— Не беспокойся, — сказал Реджи. — Эксперт по производственной части… Сценарист… Понятно.
— Тогда остается уладить последнее, — продолжала Мейбл, — а именно: условия. Я хочу сказать, штрафные санкции и всякое такое мы перепишем в том виде, в каком они есть.
— Точно, — поддакнул Реджи.
— Точно, — поддакнул Амброз.
— Точно, — поддакнул Лльюэлин. Ему по-прежнему мешал предмет, застрявший вдыхательных путях.
— По моему разумению…
— Знаешь что, послушай…
— С Амброзом вопрос решенный, — подчеркнул Реджи. — Все честь по чести. Он будет получать обещанные тысячу пятьсот.
— Верно. А мистер Бодкин?
— Как насчет тысячи? Прекрасная круглая сумма. Помните, мы сошлись во взглядах?
— Знаешь что, — произнес мистер Лльюэлин с дрожью в голосе, — тысяча долларов — это куча денег. Я даже кузине своей жены плачу три с половиной сотни, а ведь она ценнейший кадр… Плюс ко всему, на дворе депрессия… Кино переживает не лучшие времена…
— Ладно, пусть будет тысяча, — вмешался Реджи, которому надоело это крохоборство. — Тебе, Монти, тысячи хватит?
— Ага. — У Монти, как и у Лльюэлина, что-то произошло с дыхательными путями. — Хватит.
— Вот и отлично. Вопросов больше нет. Теперь за дело.
Двое писцов ретировались к письменному столу, и с их удалением из эпицентра событий в беседе наступило затишье. Переваривание сведений о том, что из-за своей настырной свояченицы ему придется подписать контракты прежде, чем он заполучит мышь, вместо того чтобы сначала заполучить мышь, а потом ничего не подписывать, привело мистера Лльюэлина в тихое, меланхоличное настроение. А поскольку у прочих присутствующих вроде бы не было мыслей, которые нужно незамедлительно выразить вслух, в комнате повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием ручек, которого мистер Лльюэлин старался не слушать.
Реджи с Мейбл были скоры на руку. Через некоторое время они, сделав дело, поднялись из-за стола и предъявили плоды своих трудов.
— Вот ручка, — сказала Мейбл.
— Распишитесь вот здесь, — сказал Реджи. — Там, где мой большой палец.
— Только не на пальце, — добавила Мейбл. — Ха-ха.
— Ха-ха, — сказал Реджи.
Обоих распирало от радости и жизнелюбия, и, видимо, эта веселость разъедала душу Айвора Лльюэлина подобно купоросу. Когда он ставил свою подпись, его страдания вырвались наружу, и в сердце Мейбл Спенс шевельнулась жалость. Она сочла, что пора озарить его жизнь солнечным светом за все пролившиеся над ней дожди.
— Какой у вас симпатичный мышонок, мисс Баттер-вик, — проговорила она, и мистер Лльюэлин нервно вздрогнул и поставил кляксу. — Видимо, вы с ним не расстанетесь.
— Боже упаси! — вскрикнул потрясенный Монти.
— Да, никак не могу, — ответила Гертруда. Мейбл кивнула.
— Именно этого я и боялась, — сказала она. — А я-то, Ай-ки, тешила себя надеждой, что мы подарим его Жозефине.
— Да? — осторожно ответил мистер Лльюэлин. Он впервые слышал о существовании Жозефины.
— У Айки, — Мейбл пустилась в объяснения, — есть маленькая калека-племянница, которая жить не может без Микки Мауса.
У Гертруды неприятно засосало под ложечкой. У Монти неприятно засосало под ложечкой. У мистера Лльюэлина приятно засосало под ложечкой. Он недолюбливал Мейбл, но ему нравилось, как она делает дело. Он взглянул на нее с неожиданным восхищением. «Калека!» На редкость меткий штрих.
— Калека? — переспросил Монти.
— Калека? — переспросила Гертруда.
— В прошлом году она попала под машину.
— «Роллс-ройс», — уточнил мистер Лльюэлин, любивший филигранную отделку.
— И с тех пор она прикована к постели. Ну что ж, — сказала Мейбл со вздохом, — придется побегать по магазинам. Хотя, боюсь, у них нет того, что нужно. Ей ужасно тяжело угодить. Кто не знает, какими капризными становятся дети, когда они болеют и страдают…
— У нее золотые кудри, — сказал мистер Лльюэлин.
— Монти, — проговорил Реджи, зная, что его работодатель неравнодушен к идеям взаимопомощи и сотрудничества, — не будь негодяем, не отнимай мышку у несчастного увечного ребенка.
— И голубые глаза, — сказал мистер Лльюэлин.
— Монти! — воскликнула Гертруда с мольбой в голосе.
— Э-э… — ответил Монти.
— Разумеется, бедняжка имеет полное право на мышь, — сказала Гертруда. — Я и не думала оставить ее себе.
— Отлично сказано, юный хоккейный ас, — сказал Реджи от всего сердца.
— Ты точно решила? — спросила Мейбл.
— Да ради Бога! — сказала Гертруда, буравя Реджи взглядом, полным неприязни. — Мистер Лльюэлин, возьмите.
По всему было видно, что ей чрезвычайно тяжело разлучаться с сокровищем, и человек, хорошо воспитанный, принимая этот дар, помялся бы и поотнекивался хотя бы ради приличия.
Мистер Лльюэлин выхватил мышь, как обезьяна, прыгающая на дерево за кокосом. В следующий миг он уже пятился к дверям, будто опасался, что решение пересмотрят.
Уже в дверях он, видимо, смекнул, что не проявил достаточной куртуазности.
— Ну, ладно… — начал он.
По всей вероятности, он сочинял в уме благодарственную речь. Но слова не лезли в голову. Он еще немного постоял, светясь смущенной улыбкой, а затем ушел. Когда за ним затворилась дверь, зазвонил телефон.
Реджи подошел и снял трубку.
— Алло!.. Все правильно. Пришлите его наверх. Там внизу Альберт Пизмарч, — сказал он, — просит аудиенции.
Монти хлопнул себя по лбу.
— О Господи! Я ни разу не дал ему на чай! Хотя проплыл с ним пол-океана.
В интервале, промелькнувшем между объявлением о визите Альберта Пизмарча и возникновением Альберта Пизмарча собственной персоной, в гостиной состоялась неформальная дискуссия по вопросам этики. Фуксия Флокс выступила против Пизмарча, упирая на то, что если позволять стюардам океанских лайнеров гоняться за забывчивыми клиентами по нью-йоркским гостиницам, вскоре эти стюарды станут рыскать за ними с собаками по всей Америке. Реджи, человек более гуманный, заявил, что справедливость есть справедливость и надо ему сколько-нибудь сунуть. Монти был занят тем, что пытался разменять десятку на две пятерки.
Лицо Альберта Пизмарча, когда он наконец вошел в комнату, выражало хорошо знакомый почтительный упрек. Он воззрился на Монти, как на блудного сына.
— Сэр, — произнес он.
— Знаю, знаю.
— Не слишком порядочно с вашей стороны, сэр, уйти, и концы в воду…
Монти и думать забыл про размен десятки на две пятерки. Глядя в эти глаза, полные укора, слыша этот укоризненный голос, он сгорал от стыда и раскаяния. С десяткой в руке он подскочил к Альберту Пизмарчу.
— Знаю, знаю, — сказал он. — Вы абсолютно правы. И как я мог забыть! Вот, держите.
Альберт взглянул на купюру, и вся суровость его моментально растаяла.
— Благодарю, сэр.
— Не за что.
— Очень великодушно с вашей стороны.
— Да что вы, нисколько.
— Спасибо за подарок и за проявленную заботу, — сказал Альберт Пизмарч.
Он аккуратно сложил купюру и засунул ее в носок.
— Признаться, не ожидал. Теперь мне несколько затруднительно говорить с вами напрямоту. И тем не менее, сэр, я вынужден с вами потолковать. Как я уже говорил, сэр, не слишком порядочно с вашей стороны было уйти, и концы в воду. Поступок бывает либо порядочным, либо непорядочным, и при виде непорядочности долг каждого человека, особенно когда он, если можно так выразиться, питает душевное расположение к вышеупомянутому индивиду, вроде как я к вам, желая ему всяческого добра и надеясь на его будущее процветание и успех…
В мире не так много людей, способных заткнуть Альберта Пизмарча, когда из него начинает бить словесный фонтан, но, на удачу, один из них оказался в комнате.
— Эй! — произнесла Фуксия.
— Простите, мисс?
Фуксия была настроена решительно.
— С какой стати, — задушевно осведомилась она, — вы нарушаете нашу честную дружескую компанию и что-то такое мелете? У нас здесь что, по-вашему? Общественная трибуна? Или выпускной вечер, на котором вы произносите прощальное слово?
— Я не очень улавливаю ход вашей мысли, мисс.
— Ах так! Тогда объясните вот что. Откуда вы набрались такого нахальства? Зачем сюда явились? К чему все эти словеса? И когда вы, в конце концов, удосужитесь объяснить, о чем, собственно, речь?
Альберта Пизмарча обидела такая манера.
— Мистер Бодкин понимает, о чем я говорю, мисс.
— Ты что-нибудь понимаешь? — Фуксия повернулась к Монти.
— Нет, — ответил Монти. — Сам гадаю.
— Ну же, сэр, — сказал Альберт Пизмарч. — Загляните к себе в душу.
— Заглянуть к себе…
— Прислушайтесь к голосу совести. Ни для кого не секрет, — заговорил Альберт Пизмарч, с легкостью садясь на любимого конька, — что есть вещи, о которых джентльмен в присутствии посторонних предпочитает умалчивать, но это отнюдь не то же самое, что утверждать, будто вы не знаете, о чем речь. Загляните к себе в душу, сэр, и прочтите ее сообщения. Поразмыслите, сэр… Напрягите ум…
— Стюард, — сказала Фуксия.
— Слушаю, мисс.
— Мистер Лльюэлин только что подписал с мистером Теннисоном контракт на пять лет. Мистер Теннисон отправится в Голливуд писать сценарии для кино, и мы с ним сразу поженимся.
— Счастлив за вас, мисс.
— Еще бы. Иначе я бы так двинула вас по башке, весь остаток жизни бы помнили. Если бы я не была такой счастливой, вас бы уже сейчас везли в больницу. А теперь, стюард, послушайте меня. Не объясните ли вы — но только коротко и понятно, — что именно вы пытаетесь выдавить из своей жирной груди.
Альберт Пизмарч, рыцарь без страха и упрека и сама галантность в отношении к противоположному полу, склонил голову.
— Разумеется, мисс, если мистер Бодкин не против.
— С удовольствием послушаю, — сказал Монти.
— Итак, мисс, я намекаю на акцию мистера Бодкина, сомнительную с моральной точки зрения, которая заключалась в попытке пронести через нью-йоркскую таможню дорогостоящее жемчужное ожерелье, не заплатив пошлину, как это положено по закону.