Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:
— Я знаю. Спасибо, Жорж.
Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:
— Идем.
Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.
— Ну же, ну, — сказала она.
Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему–то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие–то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что–то скандальное.
Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда–то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.
Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор–Гримо.
…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем–то невыразимым. Мы поселились на яхте, чтобы создать иллюзию путешествия, нам хотелось отправиться куда–нибудь далеко. Мы давно уже знали друг друга наизусть, но теперь учились разглядывать, трогать, чувствовать друг друга. Поль, я не смогу тебе рассказать, как мне открылась любовь, дающая право наслаждаться всем, к чему только можно прикоснуться пальцами, губами… Ах, вкус ее смеженных век, впадинки на шее под спутанными волосами, и слез наслаждения, сбегавших по щеке до самого уголка губ. Мы обедали кое–как, ужинали чем–нибудь попроще. Мадам Гиярдо ходила с надутым видом. Мой «капитан» чесал затылок под своей яхтсменской кепкой. Мсье Бланкар точно пустился в загул.
— Знаешь, — сказал я однажды, обняв Эвелину за шею, — когда мы поженимся…
Она разразилась смехом.
— Жорж, ты прекрасно знаешь, что мы не поженимся никогда. Во–первых, это не модно. А потом, я не хочу отбивать тебя у мамы.
Она сказала это без всякой задней мысли, но поняла, что сделала больно, и обняла меня.
— Жорж, не будь глупеньким. Мы живем сейчас, а не завтра.
Я попытался сострить:
— Поэты утверждали это задолго до тебя, но лучше бы они помолчали.
— Итак, долой тоску! — воскликнула Эвелина. — Кстати, как там мама?
— Она все больше уверена в успехе.
Это было правдой. Каждый вечер в половине девятого, когда я звонил Берте в Изола, она пела дифирамбы Деррьену. Вначале Деррьен очень осторожно начал испытания на самых простых «зеленых»[10] трассах, таких, например, как «Гран–Тур». Он был доволен лыжами: прекрасное скольжение, чувство полной безопасности. Деррьен рискнул съехать и по «синей» трассе ущелья Гросс, в долине Валетт. Никаких неприятных сюрпризов. Лангонь там как секундант боксера у канатов ринга. Между ним и Деррьеном бывают технические дискуссии, в которых непосвященные ничего не понимают, но похоже, что Альбер Лангоню нравится. Лангонь, и это не просто комплимент, все время твердит:
— Альбер — настоящий профессионал.
Пока Берта мне все это рассказывает, я, из вежливости, иногда задаю ей вопросы, но мне решительно плевать и на Деррьена, и на Лангоня, и на лыжи «велос», и даже на бедняжку Берту.
— Народу много?
— Начинают съезжаться. Снег хорош. Когда приедешь?
— Ты по–прежнему хочешь пригласить прессу?
— Думаю, да. И не далее как на будущей неделе, как только Альбер освоится на трассе Мене.
Я быстро прикидываю: еще пять или шесть дней счастья рядом с Эвелиной.
— Алло! Ты меня слушаешь?
— Да, конечно. Если я тебе там действительно нужен… Но у меня впечатление, что мое присутствие не слишком необходимо, все идет, как ты задумала.
— Дебель приехал. Он говорит, что смерть Мареза наделала не слишком много шума. Как там Эвелина? Все еще злится на меня?
— Нет, она успокоилась.
— Вы с ней гуляете?
— Да, время от времени.
Короткий смешок.
— Вы с ней гуляете, — повторяет она. — Это прекрасно.
Берта кладет трубку. Эти внезапные вспышки гнева… Теперь мне придется стать настоящим дипломатом. А почему бы нам и не прогуляться? И назло Берте я приглашаю Эвелину на долгую прогулку влюбленных. Прохладно, я набрасываю на плечи Эвелине куртку. Мы шагаем в ногу, нам приятно разговаривать. И тут–то она мне и поведала всю правду о своем отце. Массомбр был прав, Марез получал подачки от конкурирующей фирмы за сведения о новых лыжах. Фелисьен Дош потихоньку таскал требуемую документацию, что было не просто, из–за предосторожностей, принятых Лангонем. Постепенно, складывая вместе мелкие детали, они составили верное представление о «велосе». Денежки текли рекой.
— Я должна была наблюдать, — призналась Эвелина. — О, это мне совсем не нравилось, но это был единственный способ помочь папе. Жорж, ты должен знать все. У папы был маниакально–депрессивный психоз, как это называют врачи. Он был уверен, что «клика Комбаз» хочет его убить и мама организовала за ним слежку. Бедный папа даже достал себе револьвер. Да, дело дошло и до этого… Какие у него случались приступы! Бедный папа! Конечно, дед мой его нисколько не щадил, мама тоже. Иногда, но далеко не всегда, мне удавалось его успокоить.
— А потом, — продолжил я, — вы написали это анонимное письмо.
Эвелина остановилась и пристально посмотрела на меня при свете уличного фонаря.
— Ты говоришь серьезно?.. Конечно нет, можешь мне поверить.
— Ты уверена?
— О! Абсолютно! Если бы письмо написал папа, оно было бы полно оскорблений, и к тому же он не смог бы скрыть этого от меня.
— Хорошо, это не он, это не ты. Тогда кто же? Те, кто ему платил? Но кто они?
— Я не знаю. И папа не знал тоже. В один прекрасный день ему позвонили по телефону и предложили денег. Деньги ему передавались через посредство адвоката, который занимался его разводом, мсье Бадера. Для того это профессиональный секрет.
— А его сообщник, Дош?
— Папа ему платил из рук в руки.
Я не спеша рассматривал лодки, фасады, подсвеченные отблесками моря и неба. Все вокруг было нежным и ласковым, как в серенаде. Я погладил руку Эвелины.
— Мне не надо было, — сказал я, — расспрашивать тебя обо всем этом. Ладно, жребий брошен. Деррьен выиграет, твоя мать осуществит мечту стать настоящим председателем совета директоров. А я, при первом же подходящем случае, расскажу ей все. Наверное, она уже сама догадалась. А ты, когда ты поняла, что я тебя люблю?
Эвелина потерлась щекой о мое плечо.
— Когда мы с тобой были последний раз на яхте. Раньше ты мне был просто близким человеком, и все.
— А теперь ты меня принимаешь таким, какой я есть, без проблем?
Она не ответила. А мне хотелось еще долго–долго тихим голосом, наклонившись к ней, разговаривать. Я уже не очень понимал, куда мы идем, блуждая в лабиринтах улочек, переходящих в набережные, проходов, ведущих к пешеходным мостикам. Лодки вокруг нас, казалось, выплывали прямо из домов.
— Ты теперь без гроша, — продолжал я. — Ты понимаешь, что те, кто платил твоему отцу, будут некоторое время держаться в тени.
— Я знаю, но надеюсь, мама мне поможет.
— Я, я тебе помогу, — сказал я порывисто.
— Нет, Жорж. Это будет не очень удобно. Поговорим о чем–нибудь другом.
И, как часто бывало, какая–то тягостная скованность заставила нас замолчать.
— Иди спать в дом, — сказала Эвелина. — Я переночую на яхте, что–то устала сегодня вечером.
Я не сомкнул глаз и всего себя измучил, пытаясь вообразить наше будущее. Но будет ли оно у нас? Разве это слово могло иметь смысл применительно к такой неуловимой девушке, как Эвелина? Пойти на обычную связь? Ни за что! Отныне мне нужно, чтобы она была рядом со мной не только каждый день, но весь день целиком. Я чувствовал, что самая недолгая разлука ранит меня. Если бы я дал себе волю, то тут же ринулся к яхте, схватил Эвелину в объятия и стал бы ее умолять не бросать меня, потому что я стар, у меня в запасе совсем немного дней, часов, что это я нищ и прошу у нее милостыни. Ночные мысли были нелепы, они мучили меня и, как вампиры, высасывали кровь.
Утром взошло солнце, и под его лучами суденышки засверкали, как новые игрушки. А Эвелина и я… короче, эта была новая вспышка счастья, Поль, об этом я тебе не расскажу ничего. Потом я, как обычно, позвонил Берте. Она чувствовала себя победительницей.
— Он выиграл, — закричала она. — Он спустился по трассе Мене и не упал. Лыжи вели себя великолепно. Я приглашаю прессу на послезавтра, прежде всего местную: «Дофине», «Провансаль», «Нисматен» и еще несколько. Потом я хочу организовать большую презентацию в Альп–д’Уэц. Жорж, на этот раз мы попали в яблочко!