Согласно сохранившейся переписке Ремизова с женой, 27 июня он приступил к главе «С дыркой», последний рассказ которой был продиктован жизненными обстоятельствами, случившимися 1 июля 1926 г., когда писатель был сбит автомобилем. Происшествие даже попало в хронику повседневных новостей. Сохранившаяся репортерская заметка из неатрибутированной парижской газеты сообщала: «Случай с А. Ремизовым. А. Ремизов попал под такси, к счастью, отделался легкими ушибами» (ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Кн. 13. Л. 74). В составе книги «По карнизам» этот автобиографический эпизод получил драматическое название «Конец» и завершал главу «С дыркой».
Хронология создания рассказов, составивших повесть «По карнизам», показывает, что временная дистанция между описываемыми в рассказах реальными событиями и творческой работой над текстом, начиная со второй главы, была предельно минимализирована. Поэтому, в известном смысле, повесть содержит хронику реальной биографии писателя. Например, также как и рассказ «Конец», но уже по «следам» недавно пережитых впечатлений, связанных с летней поездкой в Бретань, 9 сентября 1926 г. был написан рассказ, названный именем маленького бретонца «Бику».
К работе над последней, четвертой, главой «Алжирские шишки» Ремизов приступил 17 июля 1928 г., что зафиксировано его письмом к жене с подробным изложением легенды о девочке под именем Занофа, приносящей бублики (рассказ «Пять бубликов от старого Моисея»; ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. Кн. 13. Л. 100).
Особенностью первых редакций и вариантов текстов, составивших содержание рукописи «По карнизам», является упоминание в одном контексте мифологических имен сказочных персонажей и подлинных фамилий реальных знакомых писателя, большинство из которых были известны в литературно-художественной среде русской эмиграции. Здесь фигурируют К. В. Мочульский, К. Л. Богуславская, М. А. Осоргин, Ф. С. Мансветов, С. И. Шаршун, П. П. Сувчинский, М. В. Вишняк, К. И. Чуковский, А. Н. Толстой и многие другие. Если в первой печатной редакции главы «La Matiere» Ремизов сохранил все имена в неизменности, то в редакции 1929 г. он нейтрализовал подобного рода собственную установку на подлинность, не только заменив почти все реальные имена вымышленными, но и существенно сократив описания снов, в которых также были задействованы его современники.
Именно автобиографичность и документальность, возведенная Ремизовым в художественный принцип, стала мишенью для рецензентов, достаточно критически оценивших публикации новых произведений, еще не ассоциированных с повестью «По карнизам». Рассказы, образовавшие главу «La Matiere», с целым каскадом снов писателя, изобилующие бытовыми подробностями его личной жизни, вызвали откровенный протест некоторых критиков, привыкших разделять художественное творчество и литературный быт. В частности, рецензент 27-й книги «Современных записок», на страницах которой эта глава впервые увидела свет, поставив вопрос в названии своей заметки – «Зачем молодиться?», недвусмысленно намекал на стремление некоторых писателей-эмигрантов к новаторству, несоответствующее их опыту и статусу. Внимание критика также привлекла оригинальная композиция «La Matiere», объединившая сюжетный нарратив, наполненный авторскими фантазиями, и пересказ трех фольклорных сказок. Невольное сравнение фольклорных и авторских «чудес» оказалось не в пользу Ремизова: «Что же касается того бесовского в жизни, которое всегда у нас перед глазами и которого мы не замечаем, то ремизовская символика этого бесовского мало убедительна, потому что уж слишком слаба у него связь между реальным и фантастическим. Несколько народных сказок в этом рассказе, в которых Ремизов так удивительно передал народный язык, еще более подчеркивают надуманную сказочность его рассказа» (Кульман Н. Зачем молодиться? («Современные записки», кн. 27-ая и 28-ая) // Возрождение. 1926. № 499.14 окт. С. 3).
Другой критик был немало возмущен манерой Ремизова вводить в художественный контекст пересказы собственных снов. Завершая отзыв, преимущественно составленный из колоритных примеров ремизовского абсурдизма, он не удержался от обращения к друзьям писателя: «Неужели не найдется никого из близких этому большому и талантливому писателю людей, кто мог бы посоветовать ему раз навсегда прекратить „сны“? Ведь скучно!» (Самсонов М. <Соловейчик С, М.>, Записки читателя («Современные записки», книга 27-я) // Дни. 1926. № 978. 11 апр. С. 3).
Однако критические оценки повести «По карнизам» содержали и ценные наблюдения, касающиеся особенностей ремизовского творчества, которое именно в первые годы эмиграции приобрело отчетливую тенденцию к созданию новой автобиографической прозы. Журнальная публикация главы «Esprit» (с подзаголовком «Histoire-salade: сказ-вяканье») убедительно показала, что писатель придумал собственный модус автометаописания. Однако многие из критиков были склонны отождествлять авторское «Я» и личность самого писателя. В частности, прозвучала прямолинейная мысль о том, что «это „сказвяканье“ – своеобразные „мемуары“» (Бенедиктов М. «Современные записки». Книга XXIII // Последние новости. 1925. № 1509.26 марта. С. 2).
Издание полного текста повести «По карнизам» в 1929 г. дало уже более основательный повод для литературоведческих констатаций, касающихся творческой эволюции Ремизова. К. В. Мочульский, давний поклонник таланта писателя и герой некоторых сюжетов повести, отмечал, что идея обнаружения чудесных сторон жизни является не столько искусственным художественным приемом, сколько обусловлена природой творческого сознания Ремизова, мифологического по преимуществу, для которого не существовало условное, намеренно дистанцированное отношение к легенде, сказке или преданию, потому что «для Ремизова легенды – не археология, а жизнь со всеми ее мелочами, и сегодняшний день и вечность». Наблюдения Мочульского также касались вопроса о свойствах ремизовского автобиографизма. По убеждению критика, «нельзя понять особенностей ремизовского письма – такого единственного в своеобразии – не раскрыв его главного символа. Ремизов рассказывает от первого лица; кажется, что рассказчик и есть сам автор и что писания его – автобиографичны. Прием этот проводится так убедительно, что о личности повествователя как-то и не думаешь. А между тем „я“ у Ремизова – самое удивительное и особенное из всех его созданий» (Мочульский К. Алексей Ремизов. Ремизов. По карнизам. Повесть. Белград, 1929 // Современные записки. 1932. Кн. 48. С. 481).
От наблюдательных читателей из круга литераторов не укрылся также тот факт, что текст повести в издании 1929 г. претерпел существенные изменения в сравнении с первыми печатными редакциями. М. Осоргин отметил, что «очерки („Эспри“, „Ла матьер“, „Наша судьба“) изменены сравнительно с их прежним текстом, в частности, автор, очевидно, вник печатным жалобам, заменил раздражающие подлинные фамилии – вымышленными. Ремизов стал добрее и проще». В интерпретации Осоргина новая проза Ремизова не поддается пересказу, как не поддается повторению филигранно исполненное произведение искусства. Характеризуя повесть, он отмечал исключительную и неуловимую для определений изысканность ремизовского авторского стиля: «По карнизам» – «грань между чудесным и бытовым, и, пожалуй, вообще – чудо бытия, вязь слов, чтобы где-то среди шуток сказать о человеческом, и сказать с высокой ремизовской добротой, отлично понятной детям, и не всегда доступной взрослым» (Последние новости. 1929. № 3151. 7 нояб. С. 3).
…мои сверстники зачитывались Майн-Ридом, Купером, Жюль Верном… – речь идет о классиках приключенческой и фантастической литературы для детей и юношества – англичанине Томасе Майн Риде (Tomas Maine Reid; 1818–1883), американце Джеймсе Фениморе Купере (James Fenimore Cooper; 1789–1851) и французе Жюле Верне (Jules Gabriel Verne; 1828–1905)
Из трех моих братьев – двое лунатики. – См. также гл. «Лунатики» в автобиографическом романе Ремизова «Подстриженными глазами».
…для «нормального» человека, каким я был и есть вопреки свидетельству докторов и доброжелателей. – Подразумеваются автобиографические сюжеты, первый из которых относится ко времени северной ссылки писателя, когда в 1901 г. понадобилось медицинское заключение о состоянии психического здоровья Ремизова, позволявшее ему остаться под надзором полиции в Вологде. Ложный диагноз был поставлен известным экономистом и политологом А. А. Богдановым-Малиновским, который также отбывал ссылку в Вологде, работая в местной больнице для душевнобольных заведующим отделением. О комических обстоятельствах этого знакомства см. в автобиографическом романе Ремизова «Иверень», посвященном северной ссылке писателя: Иверень-РК VIII. С. 436. Другой случай свидетельства, якобы указывающего на психическое расстройство Ремизова, связан с его профессиональной деятельностью. Литературный критик В. П. Буренин дважды касался темы «невменяемости» и «умственного расстройства» Ремизова. В частности, по поводу романа «Пруд» он писал: «Я не назову и автора романа, опять-таки из жалости к нему: к чему оглашать имена очевидно помешанных, несчастных пациентов современных бедламов, называющихся ежемесячными литературно-общественными органами. Не назову и заглавия самого романа. <…> И эта бедламная беллетристика предъявляется нам не в качестве характерных писаний пациентов лечебниц св. Николая и Удельной, а в качестве новейших образчиков самой новейшей литературы» (Новое время. 1905. № 10644.28 окт. С. 4); «Я раз уже обращал внимание читателей на этот роман и тогда же сделал догадку, что роман писан душевнобольным. Теперь, кажется, догадка может перейти в полное убеждение: если бы какому-нибудь психиатру, хотя бы профессору Ковалевскому, в числе сочинений, написанных пациентами дома умалишенных, представили рядом „маленькие произведения“ студента и большой роман в двух частях, который я имею в виду, то, конечно, профессор пришел бы к такому заключению, что умалишенный студент по сравнению с автором романа еще как будто здравомыслящий писатель…» (Новое время. 1905. № 10681.9 дек. С. 4).