Я как услышала – милосердый Боже! – да назад.
– Постой! постой! – кричат пастухи, – мы тебе что-то скажем!
А я бегу, что лечу. Пробежала поле. Какая-то постройка, – я туда. Оглянулась – бегут, уж напали на след.
Я вскочила в хлев. Притворила дверь. Лежали доски, я досками закрыла дверь. И скорчилась в уголку, не дышу.
И вдруг упали доски – ломится дверь.
Я читаю молитву в уме. Притихли. Или ушли? Нет, не уйдут.
– Обложить огнем, пускай ее! – слышу.
И вот упала дверь, и они схватили меня. И помчали, как вихорь.
Я в чистом поле нагая стою у столба.
Понимаю, для меня поставили столб. Тащут лестницу. Я взойду на этот смертный столб.
И вдруг очутилась я на столбе.
Я нагая стою на столбе. Кто раздел меня, не знаю, не помню. Я нагая стою на столбе. И вижу среди темных сил главный их – я узнала его, – на крылатом коне и крылатый, семечки арбузные ест.
Вдруг раздался залп и меня словно ветром шатнуло.
Дым, огонь – и смрад ест глаза.
И опять, как ветром шатнуло, и опять.
Я стою на столбе, а от столба, как лестница, до самой земли снаряды лежат. И по свинцовой лестнице я сошла со столба.
С гиком и хлестом вели меня по полю. Или решили покончить? Господи, где же милосердие? И плевали, и били меня.
Я не знаю, куда меня привели. Огромадная печь, – саженные дрова кладут. И вижу своих знакомых и соседей: они трудились у печи, – и какие изнуренные! – как лошади у машины.
– Как же так, – говорю, – вы им повинуетесь? А они только смотрят жалобно, не смеют сказать.
По бокам печи колеса с железными крючками, а посреди катучая площадка, на площадке кресло.
Серу, деготь, сало и еще что-то белое таскали нечистые к горящей печи. И все упрекали меня, что совсем разорила их.
– Да позвольте, я вас ни о чем не просила!
А они мне про семечки.
– Сулила дать денег, а чего дала? Мы не свиньи какие!
И все злее и злее.
И уж сами с собой бормочут.
Вдруг кто то крикнул:
– Готово!
И я увидела, как кресло побелело от жара.
Читаю молитву в уме. Двое юлят и пихают, по-птичьи подсвистывают.
Я вскочила на площадку, – и села в раскаленное кресло. Площадка двинулась к печи и меня жаром, словно водой, окатило. А в глазах закружилось, и полетели огни.
Я не помню, не знаю, что было, только слышу, кричат, – не пойму. И тогда поднялась я с кресла и ступила на площадку – площадка чуть теплая.
Вывели меня на свет Божий. Никто уж не бил меня, а все с ласкою.
Впереди одни на конях ехали, другие на свиньях: дорогу показывали. Вижу, к речке ведут – потопить хотят.
И как лисицы:
– Дай, мы на тебя сапожки наденем! – а сами сапожки эти клещами держат: так от них жаром и пышет.
Надела я сапоги, – и ноги мои словно провалились куда-то.
– Иди тихонько, вон через мостик! – сущие лисы.
И я увидела мост через реку – не мост, поняла я, один призрак.
Я ступила на этот мост и упала в воду.
Тут кто с чем: кто с крючком, кто с бревном, кто с лопатой, да лопатой по голове меня. –
И нет больше сил: вот потону.
«Господи, сохрани меня!»
И слышу, кричит с берега:
– Брось! Довольно. Пригодится еще!
И захохотали мучители. А за хохотом музыка.
И я вышла на берег.
В лесу на постоялом дворе остановилась я лошадей покормить. Пора было дальше ехать и я велела лошадей закладывать. А вижу, и кучер, и все люди едва на ногах стоят, – пьяным-пьяно. И куда уж там с лошадьми управиться! Долго возились и все попусту. Уж вечерело, а хмель не проходил.
Остановиться на ночь в лесу я боялась: никого я не знала – ни двора, ни хозяина.
«Ведь только бы выехать из лесу, а там уж как-нибудь…» – думала я и решила так: сама вперед пешком пойду, а экипаж меня нагонит.
И говорю кучеру:
– Пожалуйста, Трофим, поторопитесь! Я пойду, а вы меня догоните.
Шла я полем. Оглянусь: не едут ли? Нет, не вижу никого. А уж солнце зашло. Жутко мне было в поле одной. И вижу, в стороне каменная ограда. Бросила я дорогу, иду прямо к ограде. Там ворота. Вошла в ворота и попала на широкий двор.
Хожу по двору, рассматриваю: словно бы монастырь какой!
Да и вправду, монастырь. Вижу, монахиня. Подошла она ко мне и, не спрося ни о чем, повела в дом.
Кельи просторные, теплые.
В одной келье показала мне монахиня на кровать.
– Тут тебе отдых! – а сама к двери.
Кровать хорошая, изголовье высокое, одно плохо – окно над самой головой.
– Я тут могу простудиться, – говорю, – да и боюсь одна, я пойду с тобой.
Уговаривает монахиня. Да я-то боюсь одна в такой келье.
– Ну, ладно, – согласилась монахиня, – пойдем уж!
На пороге игуменья.
– Ты со мной на одной кровати ложись, – сказала мне игуменья.
Я отговариваюсь.
– Недостойна, – говорю, – грешная я.
– Тогда одна ложись, а я пойду.
И оставила меня игуменья, а куда пошла она, не знаю.
Я сейчас же легла и заснула.
Вдруг слышу, в ногах у меня сопит. – Поднимаюсь, – игуменья! – игуменья в ногах у меня свернулась калачиком. И мне так стало совестно, – куда там спать! Я тихонько из кельи вышла на маленький двор.
Хожу я по двору, рассматриваю хозяйство. Подхожу к какой-то пристройке, вроде сторожки, а игуменья стоит в окне, наказывает кому-то. Увидела меня, кивает.
Хочу объяснить ей, почему я вышла из комнаты.
– Потому и вышла, – перебивает меня игуменья, – тебе ехать надо.
– Мне не на чем ехать, мой экипаж в лесу остался.
– Для тебя есть коляска.
И я увидела коляску.
И не заметила, как села, и не помню, как выехала.
Ехала я по каким-то дорогам – места неизвестные – ехала без остановок. И вдруг повернула к горе, к такой высокой, отвесной.
Узкая дорога. С одной стороны фонари горят, освещают путь, с другой темь. И ветер ужасный.
И вижу, два человека впереди идут, и оттого так медленно едем мы.
– Посторонитесь, – кричу, – мы опоздаем!
А они будто нс слышат. И не идут уж, – ползут.
Обернулась я, а сзади тоже какие-то. Я к ним:
– Отгоните их, – говорю, – фонари погаснут, пропадем!
А они, хоть бы что.
Так ехала я под ветром. Ветер рвал на мне платье. Фонари под ветром замирали.
Остановились, наконец, у ворот.
И что же оказалось: те, которых я отгоняла, показывали нам дорогу. И мне стало так же совестно, как там в келье, когда я проснулась и увидела спящую игуменью у себя в ногах.
Провожатые в сторонке о чем-то толковали друг с другом.
– По языку ее судить не будут, – услышала я, – будет ей суд по сердцу.
Я стою одна у ворот. Ворота заперты. Стучу, – не отзываются. Что мне делать? И я пошла, куда глаза глядят. И вышла в поле. Там вдали народ. Я туда, и попала в болото. Хочу выбраться, – что ступлю, то завязну. По пояс зашла. И уж нагая – все с меня снято – нагая в болоте карабкаюсь. И чем дальше, тем хуже. Загрязла по горло.
Какой-то мальчик:
– Постой! Ты не по своей дороге пошла.
– Выведи! – прошу.
И он взял меня за руку.
– Этого ни один человек не минует. Вот твоя дорога!
Тина была чаще, а идти стало легче.
– Иди так до того человека, видишь, на коленях стоит, потом поверни направо и так все иди, – сказал мальчик и скрылся.
И уж одна шла я, и все шла до того человека: он в болоте по шею стоял на коленях.
– Ты за что? – спросила я.
– Будет суд мне по сердцу, – и жалобно посмотрел на меня.
И мне стало так совестно перед ним, что вот иду я, а он остается мучиться!
Болото кончилось. Виднелся дворец.
– «Как же так, – подумала я, – голая-то я пойду?».
И почувствовала я, опять на ногах сапоги и шуба на плечах.
Нагая, запахиваясь в шубу, я шла по дороге. Дворец уж близко. И мне неловко, и я все запахиваюсь шубой. Поднялась я на крыльцо, иду осторожно: испугать боюсь. Приотворила дверь. А там две девушки у окна сидят.
– Мы тебя, сестрица, давно ожидаем.
– На той стороне за болотом осталось белье, пошлите, пожалуйста! Мне очень совестно.
А они друг с дружкой:
– Я поведу ее в баню.
– Нет, я. Я встретила, я пойду с ней.
– Да у меня, – говорю им, – нечего надеть после бани.
– Не беспокойся, все прислано.
– Кем прислано?
Обе они пошли вперед, я за ними. И дорогой увидела я, ни сапог на мне, ни шубы, нагая иду. И мне стыдно, как там ночью в келье и там у ворот, и там, на болоте перед несчастным.
Вымыли меня в бане, нарядили и чистую, нарядную провели в просторную комнату. А там за самоваром гости, все женщины, и все в белом. Чай пьют.
«Почему же, – думаю, – меня не угостят?»
А та, которая разливала чай, хозяйка, посмотрела на меня, улыбнулась.
– Но ведь чай этот не для тебя заварен, – сказала она, – подожди немного, для тебя еще только прислана чашка.
И я увидела белую фарфоровую чашку с голубыми цветочками, она стояла на круглом столике, закрытая салфеткой.
Я поднялась к столику и вижу, кучер Трофим.
– Барыня, лошади готовы.
– Да где же это вы были?
– Да там – на постоялом дворе.
Лежу в своей комнате ночью и слышу, входят, шепчутся. Приподымаюсь – от лампад мне все видно – и вижу, монахи, пять монахов в мантиях. Монахи подошли к образам, покадили.
Покадили монахи и пошли по комнате шарить. Отыскали ключи. И опять к образам. Нараспев зачитали.
Я смотрю одним глазом, нарочно храплю.
Два монаха подходят к кровати: один в клобуке, другой без клобука, – оба в мантиях.
– Чего лежишь, вставай!