А там начинают полунощницу.
Поднялась я с кровати. Стала с ними перед киотом. Сунули монахи мне в руку зажженную свечку. Что-то читали и пели. И вдруг поняла я, что меня постригают. И все, как следует, читали и пели. Кончили службу. Поздравляют:
– Послушница! – поздравляют.
– Как же так, – говорю, – послушница? Вы же меня в монахини постригали!
А они гурьбой к большому комоду.
Выдвинули верхний ящик, тащут меня:
– Смотри.
А там, в углу ящика узлы туго набитые, а в другом куски хлеба, посреди же, не знаю что, высокое, красным покрыто.
– Видела?
Вижу, говорю.
– Это твоему дому.
Захлопнули ящик и за средний, – средний выдвинули.
А там серебро – полон ящик. И свет, как от слез.
– Твоя доля. Будь справедлива.
И этот задвинули, за последний взялись.
А там голова человечья, белым покрыта.
– Видела?
– Вижу, – говорю, сама не смею спросить.
Монах запустил руку под голову, вынул белую бутылку.
И ящик захлопнули.
Вышли они на середку комнаты, один в клобуке, другой без клобука, оба в мантиях. У одного белая бутылка в руках, у другого красная. И тот, у которого красная, стал из бутылки песок сыпать по полу, а другой из белой бутылки чем-то маслянистым полил песок.
Окружили меня, показывают на пол:
– Целуй!
А я думаю: как же мне так, вымараюсь? И хочу обманом.
«Нагнусь, – думаю, – и сделаю вид, что целую».
Стала я на колени.
Маслянистое разлито было по красному.
И нагнулась я к полу. Ниже, еще ниже – осталось вот сколечко!
А их пятеро, как набросятся, и десять рук мне на голову, да в песок, носом в красный песок меня, как кошку.
И лежу я придавленная, лежу лбом в песок, и глаза мне ест. Слышу, стали в круг, и кругом пошли, захрустело по полу –
Во саду ли, в огороде девица гуляла…
И хрустят, топают, уж бегом бегут, – свистят мантии.
Во саду ли, в огороде девица гуляла…
И вдруг вижу, глубокое небо и в небе крылатый – крест в руках его, а за ним белый гроб несут, а за гробом двое – крылья вверх и крылья, распростертые с Востока и на Запад.
Золотое подорожие*
В гроб мой возьму тебя, золотое мое подорожие.
В теми ночи и дня сохраню ледяное на холодном лбу моем.
Будешь ты тоске и скорби моей надеждою.
Утолишь ты жажду мою и жар из источника ключевой воды.
Измаян, измучен, как исколот, хожу.
С горечью и омерзением вся душа моя отвращается от дней и ночей, судьбой мне положенных на горькой земле.
Или изверился человек в дух свой, или недоростком родился ты, слепой и приплюснутый?
Все раздвоено: и лицо и дух.
Страх за сегодняшний день.
Забвение будущего.
Презрение к прошлому.
Вижу души бессильные, трусливые. Постылое время тянется. И никаким панцирем не оборонишься: пуля и нож – хозяева. Чего ты знаешь, чего ты смыслишь? А рожа сияет: все знаю, все смыслю. Стыдно перед зверем, птицей, перед травой и камнем, неловко говорить: человек я! Опозорены все большие слова. Остается хрюкать и тонко и толсто – это вернее.
Вижу измученного тебя и изголодавшегося. Затеял довольную сытую жизнь сотворить на земле, хочешь, бессчастный, счастья на горькой земле! И первое дело твое – невысоко стоял ты на лестнице – еще ниже ступенью спустился и оценил человека презренною мерой.
Быть золотарем, трястись на бочке: в одной руке вожжи, в другой – кусок хлеба, – и больше ничего не надо!
И не надо!
Господи как сузился мир Твой!
Как приплюснуты висят небеса без звезд!
Страх за сегодняшний день.
Забвение будущего.
Презрение к прошлому.
Только ты и мог, несчастный мой брат, благословить крутящийся самум над родною несчастной равниной, бесплодный и иссушающий.
Нет в нем семян жизни: не от силы возник он, – от страха, от бессилия, от иссушенности пустынной, голодной души. Нет в нем и огня попаляющего, всеочистительного, а лишь смрадная пыль верблюжьего помета, да след человечьего тления.
И в этом вихре за что-то судьбой назначено терпеть мне.
На твоей Голгофе – не одна, есть разные Голгофы! – на твоем кресте только истребляют.
На кручу по кремнистой тропе взбираюсь –
Глазам моим больно и колет – слишком всматривался я в лица людей, слишком долго испытывал людей.
Голос увял мой от сдавленных жалоб и зажатых проклятий.
Сердце мое обожжено.
На кручу по кремнистой тропе взбираюсь –
Тучи несутся под ветром по холодному небу. И, как пеленутый дым, лица ползут.
Ухожу все дальше – не вижу, не слышу.
Ступаю по шлакам острым – не чую – приближаюсь к самому краю.
Вот я на самой вершине и под моей стопой закованный клокочет огонь.
Духу легче, душа высыхает и прояснился мой разум.
Звезды горят.
П. Б.
– Вождь мой! Я душа человечья, укажи мне источник. Я жажду!
Металлическим звуком – щелканье стали о камень – зазвенел путеводный голос.
– Ты найдешь налево от дома Аида источник, близ же него белый стоит кипарис. К источнику этому даже близко не подходи. А вот и другой, он возле болот Мнемосины. С шумом течет ледяная вода, окруженная стражами. Ты им скажи: «Я дитя земли и звездных небес, род мой оттуда, как вам это известно. Жажду и гибну. Дайте напиться воды ключевой из болот Мнемосины!». Стражи дадут тебе пить из источника света, и станешь тогда ты царствовать с мудрыми вместе.
И моя душа ступила в светлый круг.
– К вам я пришла от чистых рожденная чистая духом, к вам, о Царица подземных, Аид, Дионис, добрый советчик, ко всем вам, бессмертные боги. Сбросивши тело земное, поистине я из вашего рода благословенных богов. И лишь в одеянии плоти меня победила судьба и земные бессмертные боги. Все же ушла я из тела, из бесконечного скорбного круга, легкой стопой я помчалась за вечно желанным венком.
И в ответ душе я слышу возглас подземных бессмертных.
– Радуйся, будь благословенна, скорбная, отстрадавшая душа. Отныне отбыла ты срок наказания. Из смертного мятущегося человека стала ты сама богом. Ты томишься от жажды, как козленок, упавший в молоко.
– Радуйся ныне.
– Радость твоя беспредельна.
О судьбе огненной*
Есть суд всего, что дышит, живет и растет
суд огнем.
Огонь
последний судия – все судит и все разрешает.
А молния – кормчий.
Последнее испытание
через огонь.
Огнем
очищается персть.
А молния – кормчий.
Пожжет огонь все пожигаемое.
В огненном вихре проба для золота и гибель пищи земной.
И вместо созданного останется одно созидаемое – персть и смена для роста.
Все, что дышит, живет и растет, станет дымом.
И ты своими ноздрями почуешь: противоборствующее – соединяет, а разнообразие – преображает в гармонию, гармония возникает из борьбы.
Молния – кормчий.
Огонь очистительный.
А справа идет его брат
война –
царь и отец всего,
властитель над богами и людьми,
творя новое право и новую жизнь,
указует судьбу рабов и свободных.
Вечная распря –
война
движет весь мир,
распределяет долю.
И все возникает из распри и судьбы.
Все совершается в круге судьбы.
Всякий свет побеждаем,
свет же последнего суда неизбежен.
И куда убежишь от осиянности?
Сама судьба полагает предел совершения:
безмерно взлетевший низко падает.
И каждому – по его потребе духовной.
Ослы солому предпочтут золоту.
Все совершается в круге судьбы.
Люди, звери и камни родятся, растут, чтобы погибнуть,
и погибают, чтобы родиться.
Всякий гад бичом Бога пасется.
И сила судьбою становится правом.
В начале была сила,
по судьбе сила стала правом.
Право правит вселенной, силой давя на человека.
Разорение права – пожар.
И его ты залей скорей, чем пожар!
В начале была сила,
по судьбе сила стала правом.
И что бы сталось без права?
Хаос, распадение, пыль.
Да станет народ за право, как за родные стены!
О судьба! О, всемогущая! О, великое единство пути!
вверх и вниз,
спасения и гибели!
Кто тебя минует, кто тебя избежит?
Не слабые духом, слепленные из грязи,
свиньи в золоте,
куры, купающиеся в пыли и золе.
О, судьба! О, всемогущая!
Кто тебя минует, кто тебя избежит?
Электрон*
Есть суд всего, что дышит, живет и растет
суд огнем.
Огонь
последний судия – все судит и все разрешает.
А молния – кормчий.
Последнее испытание
через огонь.
Огнем
очищается персть.
А молния – кормчий.
Пожжет огонь все пожигаемое.
В огненном вихре проба для золота
и гибель пищи земной.
И вместо созданного останется
одно созидаемое –
персть и семена для роста.