— Я и рассказываю. Ты отлично знаешь, кто он: врун, каких мало.
— Неправда.
— Извини меня, но это правда. И вдобавок у него дурацкое чувство юмора. Что получается? Этот тупой осел идет к мисс Флокс и пичкает ее до отвала всякими бреднями о том, какой Амброз повеса и что ему нельзя верить ни на грош и так далее и тому подобное. Очень мило, да? Я, доложу тебе, все ему высказал. Мне эта история не нравится, и я хочу, чтобы он это понял. Как я объяснил ему, подобные шутки могут плохо кончиться. Возьмем, к примеру, этот случай. Мисс Флокс с ним не разговаривает. С Амброзом то есть. Она испила полную чашу, бедное созданье, и ей хватило с избытком. Ты видела, как она тут рыдала. Казалось, Гертруда окаменела.
— Это сделал Реджи?
— Да.
— А… а зачем?
— Объясняю. У него извращенное чувство юмора. Лишь бы посмеяться.
— Над чем тут смеяться-то?
— Не спрашивай. Он говорит, что часто так делает. То есть идет к девушкам и плетет им, что их женихи — неисправимые повесы. Чтобы посмотреть, как те взовьются.
— Это не похоже на Реджи.
— Я тоже так думал. Но — увы!
— Ах он, гаденыш!
— Змей в человеческом обличье.
— Вредный мальчишка!
— Да уж.
— Бедный Амброз!
— Да.
— Больше не буду с ним разговаривать.
Глаза Гертруды метали молнии. И вдруг огонь поутих. По щеке ее покатилась слеза.
— Монти, — робко сказала она.
— Слушаю?
— Прямо не знаю, как сказать тебе.
Внутри Гертруды Баттервик явно происходила борьба.
— Нет, скажу. Должна. Монти, ты знаешь, зачем я шла сюда?
— Позвать на обед? По-моему, скоро время обеда. Ты за чьим столом?
— Капитана. Но это неважно…
— А я — у Джимми Первого. Какая досада, что мы не вместе!
— Да. Но это все неважно. Я хочу сказать тебе… Я чувствую себя такой свиньей…
— Да?
Гертруда всхлипнула, опустила глаза и залилась краской.
— Я пришла сюда вернуть тебе Микки Мауса, которого ты мне дал.
— Микки Мауса?!
— Да. Ты не поверишь, Монти…
— Во что не поверю?
— Сегодня Реджи пришел ко мне и рассказал про тебя то же самое, что он рассказывал мисс Флокс про Амброза.
Монти удивился.
— Неужели?
— Да. Сказал, что не помнит случая, когда бы ты не крутил любовь с тремя девицами одновременно…
— Господи помилуй!
— …и каждой внушаешь, что она у тебя единственная и неповторимая.
— Вот это номер! Гертруда еще раз всхлипнула.
— И знаешь, Монти, дорогой, я — ему — поверила!
Наступило напряженное молчание. Монти продемонстрировал, как ему тяжело, больно, горько и обидно это слышать.
— Такого, — сказал он наконец, — я от тебя не ожидал. У меня нет слов. Просто нет слов. Ты меня просто подкосила, старушка. Надо же быть такой…
— Да знаю, знаю. Но, понимаешь, после той татуировки…
— Я уже объяснил тебе. Самым подробным образом.
— Знаю. Но я же не виновата, что думаю о всяком таком.
— Нет, виновата. Нежная чистая английская девушка не должна думать о всяком таком.
— Ну ладно, так или иначе, я больше этому не верю. Я знаю, что ты меня любишь. Любишь, да?
— Люблю? Ты только вспомни: ради тебя я стал младшим редактором в журнале для родителей и нянь, потом секретарем у старого Эмсворта — то еще удовольствие! — а после этого пошел к Перси Пилбему. Думаю, за это время ты уже должна была понять, что я тебя люблю. Если твоя глупая башка не в состоянии оценить…
— А она глупая? — спросила Гертруда, мучимая угрызениями совести.
— Есть немного, — кивнул Монти. — Взять хотя бы последний случай. Только глупышка могла так реагировать, застав меня здесь с мисс Флокс. Мне даже обидно стало. Ты так на меня посмотрела!
— Но ты ведь гладил ее по голове.
— Не гладил, поглаживал. Чисто символически. Причем с самыми чистыми намерениями. Мне казалось, тут все ясно. У девушки горе, и я коснулся ее затылка — точно так же я погладил бы щенка, у которого болит живот.
— Ну да.
— Лично мне вообще не нравится гладить девушек по голове.
— Да-да, я понимаю.
Из глубин коридора послышался отдаленный звук горна. «Обед!» — сообразил Монти и облегченно вздохнул. Обед был сейчас очень кстати. Он поцеловал Гертруду.
— Пошли, — сказал он. — Выше знамя, шире шаг! А после погуляем по палубе, поговорим о том о сем.
— Да, замечательно. Ой, Монти, я так рада, что ты попал на корабль! Нам будет так весело!
— Еще бы!
— Наверное, у них тут бывают танцы по вечерам?
— Должны быть. Спрошу у Альберта Пизмарча.
— Кто это?
— Стюард.
— А, тот самый стюард! Странный он.
— Еще какой странный!
— Что это он ходит со шваброй? Монти вздрогнул и отвел взгляд:
— Со шваброй?
— Почему он принес сюда швабру? Монти облизнул губы:
— А он принес?
— Ты что, забыл? Монти собрался с духом:
— Ах да, конечно. Принес. Кто его знает, почему. Я, помнится, и сам все удивлялся. Может, он меня неправильно понял. Эти стюарды почти все психи, через одного. И на кой мне сдалась эта швабра? Швабра, ха! Глупость какая-то. Слушай, пойдем скорее, а то обед упустим.
— Сейчас. Где мой мышонок?
— Вот он.
Нежным, полным раскаяния взглядом Гертруда поглядела на Микки Мауса.
— Монти! Ты представляешь? Я ведь несла его сюда, чтобы вернуть тебе. Потому что мне казалось, между нами все кончено.
— Ха! Ха! — весело откликнулся Монти. — Вот уж бред так бред…
— А теперь мне так стыдно…
— Да ладно, ладно. Ну что, рванули к кормушке?
— Погоди. Мне надо зайти в ванную сполоснуть глаза. Монти вцепился в дверную ручку. Ему требовалась мощная поддержка. Весь мир, похоже, погрузился во мрак.
— Нет! — вскричал он с неожиданной горячностью. — Не надо ничего споласкивать. Никаких глаз.
— Разве они не красные?
— Конечно, нет! Они прекрасные. Они всегда прекрасны. У тебя самые потрясающие глаза на свете!
— Ты правда так думаешь?
— Все это знают. Весь Лондон. Как звезды в ночи.
Это был правильный ход. Больше не было речи о том, чтобы пойти в ванную. Он развернул ее, подвел к двери, вывел в коридор, пошел с ней по коридору — она не сопротивлялась. Пока они шли по коридору, она держала его за руку и, как голубка, ворковала у его плеча.
Монти не ворковал. Он тихо вибрировал, как человек, чудом избежавший страшной напасти.
Все обошлось. Везенье не оставило Бодкинов, опасность миновала. Но все равно пока он еще не пришел в себя.
Его далекий предок-крестоносец, сэр Фарамон де Бодкэн, о котором мы упоминали, описал подобное состояние, сообщая жене в своем письме о том, как его выбили из седла во время битвы: «Быв на волосок от гибели, не желал бы изведать оного состояния и через двунадесять недель. И по сей час не уразумею, на голове я стою иль на ногах».
Глава XIII
Только на третий день путешествия мистер Лльюэлин созрел для осуществления плана, предложенного сестрицей Мейбл: как обезвредить таможенного сыщика, черная тень которого витала над киномагнатом и застила солнечный свет. Если уж быть точным, это произошло утром в десять часов тринадцать минут и сколько-то секунд.
Учитывая, что замысел Мейбл он воспринял с энтузиазмом, такая задержка может показаться читателю странной.
С детства усвоив золотое правило, что киномагнаты всегда хватают идеи с лету, читатель, возможно, говорит себе: это какой-то неправильный Лльюэлин, хватка у него не та…
На самом деле заминка вышла по причинам, вникнуть в которые, как выразился бы Монти Бодкин, элементарно. Едва мистер Лльюэлин собрался с духом, как разыгрался жестокий шторм, который на какое-то время занял все его помыслы и отвлек от насущных дел.
В первые несколько часов после ухода из Шербура океан был спокоен и безмятежен. Судно, урча, скользило по водяной глади, отливавшей чудным лазоревым цветом, почти как у Средиземного моря. Народ играл в теннис, вокруг шашек накалились неподдельные страсти, и самые изысканные из блюд молниеносно исчезали в желудках. Словом, все происходило под лозунгом «жизнью пользуйся, живущий…»
И вдруг внезапно, на второй день плавания, едва первые робкие стюарды начали разносить суп и в дремотной тиши прорезались стройные крики любителей шашек, небеса нахмурились, безобразные черные тучи затянули горизонт, а с севера налетел порывистый ветер, который до того лишь меланхолично подвывал в парусах. И тут «Атлантик» повел себя скорее как русский танцовщик, чем респектабельный корабль. По подсчетам Айвора Лльюэлина, который лежал пластом на подушках, судорожно вцепившись в деревянную обшивку, корабль как минимум пять раз побил рекорд Нижинского по прыжкам и воздушным пируэтам.
Весь день и часть ночи «Атлантик» швыряло из стороны в сторону или, как зафиксировал в вахтенном журнале офицер, которого природа обделила воображением: «дул свежий северо-восточный бриз». Затем ветер стих, море угомонилось, и на третий день плавания вновь выглянуло солнце.
Первым, кто встретил солнце, был Альберт Пизмарч, если, конечно, слово «встретил» уместно в той ситуации, когда человека, любящего поспать, в пять утра вытаскивает из постели ночной дежурный. Пизмарч поднялся вместе с сорока девятью соседями по кубрику, на скорую руку оделся и, позавтракав чаем и булочкой с джемом, отправился во вверенный ему сектор на палубе «С». В восемь пятьдесят затренькал звонок, и он понял, что его присутствие требуется в тридцать первой каюте. Войдя туда, он обнаружил мистера Лльюэлина, который возлежал на подушках, бледный и загадочный.
— Доброе утро, сэр, — проговорил Альберт Пизмарч учтиво (стюарды умеют напускать на себя учтивость, даже если им приходится вставать ни свет ни заря). — Что желаете на завтрак? Что вам принести? Яйцо вкрутую? Яичницу с ветчиной? Копченую селедку? Треску? Сосиски? Кэрри? Многие джентльмены начинают день с кэрри.
Мистер Лльюэлин содрогнулся всем телом, точно зачерпнувший воды «Атлантик», и комната поплыла у него перед глазами. Перед тем как явиться к своему сюзерену, Альберт Пизмарч уже успел закончить дежурную уборку и заскочить в кубрик, чтобы привести себя в порядок, так что сейчас он был, как всегда, свеж и элегантен. Однако, несмотря на такую предупредительность, хозяин каюты глядел на него со злобой и отвращением. У него было такое лицо, словно перед ним находился не стюард, а его шурин Джордж или, не к ночи будет помянута, Женевьева, сестра двоюродного брата е