Так вот о ком он когда-то столько думал и так нетерпеливо ждал!
Но что мучило отца?
Кого он видел?
Кто приходил к нему?
Кто настоящий?
Кто настоящей последней совестью, последней волею, последним словом положил свою руку на его сердце?
Кто же он?
– Чёрт! – отмахивался Сергей Сергеевич, припоминая смерть отца, о котором он когда-то столько думал и так нетерпеливо ждал.
К новому году Берсенев вышел в отставку, совсем переехал из Петербурга в Крутовраг, занялся хозяйством и женился.
Почему он женился, уж и сам хорошенько не помнит: должно быть, понравилась ему тогда Елизавета Николаевна – она была такая тихая и кроткая – тихий ангел.
Да и скучно ему было одному в старом доме.
Хозяйничал Сергей Сергеевич недолго. Попробовал служить в земстве, но и тут не пошло дело, бросил службу. И всё из-за пустяков каких-то. А понемногу, и совсем незаметно, от всего устранился.
Толковый и дельный управляющий-латыш, окрещенный в Крутовраге за свою угрюмость Фордыбаем, да Елизавета Николаевна, сумевшая наполнить старый дом несмолкаемым шумом и веселыми гостями, – все дела на них и вся судьба версеневская.
Горик и Буба учились хорошо и гимназию окончили с медалями. Горик поступил в университет, Буба – на курсы.
Лето последнее прошло особенно шумно и весело и озорно.
Крутовражские мальчишки, и забитые – Китов ус, Конский волос, Лопатка, и озорные – Игонька, Игошка, Енька, Ежка, Ермошка, под предводительством Горика, играя в экспроприаторов, так живо разыграли нападение, что соседние белояровские ингуши чуть было не пристрелили самого атамана.
Ракеты, персидские молнии рассыпались над домом, в саду дымили костры, а кругом пожары с разливающимся в ночи красным зловещим заревом.
Когда пришло время ехать в Петербург, Елизавета Николаевна тоже начала сборы.
И дети уехали с матерью, и уж больше не вернулись в свой веселый Крутовраг.
Елизавета Николаевна так и сказала мужу, что в Крутовраг она больше никогда не вернется и дети не вернутся.
Никакой плутоватости, никакой тихости не было в ее словах, Видно было, что она решила твердо и бесповоротно.
Сергей Сергеевич сначала ничего не понял, не хотел понять, – ему было и тяжко, и неприятно, ему не хотелось расставаться, ему трудно было начинать жизнь по-новому, отвыкать от того, к чему привык, привыкать к другому, другую жизнь он просто и представить себе не мог – восемнадцать лет прожили Берсеневы вместе!
И он пробовал возражать жене, и всякий раз только махал рукою: все возражения сводились к мучительному писку, подымавшемуся где-то в горле, а затем следовал всегдашний чёрт.
Так ничего и не вышло.
И в конце-концов щетинку из него вынули, как выражалась нянька Соломовна – «щетинку» вынимают у детей-крикс в бане, чтобы не кричали! – он со всем согласился и подписал, что надо.
Относительно денег всё наладилось легко и просто.
Латыш управляющий, толково и ясно представив положение версеневских дел, взялся доставлять всякие отчеты в Петербург Елизавете Николаевне.
И Крутовраг опустел.
Берсеневское событие, облетев крутовражские поля, полетело по большой дороге, сворачивая то влево, то вправо из усадьбы в усадьбу.
И почему-то никого особенно не удивило оно, никого особенно не встревожило, словно давно уж этого ждали, и если не говорили, то единственно щадя, как не говорят, щадя, безнадежному о его скорой смерти.
Семейное разногласие, которому приписали отъезд и суровое решение Берсеневой, или семейная разно… ца, как выразился сосед Берсеневых отставной генерал Белояров, любивший стиль живописный, заняло лишь уездных приятельниц, восторжествовавших теперь с своими тайными подозрениями.
«Кому же не ясно, что всё дело не без романа, роман налицо, и самый настоящий и, хотя нигде не упоминалось об избраннике сердца, само собою, избранник где-то ходил, иначе откуда же всё разногласие?»
Так размышляли дамы.
Но уж никто не хотел разбираться, не было охоты встревать в чужую беду, – своя хата с краю, так-то спокойнее.
Неспокойно лежали поля и шумел золотой осенний лес, неспокойны были и звезды – крутовражские тусклые звездочки, пугливо поблескивавшие над Берсеневским домом.
Крутовраг опустел, и калачом не заманишь.
Правда, на первых порах явились три дамы – приятельницы Елизаветы Николаевны.
Не утерпев, приехали они в Крутовраг понюхать воздух, как сами же после объясняли.
Дамы осадили Берсенева и трещоткою трещали ему на уши, так что и чёрта своего пустить не мог он за трескотнею.
И хотя Соломовна, провожая последних гостей, русским языком растолковывала им, что «болезнь барина зубом барыне в спину вонзилась» и оттого всё и вышло, дамы не могли примириться и, разъехавшись по домам, на своем стояли – на избраннике сердца, который где-то ходил.
Тут-то, говорят, отставной генерал Белояров, будучи на именинах у одной из дам, и выразился о версеневском разногласии по-своему – живописно, добавив, впрочем, для смягчения:
– Всему есть вес и мера.
Тем дело и кончилось.
А из соседей заезжал наведаться земский Пусторослев, прихвативший с собою агронома Рацеева, которого почему-то отрекомендовал знаменитым петербургским оратором с вязигою вместо костей.
Рацеев, действительно, не уступая стерляди, перегибался всё время, но не сказал ни одного слова. Зато сам Пусторослев болтал весь вечер, перебирая случаи из своей всем известной беспримерной забывчивости.
А историю о своей нашумевшей командировке за границу для каких-то важных специальных целей рассказал и до ужина, и после ужина.
Пусторослевскую историю Сергей Сергеевич неоднократно слышал: командированный министерством во Францию, Пусторослев из Франции поехал в Испанию, а из Испании – в Италию, а из Италии – куда-то в Алжир, и, требуя всё время подкрепления и тратя уйму казенных денег, только вернувшись в Россию, вспомнил, зачем собственно послан был за границу.
– Забвение – удел богов! – многозначительно растягивая свое изволите ли видеть, подмигивал Пусторослев белыми, как будто ничего не видящими глазами, намекая, должно быть, на разногласие.
Всего раз зашел лавочник Хабин чаю попить.
На безлюдьи Берсенев страшно обрадовался и Хабину.
Хабин сидел долго. И за чаем в низкой длинной столовой, всё начиная какой-то ни к чему не относящийся разговор по поводу каких-то отдаленных предметов и зарекаясь в тысяча первый раз отстать от своей пагубной привычки, завязал в своем как говорится, а Сергей Сергеевич, в упор глядя на обалдевшего гостя, махая рукой, пускал своего чёрта.
– Привычка, как говорится, вторая натура! – лепетал весь покрасневший, потом прошибленный, измытарившийся лавочник, не находя уж дверей.
И только поп Астриозов, не оставлявший своей исконной мысли найти связующее звено, и не простое, железное– связующее, нет-нет, да и заглядывал к Берсеневу.
Поп, и без того робкого десятка, оставаясь один на один с Сергеем Сергеевичем, робел еще больше и, пристрастившись к сигарам, чавкал сигарой, пуская в версеневского чёрта свое краткое, крепче крестного знамения, звено.
– Звено-с, – повторял поп, стряхивая пепел, и когда надо, и когда не надо, и с мексиканского листа, и с бразильского.
На безлюдьи Берсенев страшно рад был и попу.
А то всё один, целые дни один.
Сергей Сергеевич перестал и в церковь ходить, – он уж и в церкви за службою не мог удержаться от своего чёрта, что приводило в большой соблазн богомольцев.
Произошла даже неприятность: Головешкин-староста пытался на царском молебне заушить масона. Сергей Сергеевич и перестал в церковь ходить.
В белом фланелевом бекеше, с сигарою, бродил Берсенев по опустевшему дому.
От красного сигарного огонька красный огонек мелькал в его запалых потускневших глазах, и зеленели крепкие седые усы.
Занять время нечем ему было. Да и чем занять? Не играть же в игрушки!
Ведь он так привык к шуму и постоянным гостям, к жене и детям – восемнадцать лет прожили Берсеневы вместе!
И не раз часами он простаивал у балконной двери, считал ворон – кружились вороны над опавшими голыми липами и кричали… сколько их, и о чем они все кричали?
А то подымался наверх в угловую комнату, где когда-то сидела его мать Федосья Алексеевна, садился, как мать, у окна и глядел на дорогу – куда уходила дорога, и есть ли конец ей?
Или слушал, как перед домом шумели деревья – тополи… о чем они все шумели?
А то сядет в отцовское кресло под огромный астрономический глобус, уставится в одну точку, может быть, в ту самую точку, откуда выходили к его отцу настоящие черти без рожек и хвостиков, да так и заснет.
– Чёрт! – повторялось и день и ночь, и наяву и сквозь сон, отдаваясь по пустому дому.
С наступившими холодами вставили рамы и балконную дверь, забив щели свежею паклей, замазали.
А потом и снег выпал, стала зима.
Дни потемнели, прибавились ночи, – долгие ночи.
Еще пустее, пусто, как в большом подвале, пустынно стало в Берсеневском доме.
Хоть бы сны снились тихие!
Как-то приснилось Сергею Сергеевичу, будто он – Берсенев Сергей Сергеевич, отставной капитан сорока семи лет, а между тем по виду своему нет в нем ничего человеческого.
Снилось Сергею Сергеевичу, будто он – насекомое злое и мстительное, ядовитым насекомым, тысячехвосткой ползет в поле, цепляясь за стебли лапками. Холодный летний рассвет – утро чуть проясняется, и низкая, побледневшая добела с красным нагарным ободком огромная луна.
И вот он, Сергей Сергеевич Версенев – тысячехвостка, ползет по траве, и знает он, что по траве ползет, по самой обыкновенной крутовражской, но ему, как тысячехвостке, трава кажется такой большой и такой высокой, – стебли словно осока, осока – толще всяких деревьев, и черная земля – огромными комками.
И тяжко ему и трудно ему: должен он влезть на каждый стебель и опуститься, и опять подняться и опуститься, и так со стебля на стебель.