– Что надо? – спросил он.
– Мне надо Малашу.
– Я сам подам самовар, – и пропал.
И не прошло и минуты, опять появился не с самоваром, а с огромным подносом, а на подносе виноград и белый, и синий, и черный.
Я взяла веточку синего, смотрю на великана.
«Верно, – думаю, – это из царского дворца человек!» – и вспоминаю, что у меня есть финики, и опять кличу Малашу.
А вместо Малаши появляется такой же другой, нет, еще больше.
– Что надо?
– Да кто вы такие, – говорю, – я вас не звала и не знаю!
– Я ваш слуга Кормилюк, а это мой брат тоже Кормилюк, мы двоешки.
«И откуда, – думаю, – у меня такие слуги-двоешки?»
А Кормилюки что-то все перешептываются.
И мне не по себе как-то, и я стала из-за стола.
А в соседней комнате какие-то незнакомые расселись, и вся мебель передвинута.
«Кто это, – думаю, – зачем они тут?» Но ничего не говорю, иду дальше, только досадую: «Кажется, я тут хозяйка, без спроса влезть в дом!». И все меня возмущает.
Великаны тащут огромный стол.
– Куда вы?
– В детскую.
– В какую детскую?
– Для твоих детей.
Тут я вспомнила о моих детях и никак не могу припомнить, куда они девались.
Великаны тащили стол, я за ними. Заглянула в комнату: четыре кровати.
– А где же пятая?
– В другом отделении.
И опять спохватилась:
– Да где же дети-то?
– В путешествии! – великаны поставили стол: не войти, не выйти.
– Да зачем же вы стол тут поставили? Стол – в столовую!
В церкви ставники, как там в саду, серебряные, и толстые позолоченные свечи. Церковь без окон и свет свечей яркий. Ни души, я одна. Постояла я и пошла назад. И, должно быть, попала не в ту дверь: в какую комнату не войду, все незнакомо мне. Так и плутала. И мне казалось, долго я так плутала. Наконец-то я вышла в коридор: стеклянная дверь. И я попала во двор.
Громадные ворота. Ворота заперты: продолговатый в виде бочонка замок на петлях, как толстое колесо.
«Такой, – думаю, – замок одному не поднять!»
И слышу голоса, только очень далеко, и что-то такое знакомое поют.
Поискала калитку. Нету. Вскарабкалась на ограду. Господи! Там сад – по бокам дорожек ставники стоят серебряные и толстые позолоченные свечи горят. А небо не такое и земля не такая.
«Куда же это я попала? Ведь у меня есть дом и где-то в доме есть свое место, и служат мне Кормилюки великаны. Пойду я назад в дом, даст Бог, отыщу свое место!»
Отворила я стеклянную дверь, думала, в тот самый коридор попаду, а оказалось не то, – не туда попала!
Лестница из скользкого камня и ясного, как зеркало. Так спускаться невозможно, я присела и пролзком. И так до последней ступеньки ползком. Поднялась и пошла по коридору.
Под парчовым золотым балдахином кровать и вместо одеяла парча с кистями. В углу перед иконами на столике, покрытом парчой, раскрытый антиминс. На антиминсе золотая чаша.
Я стала на колени, поцеловала антиминс и приложилась к иконам.
В комнате не было окон, а было светло, как солнечным днем. Стены были сделаны из гладкого камня, я притронулась. Хотелось посмотреть и на кровать, и тихонько взяла я за край полога, но там никого не было. И тут у кровати я заметила небольшую потайную дверь. Приотворила я дверь, и попала в узкий-преузкий коридор.
И я пошла по коридору прямо на зеленую просвечивающуюся занавеску.
Отдернула я занавеску, но за ней была дверь из такого необыкновенно чистого и тонкого стекла. Дверь была заперта, но все видно.
Посреди комнаты на белом лежала женщина под белым покрывалом, и другая женщина сидела в кресле.
Та, что лежала, заметив меня, испугалась.
– Кто это? Кто?
– Это наша! Странница, – сказала та, что сидела в кресле, – пустите ее!
Я не слышала ответа, я видела, как сидевшая в кресле, стала и пошла к двери, а та села в ее кресло.
И я вошла в комнату.
И та, что сидела в кресле, поднялась ко мне.
– Ей рано! – закричала она, – зачем пришла? Выпусти ее! Она там нужна, ей еще много хлопот!
Я упала на колени и стала целовать ноги ее.
Нежно обняла она мою голову.
– Я твоя мать, – сказала она, – скоро придешь сюда. Теперь иди с миром!
И опять я попала во двор. Высокая ограда без ворот. За оградой знакомые голоса, только никак не заглянуть туда.
– Что ты ищешь? – услышала я голос.
Оглянулась, – никого не вижу. А чувствую, стоит за спиной.
– Кто ты?
И все хочу я увидеть его, кто стоит за спиной, но он увертывается: обернусь в одну сторону, он сейчас на другую переходит.
– Ты бы шла в церковь!
– Я уж была, – говорю, – да службы нет.
– Да служат-то здесь.
«А и вправду, – подумала я, – попасть бы мне в церковь, кончится служба, я с народом и уйду!»
– А где служат?
– Я тебя проведу.
– Ради Бога, скажи мне, кто ты?
Молча он подал мне руку: лица не вижу, а рука, как моя. Молча повел меня в дом и через коридор в ту комнату без окон с солнечным светом.
Я стала на колени, поцеловала антиминс и приложилась к иконам.
– Теперь пойдем к службе! – сказал вожатый.
И опять коридором.
Остановились среди огромного зала.
И тут я увидела тень – крылатую тень.
– Будет ранняя служба, – сказал он.
Он держал меня за руку, и была рука его, как моя.
И вдруг стена против нас стала скатываться, как занавес.
Церковь полна молящихся. У всех в руках раскрытые книги. Свет от паникадил. И в кругах над головой огоньки. Белые одежды, и другие, как алый мак.
– Ты видала такое?
– Нет, никогда. Где же дети и старцы?
– Тут все: и дети, и старцы,
– Я их не вижу.
– Ни старцев, ни младенцев – здесь все равны трудом перед Богом.
И стена, как завеса опустилась.
Я долго ждала: не откроется ли? И он молчал. За руку стояли мы, – и была рука его, как моя.
– Отчего ты меня туда не повел?
– Ты не входила еще в те врата. Помнишь, там небо другое и земля другая?
– А когда кончится служба?
– Там нет ни конца, ни начала! – и он опустил мою руку.
Я одна стояла в огромном зале. Ноги мои дрожали от утомления, и не хватало воздуху.
«Неужто я померла?» – подумалось мне, и с каким-то горьким чувством я пошла из залы.
И так дошла до сеней. А там лестница вверх. Вижу, спускается Малаша.
Обрадовалась я.
– Как мне отсюда выйти?
– А тебе куда надо? – смотрит Малаша и не узнает меня.
– Мне на базар.
– Зачем на базар?
– Хлеба купить. Выведи меня!
– Иди прямо! – строго сказала Малаша.
И я увидела дверь. И очутилась в саду.
В окно я увидела, подъехало много экипажей – и все незнакомые. Смотрю и понять не могу, откуда столько и что им от меня надо: все незнакомые.
Я скорее в людскую, думаю, спрошу прислугу. А навстречу мне не Малаша, а какая-то Настя, а за нею еще и еще, все чужие. Ничего не понимаю. Прошла в спальню, притворила за собой дверь, стала у двери, прислушиваюсь. Разговор обо мне и недобрый.
«Недобрые люди, – думаю, – надо куда-нибудь схорониться?»
И выхожу.
«Ведь мне только бы дойти до коридора, а там ход знаю!»
И вижу, у всех дверей часовые.
И тут же вертится эта чужая Настя, а с ней ее товарки.
Я к ним, – то к одной, то к другой:
– Пожалуйста! – прошу, – выведите меня из моего дому! Я вас поблагодарю.
А в ответ они шепчут:
– А что дашь нам? Что дашь!
– Денег дам.
– Ладно, денег дашь!
И сейчас же повели меня в какую-то комнату, – я не помню такой комнаты у нас в доме.
– Отсюда есть ход на волю. Давай же денег, – говорят, – мы тебя выпроводим.
Достаю кошелек из сумочки. Вытряхаю на стол, чтобы видели. А вместо денег сыплются арбузные семечки.
– Это все были деньги, – оправдываюсь, – поверьте же мне.
Я не знаю, как это вышло.
А они в один голос захохотали.
И под хохот где-то близко заиграла музыка.
Я стою в столовой. Полна комната народу. Все стоят.
И я узнала их – это враги души моей.
«Что бы со мной ни было, – решаю про себя, – не буду им повиноваться! Боже, укрепи мои силы!»
Никто на меня не смотрит, но я понимаю, одна мысль у них обо мне.
Пошептались. И ласково.
– Поедем, – говорят, – с нами!
А я будто не понимаю.
– Присаживайтесь, – говорю, – я сейчас самовар велю поставить.
А они, как те Настины товарки, захохотали.
И слышу, музыка играет.
Под руки вывели меня из дому. И весь их народ за ними.
У подъезда карета.
– В карету не сяду, – говорю, – в коляске могу.
Думаю себе: из коляски-то мне уйти будет легче!
Откуда-то взялась коляска. Ничего не поделаешь, придется садиться. Уселись. Поехали. Глаз не сводят, никак не уйти.
По дороге развалины. Прошу остановиться.
– Мне надо, – говорю.
Остановились. Вылезла я.
– Постойте тут, я сейчас.
И пошла.
«Господи, помоги!»
И слышу шум. – Или хватились?
«А я не вернусь! не вернусь!»
Ищут. – И! как сумасшедшие, бегают.
Вижу их. Да им-то меня не видать. Завыли, у! как злые собаки. И ветер поднялся, сам крышечник-ветер, и пыль. Закружило, завеяло.
Я летала над развалинами, кружилась с ветром и пылью.
И вот увидели меня, а глаза у них злые укальницы. Я – выше и полетела к лесу. Бегом пустились за мной. Я залетела в лес. И они за мной. Плутают, падают: встанет проклятый и опять бежать.
– Постой, – кричат, – мы тебе что-то скажем, постой! – и воют, и воют.
Вылетела я из лесу да к реке, перелетела реку, и спустилась в поле.
Пастухи пасут стадо.
– Откуда вы, пастухи?
– Мы тутошние, – и сами так смотрят, – не тебя ли господа наши ищут?