Очкастая девушка оказалась самой впечатлительной. В своем воображении она уже гуляла под пальмами летнего сада и, как героиня «садов Бахчисарая», услаждала свой слух журчащей песней фонтана. Она любовалась барельефом над девятью мощными колоннами портика («выше колонн Большого театра, подумайте!»); в концертном зале, щурясь на жемчужно-белый свет люстр, она слушала романсы Шуберта, старинные русские песни и рапсодии Листа. По лестнице, устланной приятно пестрой ковровой тропкой, она поднималась на угловатые башни-балконы и оттуда любовалась панорамой Москвы.
Мы познакомились с очкастой девушкой. Она оказалась ударницей одного из первоклассных московских заводов.
— Лучшая наша наладчица по молодежным бригадам, — с дружеской гордостью пояснил худощавый юноша.
Звали девушку Валей.
— А дальше я не скажу, — хитро улыбнулась она.
— Почему?
— Вы напишете про меня, а наши все меня засмеют, вот-де вывели какой тип.
— Она у нас фантазерка, — добродушно пояснил юноша. — Девчата наши смеются, говорят: «Это оттого, что она в четыре глаза смотрит».
Напрасно, милая Валя, ты боишься, что тебя «засмеют». Возможно, ты (напрасно) считаешь, что все эти твои чувства просто индивидуальная особенность, и потому-то ты не желаешь, чтобы про тебя сказали: «Вот какой тип вывели…» А вот на этом, милая девушка, мы тебя и поймаем… Ты не додумала, что как раз все, высказанное тобой, чрезвычайно типично. Мышление нашего современника естественно и конкретно даже в те моменты, когда оно создает высокие категории теоретических и философских определений. Когда тебе, девушка, говорят, что ты хозяйка своего завода и всей страны, это для тебя звучит так же неоспоримо и ясно, как утверждение, что земля вертится вокруг своей оси. Но это хозяйское чувство не будет подлинно социалистическим, если силой своею не сумеет заражать других. По-моему, дорогой товарищ, ты просто полнокровно выражала свои чувства хозяйки большого дома, а если везде и всюду ты видела себя, то это опять же естественно: устами твоими говорит требовательность к жизни социалистического поколения, в котором числятся восемнадцатилетние и пятидесятилетние люди.
Удивительны ли после этого, девушка Валя, твоя любовь, гордость перед силой и красотой созданий нашего общего труда… И заметь себе, девушка: эти чувства миллионов людей являются одним из далеко не последних видов цемента, скрепляющего собой камни зданий новой человеческой истории. Прошлое, также и прошлое этой улицы, Охотного ряда, стоит вызвать, чтобы после летучих мышей и сумерек, после зловещих сов ночи еще ослепительнее и дороже показался нынешний день…
«Князь преславный» или конец дома западника
На старинных планах XVI и XVII веков Сигизмунда Килиана, Олеария на месте Охотного ряда виден невысокий берег скромной речки Неглинки[125], покрытый пышной зеленью. Улица Петровка, кривая, как коромысло, пересекала нынешнюю площадь Свердлова и выходила сюда к пышным береговым кустам. Берег Неглинки против стен Кремля принимал на свои зеленые скалы каменный мост, который вел в Белый город. Это была родственная Кремлю часть боярской и зажиточной Москвы. Между Тверской и Большой Дмитровкой шли сплошные сады, с березами, липами, ягодными кустами, с раскидистыми яблонями старинных русских сортов — мелкой, с робким румянцем грушовки московской и светленького бабушкиного яблочка. Здесь расположились хорошие, едва ли не лучшие во всей Москве усадебные участки — место веселое, на берегу реки, близко от Кремля. Участок на углу Большой Дмитровки принадлежал князю Долгорукому, обширный участок рядом с ним — князю Василию Васильевичу Голицыну, а третий — стольнику Троекурову. Дом стольника Бориса Троекурова известен с середины XVII века. Во второй половине XVII века дом находился во владении стольникова сына Ивана Борисовича Троекурова, начальника стрелецкого приказа при Петре I. Далее это обширное владение мирно доставалось внукам и правнукам, а после исчезновения благополучного стольничьего рода проходило через разные хозяйские руки, чтобы наконец, к 1925 году, перейти во владение союза химиков.
Задавало тон в здешних местах владение князя Василия Васильевича Голицына, известное с 1638 года.
На планах пятидесятых годов XVII века владение представляется очень обширным. Оно состояло из великолепного сада, двух дворов, роскошных каменных «палат» в глубине сада и трех каменных жилых домов — один к западу от «палат», а два других на линии современного Охотного ряда. В семидесятых и начале восьмидесятых годов XVII века это владение достигло особенного расцвета, богатства, блеска и славы. И это же владение, больше чем всякое другое, дает возможность проследить, как происходит падение некогда цветущих клеток города с высот истории на дно, в небытие и забвение.
Прямо против голицынского двора издавна существовал «съестной», или «птичий торг». На лодках по реке Неглинке спускались к Белому городу рыбаки и охотники со свежей «живностью». И торг на этом месте привился настолько прочно, что на всех планах Москвы XVII века можно заметить обозначенные в виде коробок торговые лабазы и лавки. Все крепче обосновываясь на этих невысоких берегах, «съестной торг» обрастал своими рыночными удобствами и благами.
Здесь торговые люди по сходной цене питались похлебками, рубцами, пирогами. Появились и свои рыночные нищие, слепцы-гусляры, монахи-сборщики, а еще немного — выросла и церковка, а вслед за ней и монастырь (обращенный потом, по приказу Петра I, в подворье). Оборотиста была игуменья этого Моисеевского монастыря… История, правда, не сохранила нам ее имени, но игуменья, как видно, хорошо использовала особенности места, где находился сей «божий дом». Она обратила своих монашек в поварих, продавщиц и зазывальщиц. Монашки делали отменные пироги и оладьи для гостей. Монастырь благоденствовал, и колокола его весело отзванивали утрени и обедни над шумом и галдежом «съестного торга».
Шумен, грязен был «съестной торг». Охотники в лохматых островерхих колпаках, в домотканных зипунишках, крашенных отваром из коры и луковых перьев, мужики с нечесаными бородищами, с нехитрым «уружьем» за спиной, сновали всюду. За крохотные, чуть слышно звякавшие один о другой алтыны отдавали лесовики дичь, кабаньи туши и медвежьи шкуры, частенько доставшиеся почти ценой жизни в единоборстве с косолапым зверем. Бородищи и зипунишки говорили о беспросветной забитости рабов, о голи, нищете и черной жизни, без малого наравне со звериной. Эти лохматые, с медвежьими ухватками толпы беспокоили глаза боярина Голицына Василия Васильевича. Уж и лядащий же человечишка крестьянин на Руси, землероб, по-боярски — «смерд»! Уж и напуган же он: одного хорошего доезжачего хватит, чтобы, только раз по-свойски гикнув, в миг рассеять целую толпу. А все оттого, что на земле хлебороб еле дышит — уж очень выжимает из него соки боярская вотчина… Выгоды от этого государству — никакой. Бедно государство русское, ох бедно… Таким ли оно могло быть при множестве земель его, рек, угодий разных, дарованных природой! По государству и столица, Москва первопрестольная; сколько каменных домов ни строили за его правление[126], а Москва все остается грязным городом: только посуху да по морозу по ней пройдешь и погуляешь. Но в мокропогодицу непроходима, худой лошаденке седока не вывезти. Уж так из царства в царство грязь копилась, не скоро Москву прибрать можно!..
К боярскому поезду сбегались нищие и юродивые. Они выли, канючили и пропитыми голосами пели псалмы. Высунув из оконца своей обитой кожей расписной кареты маленькую белую руку, Василий Васильевич бросал в толпу деньги. Как дрались из-за них, он не смотрел.
Он подъезжал к крепким дубовым воротам своего дома. Челядь с поклонами распахивала их. Стремянные вели князя по двору. Князь всходил на высокое, как в соборах, крыльцо. Каждая горница встречала хозяина чистотой-лепотой, как в пеоне поется, — и пыль, и убожество, и теснота московская оставались где-то далеко за пределами видимого.
Портрет Василия Васильевича Голицына в светлом зале Исторического музея висит над витринами оружия, указов, книг, одежды и домашней утвари XVII века. Из старинной потемневшей рамы на вас смотрит неяркое, спокойное лицо, одно из тех лиц, которые запоминаются только в том случае, если в них внимательно и придирчиво вглядываться. Слегка вьющиеся, негустые, неопределенного, не то рыжего, не то овсяного цвета, довольно длинные волосы окружают его небольшое кругловатое лицо с высоким лбом и русыми, жидковатыми немужскими бровями. Нос его длинноватый, но, как говорили в последующем галантном веке, «прельстительный», нос с тонким, красиво обозначенным хребтом и подвижными капризными ноздрями. Украинские усы, с длинными, подкрученными концами, прикрывают его рот и придают нижней части лица выражение скрытности и безволия. Курчавая, в легких кольцах, бородка опушила слегка отекающие книзу щеки. Правый глаз его, обращенный к зрителю, смотрит с серьезным лукавством, а левый, в тени, мечтателен и рассеян. Богатый кафтан светло-синего бархата с собольей опушкой ловко сидит на некрупной, но плотной фигуре — похоже, князь Голицын в те поры становился дородным человеком, каким и полагалось тогда быть именитому боярину. Шитый золотом ремень сабли, гетманская булава в руке, пряжка (наверно, жалованная) из драгоценных камней у ворота заставляют думать, что князь позировал в парадном костюме польского военного образца. С этого же портрета, выгравированного на меди известным в те времена черниговским мастером Тарасевичем, сделана гелиогравюра. Ее окружает нарядная барочная рамка, в которую, как орнамент и символ, включены та же сабля и гетманская булава. Под портретом восьмистишье, заканчивающееся так:
…образ князя преславного,
во всяки страны, зде начертанного,
отныне будет славою сияти,
честь Голицыных везде прославляти.