Дверная ручка*
Есть в больших городах вещи, к которым я отношусь с суеверным почтением, – например, дверная ручка.
Когда мне приходится входить в богатый многолюдный дом и у зеркальной двери дотронуться до ореховой ручки в медной обойме, я невольно вздрагиваю.
В этом доме в третьем этаже живет профессор, безвозвратно проваливший меня на экзамене. Не живут ли тут и мои кредиторы? Или мой смертельный враг? Впрочем, врагов у меня нет, – слишком ничтожное место занимаю я в жизни. Но недоброжелатель?
По-моему, каждую ручку наружной двери по истечении двадцати лет, хотя бы обломок, нужно сдавать в музей на хранение.
Подумать только, сколько народу касалось ну хоть вот этой ручки – задумчивых, размашистых, решительных и робких рук!
Маленькая девочка тянула ее обеими ручонками.
С отчаянием брался за нее подросток, возвращаясь с двойкой из училища.
С затуманенными глазами, ничего не видя, держалась за нее убитая неудавшейся судьбой девушка.
С тихим отчаянием медленно поворачивал ее чиновник, лишившийся места.
Сколько припомнилось разбитых надежд и любви – какой обманутой! какой горючей!
Вещи живут, внушают – вы слышите? вы чуете? – и только ослы да заводные чучелы проходят мимо равнодушно.
1918 г.
Трамвай*
Как только наступает весна, все бегут из столицы. Зачем? Разве небо не то же? А солнце в деревне другое светит? Или не то, что жжет пыльный, горячий асфальт?
Воздух…
Но зато ни в какой деревне я не слышу трамвая.
Как гордо и смело, как сказочный рыцарь на турнир, несется вперед победоносный трамвай, звеня и щелкая! А вожатый, напоминая капитана корабля, как спокойно и уверенно держится за ручку мотора!
Уверенно ясно к намеченной цели летит трамвай.
И в этом гордом движении притягательность его неизъяснима, сколько старания прилепиться к нему, повиснуть, схватиться за медные ручки!
А сколько счастья стоять на передней площадке и смотреть, как у тебя под ногами с мешками и корзинами мечется толпа и прохожие, беспомощные и жалкие, подняв носы, глядят.
Чувствуешь себя выше.
И всякий, кто, ступив с тротуара, взберется на площадку трамвая, уже окреп духом: он смел и уверен, – он мчится вперед.
Но это еще не все.
Вы вступаете в вагон, – там новые люди и новая жизнь.
А какие встречи, разговоры!
Вот дождик захлестал по стеклам, а вы спокойно внутри, – вы презираете и дождь.
Да, воздух…
Деревенский воздух и жир сливок и масло, но и какое изнурение от погодных забот и потерь!
А тут – смотрите! – какая лента женских лиц, начиная со стрельчатоокой смуглянки и нашей северной золотоотливной косы и кончая уродом.
Трамвай остановился.
И если входил я одиноким, не одиноким выхожу я.
Нет, никогда ни зимой, ни летом я не покину города: одним своим трамваем наполняет он силою мой дух, а быстрый трамвайный его бег придает мне смелость, а мгновенная улыбка случайных встреч радует мое безрадостное сердце.
Сдавленные камнями перспективы или безграничность полей с грустью и тихой мечтой. Нет, это не мое, только тут на камнях я живу со всем ожесточением и остротою, а там – только томлюсь.
1918 г.
Сказки
Солозобочка*
Ехал ложкарь по деревне, воз ложек вез. Марфуха, баба кипень, кричит ложкарю:
– Ложек твоих нам и даром не надо! А вот кабы ты такие ложки возил, чтобы без соли сами солили!
А ложкарь и сам нарок.
– Есть, – говорит, – такая у меня ложечка-солозобочка: без соли в самый раз насолит. Только надо слово знать.
– Какое такое слово?
– А кто ложку купит, тому и сказ.
– Продай!
– Что-ж, купи!
– Дорого-ль?
– Целковый.
Помялась баба: целковый!
– Зато соли покупать не надо.
– Ладно.
Увела Марфуха ложкаря в избу, усадила за стол – ложку пробовать, а сама к печке, налила щей.
– Ну-ка, ложечкой посоли – какое такое слово?
Ложкарь вынул ложку – ай-да ложка, с рыбкой! – да во щи:
шуни да буни,
да солоно буди!
Сам мешает, сам приговаривает:
– Да солоно буди!
Марфуха хлебнула: а и вправду – без соли, а в самый раз!
А того не в примет, что ложкарь из рукава соли в миску ссыпнул.
– В самый раз.
Звякнул целковый, уехал ложкарь, воз ложек повез – без одной.
То-то муженёк похвалит, не дождется Марфуха.
Вернулся Тихон из леса. Марфуха с наскока:
– Скажи мне, хозяин, спасибо!
– Что такое?
– А за то такое: соли нам покупать больше не надо.
– Как так?
– А так, очень просто: ложку я такую купила, без соли солит, рубль дала, целковый.
Да живо к печке, ухватила горшок со щами, на стол, да за ложку.
Ай-да ложка, не простая – с рыбкой!
шуни да буни,
да солоно буди!
Сама мешает, сама приговаривает:
– Да солоно буди!
И размешала.
– Нака-сь, отведай!
– Ну, и горазда! – не верится что-то: невозможное дело.
– Небось, не расплюешь.
Тихон хлебнул, и ни слова, – не глядя, положил свою ложку.
– Али не солоно?
Марфуха не прочь и еще помешать. А он из рук у нее эту ложку как хватит, да ложкой.
шуни да буни,
да солоно буди!
Сам приговаривает:
– Да солоно буди!
Солоно пришлось бабе: зряшному слову не верь!
1919 г.
С кваском*
Чем не плох Копыл – и хозяйство и дом! – а ладу в семье нет и нет: лупил Петр Анисью, не дай Бог.
А за то и лупил, что уж баба-то больно словата: на слово беспременно два слова жди, а чтобы смолчать, – никак.
Ну, не выдержит Петр да в кулаки.
Не успеет у Анисьи синяк слинять, новый готов – Петров-то кулак во! – вся-то баба синющая.
Не житье было, каторга.
Проходил тем селом странник, зашел к Копылам – Петра-то дома не было – Анисья и ну жаловаться.
– А ты бы, умница, и смолчала! – присоветовал странник.
– Как бы не так! Придет окаянный из лесу, зарычит, зверь зверем: и обед давай, и онучи неси, и лошади сена дай! Да что я – десять рук у меня? – не разорваться-ж!
А потом, как сердце-то выговорила, и говорит:
– Ты, божий человек, все знаешь: не знаешь ли вот заговора, как бы усмирить его, чтобы не очень-то дрался. На квасок не пошепчешь ли аль на воду?
Странник подумал чего-то, посмотрел на Анисью.
– Знаю, – говорит, – пошепчу, пожалуй, тебе на квасок.
– И ему испить дать?
– Ничего не давай! Как приедет да начнет браниться, возьми этого квасу в рот и держи во рту, не глотай, не выплевывай! Как рукой снимет, – перестанет драться.
Нацедила Анисья квасу ковш, пошептал над ковшом странник, попрощался и пошел своей дорогой.
Осталась Анисья одна, уж не знает, куда и ковш девать, квасок сберечь – не простой, нашептанный, глоткотык.
«Вот приедет муж, живо она ему глотку заткнет, перестанет драться!»
А Петр уж едет – зверь-зверем.
Переступил порог.
– Подавай обед, – рычит, – поворачивайся!
Анисья так бы ему и ляпнула – эка, поворачивайся! – да успела кваску хлебнуть, как странник учил, а уж с кваском: квасок – молчок!
А он, знай, орет.
«Чего орешь? – так бы и крикнулось, – щи не упрели!»
А молчит, молча вынула щи из печки, поставила на стол.
Ест Петр, сам лютей-люти, зверней-зверя, не может сдержаться, так жену и кроет: еще бы – не щи, помои!
– Ходишь день-деньской на работе, а вернешься домой и поесть по-людски не дашь, ленища!
«Ленища!» – она-б в другой раз сказала словцо, не осталась-б в долгу, а молчит, держит квасок во рту, помнит: не глотни, не выплюни!
Ворчал, ворчал Петр, наелся, наворчался, полез на полати и там утих.
На другой день то-ж.
И всякий день то же: Петр кричит, а Анисья молчок: хлебнет кваску – хочешь-не-хочешь, помалкивай!
«Что за причина? Словно-б жену подменили! – да лежа на полатях, переворчавшись, и раздумался Петр: – чего де я на нее лаюсь?»
И дал зарок.
Вот вернулся домой с работы, Анисья уж ждет: сейчас пойдет крик – закричит всю избу! – Что за причина? поздоровался, сел за стол да тихий такой!
И квасу не надо.
Все равно отсказывать нечего.
И зажили тихо: ни крику, ни бою – в лад.
И пошла молва, что хорош Копыл – и хозяйство и дом! – а все оттого, что хозяйка его – не простая, с кваском, зверя уймет.
И пошло с тех пор: что вода на огонь, что узда на коня, то на крикливаго квас, только помни – не глотни и не плюнь!
1919 г.
Ефим плотник*
Жил-был один беднющий плотник, но и в беде и нужде большое сердце имел к несчастным – бедакам-горемыкам: что выработает, все раздаст.
«Нате, дескать, а я уж как-нибудь!»
Так и жил Ефим плотник, добрый человек.
Вот святые да угодники – им наше все видно: оттрудили какой труд, через это! – раздумались угодники: – надо же помочь человеку! – и решили идти к Господу Богу просить за плотника.
– Дай, – говорят, – Господи, плотнику Ефиму богатство!
Много могут знать святые, а всего не дано и святому: просят Бога за человека, а не знают, что еще будет.
– Дай да дай богатство! – просят.
А Ефим сидит на бревне: тук-да-тук – ан, хвать, из бревна-то деньги – да так и посыпались. Не будь дурак, топор за пояс и прибирать: нагреб золота, в хват не утащишь.
И что с такой уймой, куда ее?
Да что там! – сейчас же в Москву, товаров разных накупил и стал торговать, не плотник уж Ефим – купец Ефим Петров.
Ну и дом себе смахал: у нас, в Питере, какие дворцы, а такого не сыщешь.
Вот святые да угодники о Ефиме-то и вспомнили.
– Пойдемте, – говорят, – посмотрим, как плотничек-то живет: милостыней-то, поди, всех обогатил!
И пошли.
И прямо к дому.
И не знай, узнали Ефимов дом.
А Ефим-то как в беде жил да в бедности, по беде своей помнил о других, а как богат стал, только и дума пошла, что о себе – о богатстве своем: и добро уберечь да еще и богаче стать.
И пройти в дом к нему и не думай!
Так ни по чем не пустят.
А уж голь какую, бедноту – и не просись, за версту не подпустят!
Угодники-то прошли все-таки: Божья сила тоже.
А который Ефиму прислугал главный – мордач – загородил вход.
– Вам, – говорит, – чего?
– Пусти, – просят, – переночевать, люди мы странные, издалека!
– Не велено, – говорит, – велено взашей таких гнать, – а потом посмотрел-посмотрел, – ну, ладно, так и быть.
– Да уж мы как-нибудь, только бы ночь
Мордач их во двор, водил-водил и в хлев – к свиньям.
– Ложитесь!
И ушел.
Только и видели.
Чуть свет – какой там сон! – как поднялись угодники со свинячьего-то ложа, испачканы, измазаны, сердце-то сдержать невмочь.
– Господи, – взмолились, – отыми от Ефима богатство!
Бог-то и послушал.
И чем был Ефим, тем и стал.
Все прахом пошло, вся казна, и добро и дом.
И опять пошел в плотники.
И в беде-то и нужде маясь, милостив опять стал и до того добр к людям: коли нет чем делиться, делился ласковым словом, – да так и прожил свой век не в обиду, на мир.
1919 г.
Находка*
Жил-был дед и было у деда двое внучат.
Дед пас скот, внучата в школу бегали.
Пристали ребятишки, просят деда:
– Дедушка родимый, сходи за нас в школу, мы за тебя пасти будем.
А был дед до внучат жалостлив и согласился: забрал сумку да книжки и в школу.
А внучата скот в лес погнали – то-то забава!
Кончилось в школе ученье, стали расходиться по домам, поплелся и дед –
– за книжкой-то сидеть, не скот пасти!
Идет дед дорогой, споткнулся, глядь – мешок.
Посмотрел в мешок, думал, так чего, а там – деньги.
Вот так находка!
«То-то, – думает, – ребятишкам теперь гостинцу накупит, будет праздник!»
С находкой и вернулся домой.
А там и внучата вернулись из леса, изморились –
– скот пасти, не книжку читать!
Дед им ни слова, и никому.
А прошел день, стали по селу искать:
Не нашел ли кто мешка с деньгами?
«Ну, – думает дед, – пропали гостинцы!»
А ничего не поделаешь: и жалко да нельзя, и заявил.
– Я нашел.
– Как? когда? где?
– Да вот, когда в школу-то ходил…
– Эх, дедушка, – не дали старику и слова кончить, – давно это было, коли ты еще в школе-то учился! Владей находкой, то не наша потеря.
Так мешок у деда и остался – находка.
Гостинцев-то ребятишкам – то-то праздник!
1919 г.