Лежала дорога до самого края, и кругом было пусто, пустынно, не звонил колокольчик, так пустынно и одиноко, только шумели деревья в саду – тополи, все шумели.
С этого дня началась для мальчика новая жизнь: стал он с этого дня играть в приезд папы.
Такую игру выдумал.
Его занимало, как мать, заслышав голос: папа едет! – вскакивала от окна и дрожала, бледная такая, без единой кровинки; его забавлял крик ее, становившийся с каждым разом всё жутче и короче, и как замирало ее сердце…
Играя, он верил, как всякий раз верила ему мать.
Мать и сын, они глядели на дорогу –
И это так давно было и так недавно, вот здесь, на этой земле.
А как тогда в саду деревья шумели – тополи!
невольно к этим грустным берегам…
– Чёрт! – только мельком припоминая свои первые впечатления, отмахивался Сергей Сергеевич.
Мать не дождалась отца, померла, так и померла у окна, глядя на дорогу.
Вскоре после ее смерти вернулся отец.
Мальчик испугался отца: это был совсем не тот папа, не настоящий папа, о котором он столько думал и так нетерпеливо ждал.
Он прятался от отца, кричал по ночам и плакал.
Отец, не отличавшийся сговорчивостью, круто принялся за сына: и строго держал его, и наказывал – тут и слезы забудешь, и уснешь тихо, и перестанешь дичиться.
Осенью свезли его в город и отдали в корпус.
И началась для Берсенева другая жизнь, и, пожалуй, самая веселая.
Приезжая на каникулы в Крутовраг, он понемногу свыкся и уж не чувствовал ни подавленности, ни отчужденности.
О матери в доме не говорилось: Сергей Петрович никогда не упоминал о матери, а он первый не смел.
Угловая комната наверху, в которой, кроме фамильной старины – гардеробов с платьями, заботливо сохранялась знакомая обстановка матери: столик ее, зеркало, – эта заветная комната всё реже привлекала его.
Сначала он тайком бегал наверх и даже плакал, сидя у окна, где когда-то сидела мать, а потом его развлекать стали лошади.
Так и не узнал он, а после жалел, что не узнал, зачем отец покинул мать.
В кабинете отца висел ее портрет, и всегда, до последних дней. Любил он ее?
В Крутовраге шла широкая жизнь, много играли в карты, но отец был угрюм. А если любил, зачем же покинул?
Зачем отец покинул мать?
И зачем столько муки, столько горьких дней и ночей выпало ей на долю?
невольно к этим грустным берегам…
– Чёрт! – отмахивался Сергей Сергеевич, вспоминая прошлый Крутовраг.
Окончив курс, он поехал в Петербург и там поступил в полк.
Жить ему было легко. В деньгах он никогда не нуждался: отец не жалел для него средств и высылал часто и аккуратно. Отец очень заботился о нем, всё делал, чтобы хорошо ему было. И он ни на что не мог пожаловаться. При связях и деньгах перед ним открывалось самое завидное и счастливое будущее.
Жизнь он вел такую, как было принято в его обществе: играл в карты, участвовал в кутежах и попойках, танцовал на балах, рассказывал анекдоты, острил, ухаживал за дамами, входил в мелочи полковой интриги, волновался, ссорился, – и всё проходило ровно и очень похоже на вчерашнее. А если что и случалось, как будто исключительное и особенное, то всё-таки оно не выходило из общепринятого и возможного в его обществе: ну, раз проиграл очень много в карты, но кто же не проигрывает раз очень много? Так и другие все исключения были в таком же роде, ни больше, ни меньше.
Ровно, с незначительными скачками проходила петербургская жизнь.
Кажется, и припомнить нечего Берсеневу из всей такой удачной, легкой, с такими большими обещаниями, но ровной петербургской жизни.
И всегда только одно воспоминание.
Правда, ничего особенного, и случай самый обыкновенный. Но много ли есть на свете чего необыкновенного?
Сергей Сергеевич уж после, в Крутовраге, не раз думал об этом и, спрашивая себя, один сам с собою судил и решал себя.
Он давно понял, что в конце-то концов всё дело не в особенности поступка, бьющей в глаза и выходящей из ряда вон принятого и привычного, и часто западает в душу совсем незаметное, – так, крохи, так, завалящее.
«Комета пролетит, упадет звезда, землетрясение провалит целый город – и всё-то забудется, мимо пройдет, обесценит, как вчерашний снег, а огонек какой-нибудь, из-под моста откуда-нибудь огонек, чуть подмигивающий тебе, либо дурацкий дылда-фонарь – коптилка керосиновая, торчащая под твоим окном на улице, – глупости, а на всю жизнь останутся».
Да, он много думал об этом, а судя и решая себя, заглянул в самую тьму, в самую муть души.
Только много ли увидишь?
А если и увидишь, много ли рассмотришь?
А если и рассмотришь, сумеешь ли передать?
А если и сумеешь, хватит ли духу?
«Убить или обмануть, оболгать и предать, кажется, чего еще – ведь преступление, грех великий, всякими законами караемый. А на проверку что же? Да тому же убийце… да плевать ему на убийство-то, – ну, убил, и как с гуся вода, – и всё дело его, вся боль его, кара и награда, всё, что донесет он до последней минуты своей, всё, чем жить будет, убивая или спасаясь, всё равно, вовсе не в убийстве, а в том, что за день, за неделю, за месяц, за год, может быть, за десять лет до убийства, проходя по улице, девчонку какую-нибудь, надоедливую нищенку толкнул – нищенки такие девчонки другой раз по улице снуют с какими-то замусоленными карточками: купите счастьице! – да и не в том, что толкнул он эту нищенку, предлагающую счастьице, ав том, что нищенка – девчонка мороженая посмотрела тогда, так посмотрела на него, – на всю жизнь».
– Чёрт! – только мельком припоминая свой петербургский случай и рассуждения свои, отмахивался Сергей Сергеевич.
У одного его товарища была невеста: он очень важного рода, а она совсем не из знатных и бедная. Родственники жениха были против и всячески мешали свадьбе.
Сергей Сергеевич, приняв к сердцу историю своего товарища, постоянно бывал у него, искренно от души желая всякого счастья и ему, и его невесте.
И когда, наконец, после многих хлопот всё уж было налажено и назначен день свадьбы, вдруг всё кончилось неожиданно печально, и свадьба расстроилась:
невеста отказала жениху.
Берсенев помнит вечер, осенний петербургский вечер с пронизывающим сырым ветром и мутными от мелкого дождя фонарями, помнит ее комнату где-то на Рузовской у казарм. Она просила его прийти к ней всё по поводу той же расстроившейся свадьбы. Он и поверил, но когда он пришел к ней, она открыла ему по правде…
Он помнит ее лицо, как побледнела она – так бледнела его мать, когда вбегал он к ней в ее угловую комнату: «Папа едет!»
Она открылась ему, что полюбила его, любит его, только его одного и любит.
Но ведь он ее совсем не любил. И разве он давал ей повод хоть что-нибудь такое думать? Он был к ней внимателен, как к будущей жене своего друга, он искренно от души желал помочь им: ей и ему. Он никогда не любил ее и совсем не любит.
Он помнит, как она стояла – она у окна стояла, к окну подвинувшись в угол, а в окне дождик – постукивал дождь, не передыхая, равномерно: капля за каплей, струйка за струйкой.
Он помнит, как она смотрела, не мигая, с опущенным ртом, и какими глазами провожала его, не шелохнувшись, словно уж костенея – ведь всю кровь ее тела, всю силу души, всю надежду сердца он забрал с собою:
так вот, взял да и за дверь!
На следующий день под вечер он ее опять встретил, и совсем случайно, у Кокушкина моста.
Это она была, он не ошибся. Он ее узнал сразу по ее взгляду – она так же посмотрела на него, как и накануне, глаза не мигали.
И потом он слышал, как что-то бухнуло в гадкую липкую воду – в черный канал. Но он даже не оглянулся, шел своею дорогой.
И разве это он ее в канал головою ткнул – в гадкую липкую воду?
– Чёрт! – только мельком припоминая свой петербургский случай, отмахивался Сергей Сергеевич.
Вскоре после этого случая, вызванный в Крутовраг, он уехал из Петербурга: отец был при смерти.
Старый Берсенев Сергей Петрович умирал один, никого не допуская к себе – ни доктора, ни священника. И лишь в крайнем случае одно животное – лакей Зиновий входил к нему. От еды старик отказался и ночи не спал.
И во всем доме никто не спал по ночам.
Жутко было в доме, и говорить боялись, шепотом говорить боялись.
Свет горел во всех комнатах, все двери были настежь и только в кабинете у старика плотно затворены.
Сергей Сергеевич приехал домой поздно ночью и, чтобы не беспокоить отца, хотел сказаться утром. Но отец догадался и через Зиновия позвал его в кабинет.
Старик сидел в кресле, забившись в угол у шкапа под старым астрономическим глобусом, страшно исхудалый – в чем только душа держалась!
Старик ловил ртом воздух, словно бы кто-то сдавливал ему горло, а глаза были совсем мертвые – зрачки темные, мертвые, только ободок у зрачков блестел неприятным резким блеском.
Сын взял старика за руку и наклонился, – рука у старика была холодная.
И, наклонившись, чтобы поцеловать его в щеку, почувствовал непреодолимую брезгливость и отвращение и поцеловал его в воздух.
Поздоровались.
Старик поцеловал сына – губы у старика были такие холодные, холоднее рук.
Сын, выждав минуту, снова наклонился:
– Ну, как поживаете?
– Черти приходят, – шипя, сквозь зубы сказал старик.
– Какие же, маленькие, с хвостиком? – попробовал сын обратить в шутку ответ отца: он умел с стариками и ладить, и разговаривать.
– Что ты, настоящие… черти! – прошипел отец, и глаза его еще темнее стали.
Берсенев помнит эти глаза, совсем мертвые, с темными мертвыми зрачками, и резкий живой ободок зрачков, и как резкий живой ободок зрачков, сузившись, вдруг заблестел красным нагаром.
Он схватился за шашку и отступил от старика.
– Настоящие… – шипел старик и скреб себя по груди и, вдруг с визгом подпрыгнув в кресле, ткнулся носом в ковер.