Александра Петровна скоро заметила, как доверчиво смотрю я на эту ее родственницу, на Татьяну Карповну, и стала просить ее уговорить меня выйти замуж, да и сам Иван Александрович, я слышала, просил ее повлиять на меня. Татьяна Карповна дала им слово, но с тем, чтобы меня отпустили к ней.
Они согласились.
И вот опять – опять мне дорога.
Не жалуюсь, мне было хорошо у Лихаревых, но что-то втайне меня отзывало из их дома, и я легко приняла весть об отъезде.
А когда прощались, как мы все плакали: и я, и Александра Петровна, и Иван Александрович.
У новой покровительницы моей не было детей. В день нашего приезда Татьяна Карповна рассказала мужу, как встретила меня у Лихаревых и полюбила с первого взгляда.
– Пусть будет нашей дочерью!
И вправду, я жила в богатом их рыковском доме, как родная дочь.
От навязчивых страхов моих я почти освободилась да так бы и забыла про старое, и вот опять все всколыхнулось.
Как когда-то у Рубцовых, неожиданно подъехали к дому гости – все военные. Я случайно увидела из окна и все вспомнила, все те свои дни, в родном доме, где меня мучили. К счастью, я была одна в комнате, и когда позвали меня, я уже оправилась. И все-таки выйти к гостям я не могла: мне страшно было подумать, что обо мне станет известно моему дяде и опять начнется. Я так и сказала.
Ответ мой немало удивил Татьяну Карповну. Она передала гостям, назвала мое имя, и оказалось, что многие из них, бывая у нас, знали меня совсем ребенком, и очень любопытствовали посмотреть на меня. Татьяна Карповна тайно им показала меня, и они рассказали ей, кто я такая.
Евгений Германович, муж Татьяны Карповны, очень был растроган моей долей, и вскоре, как я после узнала, познакомился с моим дядей и достал от него мои документы.
Меня же он успокоил: он никому не позволит меня тронуть.
Я поверила. Я поняла тогда, какое значение даже для моего дяди имели мои богатые покровители.
Гости часто наезжали к нам и особенно часто офицеры из полка моего дяди, и приезд их уж мало волновал меня: для меня стало ясно, что нахожусь под крепкой защитой. О дяде не было речи. Потом вдруг перестали бывать: их полк перевели в другой город. И стало в доме совсем уж тихо. А потом слышу, дядя мой помер.
Когда я узнала о его смерти, я пришла, и сама не знаю, в исступление. Горела вся. Как благодарила я Бога, что нет у меня родства на земле и никто больше никогда уж не тронет меня. Верила, покинутую, меня сам Бог принял, я верила, беззащитной, Он послал мне ангела-хранителя на всю мою жизнь. И в слезах безудержных – благодарных и горьких – поручала я себя Матери Божьей, клялась ей без ее воли не располагать собой – и что бы ни случилось, воля ее. И неустанно благодарила, что услышал Бог молитву: просила, и вот стало – я свободна, я одна во всем мире.
Но уж и тогда, чувствуя, только смутно, бессчастье свое и мечтая о какой-то жизни, не похожей на ту, что видела близко, о какой-то праздничной страде жизни, вся открытая к страстям, молилась:
– Господи, дай претерпеть, Господи, все претерплю!
Мне исполнилось шестнадцать лет.
Забыли ли покровители мои о слове – уговорить меня выйти замуж за Лихарева, либо у Лихаревых за этот мой рыковский год случилось что, сама я никогда не заговаривала, и от Рыковых все меньше слышала о них, а потом и совсем перестали упоминать.
У Рыковых меня любили, – спокойно, хорошо мне было на этом новом месте, только очень скучно одной.
И чтобы как-нибудь развлечься, стала я заводить знакомства с соседями.
Как-то гостила я у Щупаков, соседей Рыковых. Семья большая – много подруг. С подругами не скучно, и не заметила, как прошло время, и уж пора было мне домой уезжать, а страсть не хотелось: дома одной скучно, да и еще что-то, сама не знаю. Вот все и думаю, как бы так задержаться, не ехать, – Богу молюсь, чтобы случилось какое препятствие: задержаться.
А там, вот грех какой, и случилось – случился большой пожар: все село выгорело, дом сгорел, и только уцелела церковь.
Куда же мне было возвращаться?
Я и осталась у Щупаков, и время пошло еще веселее. Постоянно гости, вечера, – весело. Я знала, что многим я нравлюсь, и мне было приятно, что я нравлюсь, и за мной ухаживали. Особенно их дядя, Виктор Михайлович, уж не молодой, я видела, он во мне души не чает. В шутку, так, я дала ему слово. А по правде-то ни за кого не собиралась, за него и подавно – ведь он мне в деды годится! Конечно, в шутку: пусть будет, – вот смешно-то! – я его невеста, он мой жених. Много потешилась. А вышло-то совсем не так, совсем не до шуток.
Пока-то я развлекалась, да пока что, а у старших тайно от меня свое делалось, сделано было мне приданое, заново отделан дом. И к концу лета все было готово к свадьбе, оставалось одно – объявить нас женихом и невестой. Вот тебе и шутки!
И, наконец, назначен был вечер у Виктора Михайловича – жениха-то моего. Все наше семейство: и старые Щупаки, и молодые, подруги мои, – принялись за сборы. Я отказалась. Я сообразила, – еще бы! – но уж было поздно. И невозможно. Как! мне – не ехать? Да ведь для меня же и эти сборы, и этот торжественный вечер, нет, невозможно.
Гостей собралось, как на Пасху. И чего только не было наготовлено для торжества! Но это меня не занимало. Одна была мысль, что я сделала и совсем не подумала, не подумавши, сделала. Я все винила себя, и не знала как выпутаться. А на меня смотрели – каждый смотрел, как на невесту. И если про это громко не говорилось пока, все равно, что говорилось. И было мне: сквозь землю провалиться – одно спасение.
И на следующий день торжество продолжалось. И опять я – невеста, я – все. Мне показывали всякие хозяйственные вещи – ловили мой взгляд. Я хорошо понимала, что все это для меня собрано и без меня ничего не было бы. Мне показывали комнаты, и в заключение повели в нашу будущую спальню. Я больше не могла, я попросилась домой.
С каким тяжелым чувством вырвалась я на свободу, какие темные думы задавили мои свободные мысли. Во всем я себя винила.
Сказать прямо, что не хочу и не пойду замуж, на это я не решалась. Я не хотела выходить замуж, вся душа моя была против, а что-то такое останавливало меня решить так бесповоротно. А жениха моего Виктора Михайловича я просто стала бояться: тот мой прежний страх перед дядей проснулся во мне, и было так, словно дядя мой – их дядя Виктор Михайлович, жених мой – поднялся из гроба.
И вот я вспомнила… Я написала две записки – два жеребья: «идти» и «не-идти». Заворачивая записки, говорила к образу Божьей Матери:
– Тебе поручаю судьбу мою, скажи! Что скажешь, то и исполню.
С вечера положила я записки за икону. А наутро, помолившись, вынула. И сказано было:
– Не ходи.
Так и вышло: «не идти».
Словно с сердца камень – стало мне ясно и было уверенно, не должна я идти. Только за одним стало: как отказаться? Тут осенило меня: отпрошусь на богомолье в пустынь! И сказала, что хочу поговеть.
Поверили. Ведь это так похоже: я готовилась к новой жизни – решала свою судьбу! И меня отпустили.
Всем домом провожали меня Щупаки, и он тут был, их дядя, Виктор Михайлович, жених мой. С горьким чувством я прощалась: никто из них ничего мне дурного не сделал, а я с ними так – не так сделала.
– Через неделю лошадей пришлите! – обернулась я в последний раз, а в сердце говорила: – прощайте, никогда не вернусь!
В Глинской пустыни я остановилась в гостинице.
Нашлись знакомые монахи, – я видала их у Щупаков, приезжали на праздник со святом, – они меня и устроили. Лошадей я отпустила, сказала, что приехала поговеть.
Много было приезжих, попадались и дальние: всех привлекала Глинская пустынь, хотелось повидать и получить совет от строителя пустыни о. Филарета, – о праведной жизни старца шла молва по всей России.
И на другой день я его увидела. Не думала, старец сам зашел ко мне. И я рассказала ему всю мою странную жизнь до последнего дня и о сватовстве моем, все без утайки.
– Я так уверена, – сказала я, – не угодно это Матери Божьей.
Старец ласково смотрел на меня.
– Я решила идти в монастырь.
И увидела, как переменился старец, и не могла понять, отчего такая скорбь на лице его. Уж подумала: «Не наговорила ли я чего лишнего, или я говорила не так?»
Вдруг старец поднялся.
– Путь твой благой, но прискорбен, – пусть Бог управляет тобой, положись на него!
И когда я осталась одна, в вечерних сумерках невечерний свет осенил меня. Хотелось плакать мне не от страха, не от горечи, не от обиды, как плакала я, а от какой-то горькой радости, переполнившей мне сердце.
В монастыре звонили ко всенощной.
И вот без стуку, или не слышала, вошли ко мне в мою комнату три сверстницы. Присели ко мне и знакомое что-то рассказывали о бессчастной судьбе своей.
– Мы решили идти в монастырь!
– Возьмите и меня с собой! – обрадовалась я.
– Пойдем, ты нам будешь сестра.
В монастыре звонили ко всенощной.
И после всенощной четверо нас неразлучно – мы перебрались в одну комнату, – всю ночь друг с другом, друг другу за ночь все поверили. И до зари загадывали, как будем странствовать вместе, в монастырь поступим, какой подвиг возьмем на себя.
Отстояли раннюю обедню, а после молебна – в путь.
«Путь твой благой, но прискорбен!»
Я это на всю жизнь запомнила до последних дней.
Невесело начался путь. С первого дня разболелась: ноги у меня отекли, – не могу идти. Чего только ни делали сестры, – ничего не помогает. И пришлось нам расстаться: они дальше пошли, а меня приняла попадья вдовая. Так и расстались.
С неделю пролежала я у попадьи и вылежалась, – дело пошло на поправку. Добрая женщина эта попадья не захотела с меня брать, и я решила еще остаться у нее, думаю, как-нибудь отблагодарю ее трудами. Я умела шить и дочерям ее сшила, кому что понадобилось. И все остались довольны.