Мать Агния оказалась приятельницей старухи Каблуковой, матери хозяина, и я видела, как старухи все шушукались да следили за мной. После уж я узнала, что Настасья Федоровна была в заговоре с Агнией, и Агния для нее старалась. Сам же хозяин Иван Антипович по-прежнему не сводил с меня глаз, я это чувствовала и видела, но никаких предложений, ничего такого, будто ничего и не было.
Окончив службы, мы вернулись в монастырь. Еще дорогой Агния заводила со мной разговоры, и не трудно было догадаться, к чему клонила. В монастыре же, в келье, Агния откровенно принялась уговаривать меня выйти замуж за старика Каблукова. И на все мои возражения, ничего не слушая, приводила свои неоспоримые доказательства, – Каблуковы славились на всю округу, Каблуковы были первые вкладчики в монастыре! – и в конце концов выходило как-то так, что замужество мое будет угодно Богу.
Если бы Каблуков был мне по сердцу! Нет, меня все возмущало, и эту старую сводню, наставницу мою… да просто я и не знаю, что бы с ней я тогда сделала! Я крепилась, я хотела взять кротостью, так полагалось мне: ведь я готовилась к постригу! Но когда за Агнией напустились на меня все наши монахини, я больше не выдержала.
– Грех вам, – крикнула я, – выгнать меня хотите! А не хочу, не хочу! Уйду я от вас!
Монахини примолкли, и, перебирая четки свои, искоса посматривали на меня, и от глаз их злых и укорных, и молчания невыносимо становилось. Нет, больше оставаться в монастыре невозможно было. И я решила тайно: уйду. И стала собираться, будто на богомолье.
Но видно, Божьего не избегнешь.
Или неугодна я была Богу?
Как в угаре жила я эти дни. Слышала, каким голосом голос звучал мой. Это сердце мое в голос выговаривало свою жалобу, желания мои несказанные голосом сердца сказывались к Богу.
На Покров за всенощной вдруг словно темная волна прошла вот тут через меня, затрясло меня всю, и не дождавшись величания, я ушла из церкви. Ночью жар сковал мне голову, и я не могла пересилить себя, не могла остановить мыслей – они, как огненный клубок, завертывались и развертывались. А наутро без памяти я лежала в горячке.
Первое, что меня поразило, когда я очнулась, вижу, не в монастыре я – не в келье моей тесной и белой, а у Каблуковых в их богатом доме, и у кровати моей старуха-мать сидит, Настасья Федоровна.
А было это так: узнав о моей болезни, сам Каблуков упросил игуменью, и больную, без памяти, меня перевезли, будто в больницу, в их дом.
Мне оказывали самое трогательное внимание. Настасья Федоровна не отходила от меня, и сам Каблуков постоянно наведывался. Часто наезжал доктор. Как за родной, ухаживали.
Когда же стало мне легче, стала я поправляться, и доктор позволил мне выходить, я тотчас же собралась в монастырь. Но об этом и слышать не хотели. И принуждена была остаться: я решила отблагодарить их чем-нибудь за их хлопоты и участие, – как за родной ведь ухаживали. И совсем поправившись, помогала я Настасье Федоровне по хозяйству, исполняла всякие ее поручения.
Так и прожила я у Каблуковых с полгода.
И за все это время про старое ни разу и не вспомнили, и мне казалось, что улеглось все. Я ошиблась: сначала намеками, потом уж открыто стала меня упрашивать старуха выйти замуж за ее сына, за старика, и сам старик снова заговорил со мной о женитьбе.
Я им была очень благодарна и, может быть, недостаточно отблагодарила их за их участие, но решиться на такое я никак не могла. Иван Антипович – человек хороший, я это видела, и за полгода убедилась, но любви-то у меня к нему не было.
Кротко, уж совсем по-другому, выслушивала я все его признания.
Но надо и мне было, наконец, ответить.
– Обождите, – сказала я, – поеду в монастырь, посоветуюсь, тогда и скажу.
Такой ответ мой взбудоражил весь дом, словно в простых словах моих все было – все решение мое. Ждать не заставили, и в тот же день я поехала в монастырь.
А как в монастыре мне обрадовались, и не думала. И все я забыла, все огорчения, – как в родной дом воротилась. Лошадей я отправила назад к Каблуковым, велела сказать, что остаюсь говеть, и просила за мной приехать на первый день Пасхи.
В монастыре я сказала, что думаю год еще прожить у Каблуковых в благодарность за их участие – как за родной ведь ходили! – а потом навсегда уж вернусь в мою тесную белую келью. На службе я стала с самыми последними в притворе. Это заметили и стали уговаривать меня взойти на клирос.
– Полгода уж будет, как Матери Божьей не служишь.
И от этих слов, как громом, меня ударило.
Я упала перед образом Божьей Матери и плачем бессильным, плачем отчаянным заплакала.
– Благослови Ты меня, Матерь пречистая! Вот я вся тут. Как тебе угодно! Не отступлю от тебя.
И приняв от игуменьи благословение, оделась в монашеское платье и опять стала на клирос на старом своем месте. Мне велено было начать последнюю седмицу – страстную.
Пасха в тот год была ранняя.
Почерневшее мартовское небо над белым снегом показалось мне в те дни оградой – мне мир был тесен.
Без срока в служении прожила я страстные дни. В Великую субботу приобщалась. Последний мой час близился.
И как там, в лесу, клялась я Божьей Матери, одной моей заступнице, – в ее волю, под ее покров отдавала себя.
И вот в Великую субботу после обедни, когда в церкви, кроме меня, никого не было, я сделала два жеребья – две записки, на одной написала – «в монастыре быть», на другой – «замуж идти», свернула записки и положила за чудотворный образ Божьей Матери.
– Матерь Божья, благослови!
Едва дождалась заутрени. Все горело во мне: сердце горело, душа горела, дух изнывал. Как в огне прошла и заутреня.
– Христос воскрес! – слезы горели, и был мой голос на весь мир: – Христос воскрес!
А когда кончили христосование, перед обедней я подошла к чудотворному образу Божьей Матери, тихонько протянула руку, незаметно взяла свой жеребий.
И мне вышло: «идти».
Снова завернула я записку, смешала, не поверила.
«Матерь Божия, ты меня выгоняешь?»
И еще раз вынула.
В глазах у меня потемнело: то же и опять – «замуж идти».
«Стало быть, идти!»
– Иду, воля твоя! – поцеловала я образ Матери Божией и пошла на клирос, руки дрожали.
Кончилась обедня, вернулась я в мою келью. И только что к столу присела, слышу, зовут: лошадей прислали от Каблуковых, ехать! Ну, что же, надо ехать, – и сейчас же к игуменье.
– Благословите, за мной прислали! – я сказала так твердо, словно была вне воли и выше всякой власти.
Игуменья посмотрела на меня, но, должно быть, вид у меня был необычайный, и поспешно поднялась с кресла.
– Христос благословит и Матерь Божия! – перекрестила она меня и, подавая просфору, шутя: – может, замуж пойдешь?
Я ни слова не ответила, поцеловала ей руку.
И вернулась в келью. И как-то мне все безразлично. Матерь Божия, спаси меня! Тут вошла Агния, вижу, все знает. Попрощались. И не оглянулась я, поехала, чтобы никогда не вернуться.
И всю-то дорогу меня колотила ледяная дрожь.
У ворот встречает старик Каблуков. Не разговлялись, меня ждали. И прямо сели за стол.
– Христос воскрес!
А я, как мертвая…
– Христос воскрес!
Не могу, не могу я ответить.
Сидим, разговляемся. Тут мать-старуха Настасья Федоровна напоминает обещание.
– Ну, что, решилась?
И я сказала, – конечно! – и слово ему дала.
И сейчас же благословили – мать благословила Казанской.
– Христос воскрес!
– Воистину, – говорю… «воистину», – Господи! Господи! – а на сердце-то смерть.
Две недели шли сборы к свадьбе. И все я держалась и только в последний день не могла осилить тоски моей, вдруг расплакалась – и не могла удержать слез, плакала бессильным плачем, отчаянным. Видела, что огорчаю, я знала, что не надо этого, и не могла остановиться.
Старик, видя слезы мои, долго не решался подойти ко мне, около тихонько ходил: видно, боялся потревожить. И помню, под вечер уж, ласково так подошел:
– Чего вы все плачете?
Резко я ответила:
– Я вас любить не буду.
– Неужто нет? – и отошел, и стоял, сгорбившись, я видела, совсем, совсем старый, глаза закрыл, – «неужто нет?»
А когда обернулся, я уж не плакала.
Долго в народе молва ходила: богатый купец, старик Каблуков женился на молоденькой монашке! Конечно, в глаза никто не скажет, боялись, а так – много злословили. Ну, Бог с ними!
Бог благословил, пошли у нас дети. За пять лет – пятеро, все мальчики, только последняя – девочка.
После рождения дочери жизнь наша изменилась. И произошло это совсем неожиданно.
По старой монастырской привычке ночью я встала на молитву и вот однажды во время молитвы я почувствовала, как душа моя словно оторвалась от тела. И я увидела в окне свет необыкновенный и в свете Божию Матерь. Страх овладел мною, я бежать хотела от страха, да только что выскочила из спальни, а Божия Матерь идет навстречу и мимо меня, не замечая, в мою спальню. А в дверях соседней комнаты архангел с обнаженным мечом. Божия Матерь стала посреди спальни лицом к образам, – в руках золотая труба: она поднесла трубу к губам, дунула и полетели из трубы цветы и огни и цветы, как звезды. Стала я на колени у порога:
– Царица небесная, ты пришла не для одной меня, помилуй, пощади род человеческий! – и в землю ей поклонилась.
А когда поднялась я, ее уже не было. Со страхом заглянула я в соседнюю комнату – и архангела не было.
И вот с этой ночи жизнь наша изменилась.
Мы продолжали жить вместе в одном доме, муж занимал одну половину, я – другую. По утрам мы сходились в столовой. Жизнь наша была для детей. Нам хотелось, чтобы вышли из них совестливые люди. На их воспитание мы ничего не жалели. Подготовив сперва дома, отдали в училище: старших – в корпус, младших – в гимназию.
Мы не тяготились ни детьми, ни друг другом. Время проходило в заботах. И двадцать два года прожили мы вместе. Я к нему, как к родному отцу, а он – ровно дитя я ему, так и называл. Ведь он был вдовец, и от первой жены у него не было детей, и я первая заменила ему ребенка.