пока потеряет силы и останется неподвижным.
Кровь липко и медленно протекала сквозь пальцы, и так же медленно вливалась расслабляющая слабость.
Около, совсем близко — черта, за которой уже никому не нужны его трактир, постройки, магазин, вся хозяйственность, все напряжение жизни. Это не смерть, не страх смерти, а страх того безразличия, которое около смерти; страх той черты, за которой нет борьбы, за которой уж все равно.
Это его-то положенная в хозяйственность жизнь — все равно? Это незамоленные его грехи, когда он наживался, сколачивал копейку и рос, и забирал силу, и почувствовал ее, наконец, теперь — так это все равно?
Стиснув зубы, задавив пузырящиеся сквозь них стоны, приподнялся на левую руку и потащил свое все больше и больше обессиливающее тело, как зверь с полу раздавленным задом. И все прижимал правую руку, под которой теплела расплывающейся кровью рана. Пузырились подавляемые стоны, и злобно раздувались ноздри.
Огоньки так же безразлично, так же о чем-то о своем мигали. И стояла, не заслоняя, не приближая, не отдаляя их, ровная бесстрастная темень.
— Вре-ошь... посто-ой... в...вре-ошь...
Вот так, стиснув зубы, боролся он когда-то со своими односельчанами, у которых отобрал общественную мельницу. «Вре...ошь, не возьмешь!..» — говорил он, окруженный злобными, готовыми на все лицами.
Так выпрастывал молодым работником засевшую в трясине хозяйскую телегу: «вре-ошь, вылезешь!»
Так боролся со всеми, кто становился поперек пути.
И теперь боролся во тьме среди степи с кем-то, кто, не делая никаких усилий, подтаскивал его к роковой черте, за которой было все равно, за которой — только степь да ночь.
— Вре-ошь... посто-ой... вре-ошь...
Не ближе, не дальше мигали огни, и стояла, не заслоняя их, темнота.
Но уже нет сил, уже одолевает. Ткнулся глазами в шершавый колюче-иссохший полынок. Приподнялся, опять ткнулся и остался лежать затылком кверху, дыша пахнущей пылью.
— Ага... ну?..
Поплыла вкруговую и тьма, и мигающие огоньки, трактир, и жизнь, и все, что имело в ней смысл, поплыло и на секунду закачалось, готовое потонуть и потухнуть.
Он, судорожно хрипя, дышал, уже охватило безразличие покоя, и вдруг мучительно захотелось ухватиться и вылезть, вылезть опять на жизнь, на заботы, на шум и беспокойство дня. Но ухватиться было не за что. Было пусто и молчаливо в молчаливой темной степи.
Во дворе дремали на цепи чуткие собаки, — и был он пуст.
В кухне вечеряли, собираясь спать, работницы и работник, боявшиеся и не любившие его, — там было пусто.
В трактире шумели пьяные голоса, но среди множества людей, среди пьяного шума, говора и звона было пусто. Было пусто и в комнатах, где торговали собой девки.
И тогда со страхом, воровски, крадучись, заглянул в свои комнаты. Водяночная, безответная, давно чужая женщина, мимо которой он проходил, как мимо стола, мимо лавки или мимо стены.
Дочери!.. Дочери нет, а была...
И тут пусто страшной пустотой.
И он простонал:
— Господи!..
Кровь, медленно густея, вытекала.
Какой-то далекий смутный намек, недосказанная мысль или неуловимое воспоминание подымались из закоулка, нежданные, негаданные.
— А-а-а...
Он не мог уловить, хрипло дышал в сухой полынок, и стояла над ним темная ночь. Не та ночь, полная заботы и дохода, что приходила во двор и в дом, и надо было запирать ворота, спускать с цепи собак, и наполнялся трактир шумом и пьяными голосами, а огромная, молчаливая и недвижимая, и нет ей конца и краю.
И... вспомнил:
— Внучек!
«Сын!» — поправил кто-то.
— К внуку... внучек... родненький ты мой!..
«Сынок», — опять твердо поправили его.
— Ну, ин так... перед кем запираться... Сынок... сыночек ты мой!..
Теплый комок растаял в согревшейся груди. Сочилась кровь.
— Только бы поспеть... не помереть... сказать... трактир... все ему... сыночку... все ему...
Темная, пусто простиравшаяся над степью ночь наполнилась смыслом.
Он сделал безумное усилие, стал на колени и на руки, вытянул по-воловьи шею и с клокочущим хрипением в груди завыл:
— У-у-у-у!..
Опять пополз. Мигали огни. Не прижимал раны, давая свободно течь крови, и полз, опираясь обеими руками.
— У-у-у-у!..
Долго.
Среди бесстрастно ровной темноты проступили густые, неопределенно черные пятна, и вздулся огонек.
Захар прополз еще два шага, теряя последние силы, уронил голову и прохрипел:
— Во... тут я... пропадаю...
Сухая земля зазвучала шагами, потом в темноте голос:
— Кто тут?
Темная фигура выросла огромным силуэтом.
— Сказывай, кто?
— Уби...ли... у...бил... кровь... перевяжи... кровью... изойду...
— Никак Захар Касьяныч?.. Так и есть!.. Да кто тебя?.. Гляди ты!..
— Инже...нер... Полы...нов, перевяжи ты, господа ради...
— Ах, беда!.. Перевязать-то нечем.
— Рубаху порви, Осипушка... не забуду этого век.
В темноте смутно маячит, как громадного роста человек снял рубаху, разорвал и стал перевязывать. Захарка мычал, подавляя стоны.
— Ох, постой... не подымай... спервоначалу сходи на курган... леворверт подыми... которым стрелил инженер... никому не сказывай... Спички есть ли?
— Есть. Где, говоришь? На кургане... ох!..
Было так же темно. Из оконца ложилась бледная полоска света.
Захар лежал на земле. Ныл бок. Лежал на земле, прислушиваясь к боли, к замолкшим в темноте шагам и к тому теплому и ласковому, что грело грудь, пустеющую от крови.
— Сы...ночек!..
Стояла огромная ночь.
Снова раздались оттуда, из темной степи, по сухой земле шаги ближе и ближе, и силуэт огромного тела зачернелся над ним.
— Нашел. Теперь давай понесу.
— Ой-ёй!.. ой, больно... ой-ёй-ёй-ёй!.. Постой, дай передохнуть... дай трошки передохнуть...
Тот опустил на землю и сам присел на корточки возле, огромный, темный, обнаженный. В груди раненого клокотало. Из оконца лежала все та же бледная полоска. И стояло великое молчание.
Нарушая его, раненый заговорил:
— Оси...пушка, ох!.. Слышь, сынок... сыночек у меня... каюсь... мой это... сыночек...
Темный силуэт так же чернел над ним.
— Про...сти, Осипушка... изобидел тебя... награжу... ох!.. ежели смерть... не придет...
Тот так же молчал, потом голос его в темноте:
— Похоронил... похоронил Марью-то... Марью Алeксеевну-то похоронил...
Долго сидел на корточках, темный, грузный и голый.
— Ты... ежели помру... заяв... за...яви начальству... убил... меня... инженер По...лынов... Николай... Нико...лаич... леворверт представь... А... ежели... живой... оста...нусь, никому... не сказывай... А трактир... вся абселюция... сы...ночку...
Замолчал и стал реже дышать с клокотанием в груди.
— Похоронил... напоследях и головы не подымала... только глазами поведет, где я.
Осип долго сидел над ним, потом поднял и понес, как ребенка, и смутно и неясно проступали все больше огни трактира.
IX
Когда Захарка открывал глаза, — видел над собой ровно тянущиеся потолочные доски и шляпки пришивших их гвоздей. Возле — табуретка, на ней опрокинутый медный таз и молоток, чтобы звать, когда понадобится. Но он был слаб и, когда хотел позвать, не мог поднять руки, и снова наплывала стирающая все ощущения дремота.
Может быть, минута, может быть, полсуток пройдет, приподымет тяжелые неслушающиеся веки — огромная женщина, загораживая стену и дальнюю дверь, стоит перед ним с раздувшимися руками и ногами, с лицом каменных баб, которых находят в курганах. Стоит, глядя утонувшими в оплывшем лице глазами.
Захар не знает, на самом это деле или только мутнеет в глазах. Хочется провести рукою, и, кажется, рука пройдет через нее, как в воздухе, но рука не подымается.
Та стоит и без звука шевелит громадными, как резина, губами. Захару кажется, она хочет сказать:
— Може, вам чего надо, Захар Касьяныч?
И не знает, слышится ли это, или в комнате никого, он — один. Страшно хочется, чтобы это было на самом деле, и, чтобы подтвердить действительность, говорит:
— Нет, ничего не надо, Параскева.
Нет, не говорит: язык без движения лежит в пересохшем рту.
Чтоб как-нибудь ответить, дать понять, что он думает о ней, чувствует ее близость, благодарен, слегка качает головой.
Нет, мол.
Но голова неподвижна, и он жалобно и беспомощно смотрит на нее. А она долго стоит, потом долго поворачивается и медленно, занимая много места в комнате, уходит, не оглядываясь, загораживая на минутку всю дверь. Захар измученно отдается тяжелому забвению.
По ночам пусто, никого, ни одного звука. Вытянув шею, закрыв глаза, он мучительно вслушивается в мертвенную неподвижность. Дыхание становится затаенное, едва ощутимое; но все та же пустота, ничем не наполненная тишина.
Время тянется, потеряв счет. И оттого, что он так напряженно вслушивается, сквозь неподвижную тишину начинают вползать в комнату смятенные и тревожные голоса, хриплые, полузадушенные. Кто-то не хочет, чтоб его слышали, и задушен но, сдавливая себе горло, хрипит, бормочет, шепчуще вскрикивает и стонет.
Захар все тягостнее вслушивается в эти звучащие, тусклые, шепчущие образы. Он отчетливо представляет и сознает их действительность, осязаемость, но мучительно не знает, что они и откуда.
Ударить только молотком по тускло поблескивающему тазу, и придут люди, но не позволяет давящая напряженность, и он лежит и вслушивается — смятенные, тревожные, задушенные голоса ползут из-за стен, из-за дверей, из-за окон, ползут, не похожие ни на какие другие голоса, ползут, наводя медленно проступающий, как холодный пот, ужас и неугасимую тоску.