И хорошо было после залитых светом пространств вместе с рекою опять нырнуть под полог лесов. Правый высокий берег почти везде покрыт дубняком. Это тот самый дорогой корабельный лес, на котором царь Петр остановил взгляд, выбирая место для первой российской верфи. Валили тут лес и позже на разные нужды. Подымали, к примеру, Воронеж из пепла после войны. И это, конечно, не было для реки благом. Но там, где оставлен реке шатер из деревьев, она сразу преображается — плесы, хорошая глубина, признаки дикой жизни по сторонам.
Левый берег, как правило, низок. Растут тут черный ольшаник, осина, ивы, черемуха, а на песчаных сухих возвышениях — сосны. Нам показали низину, где будто бы плотник-царь заблудился, приехав сюда на охоту. Таких болотистых мест по Воронежу сейчас мало. («Все сохнет почему-то, все сохнет…» — лесник из села Излягоще.) И все же вспоминаем участок (далеко выше Липецка), где показалось: плывем Амазонкой. Топкие берега, упавшие в воду деревья, пахучие заросли водных растений, дразнящие крики птиц. Казалось, вот-вот под дюралевым днищем всплывет крокодил…
Ближе к Воронежу правый берег становится выше и круче. Вверх от воды тянутся тропы людей, террасы многолетних прогонов скота.
Гуси по вечерам строем, неторопливо, как альпинисты, одолевают возвышенность. Иногда крутизна кудрявится лесом — дубы, вязы, дикие груши. А лысую гору частенько венчает кирпичная ветхая колокольня или кряжистый дуб, помнящий время строительства кораблей.
В трех-четырех местах берег к воде обрывается глиняным скосом. Почти стена глины. Плывешь, плывешь — далеко видно красноватый обвал земли…
Где-то возле Рамони чувствуешь набухание реки. Течение становится еле заметным и потом совсем пропадает. Вода подернута ряской, как в старом озере. У села Чертовицкого река покидает привычные берега, реки уже нет — разлив воды, похожий на половодье. Летают чайки. Пучки травы выдают мелководья. Для лодок обозначен фарватер. Это место рекой уже не зовут. Это «море», образованное плотиной.
Считать ли благом эти «моря» — дело спорное.
Бесспорно одно, это была неизбежность: отощавшая река не могла уже напоить бывшую колыбель флота — огромный индустриальный Воронеж.
На Чудовском кордоне нас встретила заплаканная женщина. Утирая фартуком слезы, она сказала:
— Волки…
Оказалось, только что в километре от дома на лесном выгуле волки зарезали двух телят.
В Дальнем егерь, которому мы рассказали про этот случай, не удивился.
— Их тут с десяток…
Загибая пальцы, егерь перечислил урон от волков. Получилось: двенадцать телят, восемь овец, пять лосей, три оленя и две косули. За лето. И это лишь то, что ему, егерю, удалось обнаружить.
Полагалось сочувствовать, но мы почему-то обрадовались: лес, который нас окружал, был не пустынен. Жили в нем даже волки, было на кого волкам и охотиться…
Тарахтение мотора не способствует встрече с глазу на глаз со зверем. И все же однажды мы видели: реку неторопливо вброд перешли два оленя. Видели лося в ольшаниках. Слышали, как в крапивные заросли с визгом, натыкаясь один на другого, ринулись кабаны.
За Дальним, на мокром илистом берегу, обнаружили место пиршества выдры: четкий след зверя и плавники рыбы. Там же над пойменной старицей летала редкая теперь птица скопа. Два рыболова — летун и ныряльщик, оба очень чувствительные к присутствию человека, тут сохранились, находя, как видно, покой и пищу в достатке. (Это все там же, в районе возможного заказника!)
Бобры с присутствием человека мирились. Их лазы на берег мы видели часто и почти на всем протяжении реки, иногда вблизи от палаток туристов и рыбаков. Присутствие бобров мы иногда проверяли простым приемом. Удар веслом по воде — и сейчас же в ночи ответное: бух! Бух! Бобры поспешно ныряли, ударяя хвостом по воде.
У места впадения в Воронеж Становой Рясы бобры не дали нам спать. Как видно, их беспокоил хороший храп в одной из палаток, и они то и дело поднимали тревогу…
Более всего пленки мы извели, снимая парящих над поймой канюков, луней и берег, изрытый норками щурок и ласточек.
На одной из стоянок вечер и утро наблюдали, как лунь кормил четырех почти уже взрослых лунят. Родитель возвращался с охоты с мышью или лягушкой. Лунята, сидевшие в камышах, за палатками, с жалобным верещанием подымались к нему навстречу, и в воздухе разыгрывалась одна и та же сцена. Старик на лету выпускал добычу из лап. Лунята, кувыркаясь, ловили ее на лету. Они были все одинаковы: коричневато-бурые птицы-подростки, и мы не сумели определить, достается ли пища самым проворным, или действовал все же какой-то скрытый от нас механизм справедливого дележа?
Из крупных птиц самой приспособленной к человеческой толчее на реке нам показалась цапля. Цапли всегда находили укромное место, вовремя, не рискуя попасть под чей-нибудь глупый выстрел, подымались и улетали, неторопливо, по-старушечьи согнув шеи наподобие буквы S. Цапли исчезли вблизи от Воронежа, где берег был сплошь уставлен домами, палатками, дощатыми павильонами, шалашами, навесами и грибками. Тут не только что цапле, даже и воробью, кажется, негде было присесть.
На «море» птичий мир опять оживился. Косяки уток проносились и падали в воду вблизи от лодок на виду у машин, летевших по дороге в Ростов. Уткам тепловатый, покрытый ряской разлив воды определенно понравился.
Селения на реке… Они почти все стоят на буграх правого берега. Селения тут зарождались сторожевыми постами. По реке проходила граница русского государства с «дикой степью». С весны, «как только молодая трава могла уже прокормить татарских коней», ожидали набегов. День и ночь на вышках дежурили сторожа. Конское ржание, топот копыт, огни костров — и подымалась тревога. Рядом с вышкой всегда стоял оседланный конь. И если опасность была особенно велика, спешно оповещалась вся «сторожевая черта» — наблюдатель пускал стрелу с горящей паклей в бочку смолы, стоявшую тоже на вышке. Сейчас же соседний пост поджигал всю бочку, за ним еще…
Так работал огненный телеграф. Звонили колокола, палили пушки. Люди с полей и из леса спешили укрыться в городках-крепостях, а войско вовремя выступало навстречу налетчикам…
Мирными, тихими смотрят сейчас на реку некогда пограничные села. Многие мы наблюдали лишь издали, в другие ходили покупать груши, яблоки, помидоры. Любопытства ради спросили местах в трех-четырех: знают ли родословную сел? Никто не знал. И только в Вертячьем подросток, конопативший лодку, сказал: «А вон поглядите — вышка. Учитель нам говорил: с таких вышек, ну все равно что сейчас с самолетов, за врагом наблюдали». Мальчишка слегка искаженно, но бойко, с увлеченностью старожила передал нам прошлое поселения на бугре. И мы порадовались: в школе наряду с рассказом о Риме и Древней Греции разумный учитель поведал детям историю, не менее для них важную, чем Пунические войны и борьба с Карфагеном.
Вышка в Вертячьем удивительно напоминала древний сторожевой пост. Сбитая из дубовых стволов, приземистая, прочная, она стояла на самой высокой точке бугра. Мы поднялись к вышке, спросили у сидевшего на ней человека: можно ли влезть? Человеку было, как видно, неимоверно скучно. Не дожидаясь вопроса, он сразу же выложил:
— Язва желудка… Нашли в лесхозе работу полегче — следить за пожарами. Сижу с восьми утра до вечерней зари. Сынишка — вон конопатит лодку — приносит обед…
На многие километры открывалась земля с этой вышки. Река внизу, а далее лес, блестки озер, поляны, равнина лугов, опять размытый синевой лес. И нетрудно было представить там, на равнине, огни, торопливую конницу. И тревогу тут, наверху… Запомнилось нам Вертячье!
Вышка в Вертячьем, с которой следят за пожарами, напоминает древнюю сторожевую…
И еще запомнилась левобережная Нелжа — село неуютное, нескладно-длинное, продутое ветром, небогатое зеленью, будто совсем недавно потрепанное кочевыми набегами. Одно лишь название таинственно поэтичное — Нелжа — было ему украшением.
Села: Дальнее, Доброе, Карачун, Излягоще, Вербилово, Рамонь, Чертовицкое — лишь малая часть поселений, судьбу которых определяла граница — «черта» (Чертовицкое!). Все эти села были потом вовлечены в великое дело зарождения русского флота. Вниз по реке царевым указом гнали плоты и будары, груженные хлебом, смолою, дегтем, древесным углем, селитрою, поташом. Царь требовал сверху с реки столько всего, сколько надобно было для верфи.
Вот один из петровских указов для городка Доброго (ныне село, лежащее выше Липецка): «Добровцам сделать сорок будар больших для возки лесных припасов, но и к корабельному делу изготовить десять тысяч ведер смолы, да двести брусов дубовых…» Еще воеводе царь приписывал сделать полсотни лодок и выделить 1200 людей — заготовить лесные припасы для морских кораблей.
Так протекала жизнь у реки на больших поворотах истории. В спокойные годы река кормила, поила, соединяла и радовала людей. Она всегда была частью их жизни. Сейчас приметы былого взращенного на реке хозяйства исчезли. Нет рыболовных артелей. (Причину вряд ли надо и объяснять.) Нет водяных мельниц (мы видели только следы — сваи на берегах, жернова). Исчезли с реки плоты. В 1968 году последний раз прошли по Воронежу баржи. (Сейчас обмеление ставит предел во многих местах даже моторным лодкам.) Но это не значит вовсе, что роль реки для жизни в этом краю уменьшилась. Напротив, она увеличилась. Во сто крат увеличилась!
И главная часть разговора — об этом.
Проблемы
День выдался жарким. Фляги с водой из лодок в машину не догадались взять. А лес был сух — ни ручья, никакого намека на воду. К помеченному на карте крестиком Карасевскому лесному кордону мы спешили, как в пустыне спешат к оазису.
Увы, напиться не удалось. Пенсионер-лесник Яков Никитич Полянских вынес корзину мелких арбузов.
— Ешьте. Хорошо уродились… А воды нет, не успели съездить…
На кордоне Яков Никитич прослужил тридцать девять лет. Он показал, где когда-то прямо за дом