А сам Атя всегда держал ее в мыслях, потому и смеялся, потому и глаза горели…
– Атька влюбился в Клавдию Гурьяновну, поздравь! – трунила мать.
Стало быть, засядет на второй год! – невозмутимо говорил дядя Аркадий.
– Терпи голова, с кости скована, – соболезновала Феклуша.
– Меня все дети любят, – смеялась горлом Клавдия Гурьяновна.
«Надо чем-нибудь отличиться, без этого нельзя, – думал Атя, – завоевать Индию или Америку, подать ей знак, тогда она узнает и объявится»…
– Царевна моя!
Надежда на летнюю поездку в Ключи ухнула.
Отец сказал, что если Атя останется на второй год, то и думать нечего – всё лето будет жить в Петербурге.
А уж шла весна, последней четверти подходил конец, и судьба Ати должна была скоро решиться, и ясно было, что она решится не в его пользу.
На чистописании Харпик, играя с Атей в перышки и проигрывая-перо, подпрыгивая, ложилось не брюшком, как следовало бы, аспинкой, – бросив игру, сказал:
– Хочешь в Америку бежать?
– Хочу, – ответил Атя.
– Ромашка тоже хочет.
– А как же мы побежим?
– А уж это я знаю, мы с Рождества голову ломаем, только тебе не говорили, хотели, чтобы уж сразу начисто… У тебя Америка есть?
– У папы в приемной Африка висит.
– Африка ни к чему. Надо спросить Ромашку, его отец архитектор, должна быть. Наметим необитаемый остров, там и поселимся.
– Построим дворец! – схватился Атя.
– Можно и дворец, можно и замок, что хочешь.
– И никого не будет, ни одной души?
– Одни гиппопотамы.
«Начинается, – думал Атя, – теперь только действуй, всё будет, что хочешь: Харпик и Ромашка – бестии, на край света дорогу найдут».
На другой день Ромашка притащил Южную Америку. Карта оказалась немая и неполная, одна четвертушка карты, но всё-таки Америка.
Час, который просидели они после уроков, оставленные Иваном Мартыновичем за целый ряд проделок, прошел незаметно.
Харпик и Ромашка распоряжались, посвящая Атю во все подробности своего бегства, потом, взяв по листу бумаги, занялись рисованием необитаемых островов.
И выбрав один кружочек – их остров, сложили карту и ударили по рукам:
завтра после уроков тронутся в путь.
– Вы ступайте прямо на вокзал и там ждите, а я принесу денег, – сказал Харпик.
– Достать бы паспорт, – задумался Ромашка.
– Паспорт я достану, это очень просто, – объявил Атя.
Он вспомнил, как совсем недавно дядя Аркадий ездил в Москву, взял с собою по ошибке кухаркин паспорт, и прожил по кухаркину паспорту целую неделю беспрепятственно.
Так и порешили:
Харпик деньги,
Атя паспорт,
А Ромашка карту.
Только бы дожить до завтра!
Атя не завел глаз. Шла ему ночь за белый день. Провалялся ночь, думая. Не о Ключах думал он, об Америке.
На необитаемом острове он построит дворец, какого никогда еще никто не строил, дворец будет весь из павлиньих перьев с золотыми и с серебряными лестницами, и с окнами из драгоценных камней. Он привезет туда на гиппопотамах свою царевну, и будут они жить, окруженные морем, под вечным солнцем, вечно. Она будет называться царевна Мымра, и остров, который он отдаст ей, будет носить ее имя – остров Мымры. Потом он завоюет для нее еще много островов и, в конце концов, все земли – весь мир. И тогда выйдет она из дворца и осветит весь свет…
На уроках Атя, Харпик и Ромашка вели себя сносно, ничего такого не выкозюливали, скорее были рассеянны и, когда их спрашивали, отвечали совсем невпопад. По колу стояло у каждого в балльнике. Да уж всё равно!
Как только кончился последний урок и Атя звонко прочитал Благодарим Тебя, Создателю, Харпик, не задерживаясь, кинув книги под парту, побежал опрометью домой.
Дома у Харпика никого не было: отец – в суде, мать – в Гостином, только одна кухарка Василиса.
– Дай мне, Василиса, три рубля, – попросил Харпик.
Но у Василисы таких денег не оказалось, и, повертевшись в кухне, Харпик сунулся к отцу в кабинет, и долго не пришлось рыться: под старым портфелем лежала мелочь.
Харпик пересчитал: ровно три рубля. Вот как везет!
– Прощай, Василиса, мы с тобой больше никогда не увидимся, – приостановился Харпик на пороге.
– А вы куда едете? – полюбопытствовала Василиса.
И вдруг Харпику стало так жалко Василису, уж готов был выболтать тайну, да к счастью спохватился.
– На Николаевский вокзал едем, прощай, Василиса!
Атя и Ромашка давно уже толкались на Финляндском вокзале, и много ушло поездов, прежде чем явился, наконец, Харпик.
Не считая ворон, взяли билет до Териок, засели в вагон и – прощай гимназия, прощай Россия! – пустились в Америку прямо на необитаемый остров Мымры.
Ехать было весело. Пели Вставай – подымайся, курили.
Дорога представлялась Америкой, а пассажиры – сыщиками-шерлоками.
Возле Куоккалы Атя вытащил из штанов паспорт кухарки Феклуши и с гордостью показал его товарищам.
– Теперь хоть к самому черту – ничего: паспорт настоящий, – одобрил Харпик.
– Любому сыщику нос наставим, – подтвердил Ромашка.
Так и доехали до самых Териок.
Выйдя из вагона, отправились гимназисты на дачи и бродили до позднего вечера, делая всё, что душе угодно: лазали по крышам, лестницам и деревьям.
Ромашка предлагал выкупаться в море, и одно помешало: лень было раздеваться.
Становилось холодно, захотелось есть: всё-таки, не обедавши трудно.
И, вернувшись на вокзал, они в первую голову купили себе ситного и тут же весь его кончили.
Надо уж было подумать о ночлеге. Ночевать на шпалах холодно, да и снег пошел, а на вокзале – вокзал запрут.
Думали, думали, как им быть, и решили попроситься у сторожа переночевать в будке.
Сторож оказался сговорчивым, не артачась, согласился. Но прежде чем впустить их в будку, заставил прибрать вокзал и размести рельсы.
Прибрали вокзал, размели рельсы. И уж так заснули, сроду не спалось так сладко.
Во сне снились одни сласти: целыми коробками шоколад и мармелад, и простые конфеты – ешь, сколько влезет.
Если бы не сторож, ей Богу, целый день спали бы.
– Эй, мученики-грешники! – подтрунивал сторож по-своему.
Опять вышли они на вокзал, купили на последние ситного, подзакусили и двинулись было по-вчерашнему на дачи, и вдруг в дверях – жандарм.
– Вы куда? – спросил жандарм сердито.
– Мы с дачи Назарова, – ответил за всех Ромашка; Ромашка прошлое лето жил в Териоках.
– С дачи Назарова? – переспросил жандарм и, поговорив о чем-то тихо с подошедшим к нему господином, должно быть, сыщиком, сказал совсем уж сердито по-жандармски, – вы арестованы!
В это время подходил поезд из Выборга.
И путешественники в сопровождении жандарма и сыщика понуро пошли к вагонам – обратно ехать им в Петербург.
«Что он скажет своей царевне, как теперь подойдет к ней, где его Индия, где его Америка, где необитаемый остров, где остров Мымры, примет ли она его, или всё пропало?» – мучился Атя, глядя в окно на черную весеннюю дорогу.
А Харпик и Ромашка обдергивались: зададут им баню, прощай, Америка!
Дни шли неделями. Неладно шли.
Правда, встреча на вокзале вышла совсем не страшная: мать Ати просто плакала от радости, да и в гимназии всё обошлось благополучно, допустили к экзамену.
Но что Ате в гимназии? Он не добыл острова, а с пустыми руками куда сунешься?
Клавдия Гурьяновна всё подсмеивалась. Звала Атю отставным американцем.
«Да надо же что-нибудь придумать, – метался Атя, – отрубить что ли себе палец и отдать его ей или выколоть себе глаз, пускай чувствует».
– Всё дедушка виноват, – жаловалась мать отцу, – знаю я, что там в Ключах делается, никуда не годен мальчишка стал, уроки на ум нейдут. То влюбился в Клавдию Гурьяновну, теперь бредит какой-то Мымрой.
Доктор-отец держался того правила, что при лечении необходимо прибегать к пиву с касторкой, так как от засорения желудка всякая ерунда бывает. А при воспитании – квнушению, так как одними словами не проймешь, а потому решил обязательно при первой возможности выпороть Атю.
Но так случалось, что поймать Атю он никак не ухитрялся: то дела задержат, то Атя в гимназии, то и не в гимназии Атя, а скроется куда-то, словно сквозь землю провалится.
Однажды утром отец заглянул в детскую: Атя в одной рубашке сидел на кровати и о чем-то думал, конечно, он думал о своей Мымре!
Доктор, затаив дыхание, крался совсем незаметно, и казалось, еще один шаг и уж взял бы свое – отхлестал бы Атю как следует, чтобы помнил.
Ремешок от радости ерзал в руках доктора, но Атя не дурак, живым в руки не дастся, – скок! – только пятки сверкнули – спасайся, кто может! – И, не долго думая, опрометью, как угорелый, прямо в комнату к Клавдии Гурьяновне.
Дверь оказалась незапертой. Клавдия Гурьяновна лежала в постели.
Атя – к ней, забился под одеяло.
И слышно ему было, как отец подошел к двери, постоял немного и отошел с носом.
– Царевна моя, ты спасла мою жизнь от смертной казни, – шептал Атя, и от счастья голова у него шла кругом, – ты простишь меня, прости меня, я самовольно пришел к тебе без острова, без ничего, ты простишь меня, я не сумел достать тебе царства, я его достану тебе: Индию, Америку, все острова, все земли… все, все… весь мир!
Дух захватило, казалось, душа его обняла ее душу и обнимала так крепко, что его сердце рвануло и тело вдруг задрожало:
ведь она была так близко, недоступная и гордая его царевна Мымра.
Клавдия Гурьяновна закрылась рукой от смеха.
– Можно? – перебил депутатский голос за дверью.
– Сейчас! – и, отпихнув Атю, Клавдия Гурьяновна показала под кровать.
Атя покорно повиновался и, очутившись под кроватью, весь застыл, стараясь не дышать, и жмурил глаза, чтобы не глядеть.
Так гость-Депутат его не заметит!
И сидел на корточках точь-в-точь, как когда-то в курнике на гусиных яйцах, сев тогда, чтобы гусей вывести.