Все, кроме нее, дрожали над своими кружками, и в этих кружках было все.
Но, для Павочки, хоть и в последнюю неделю, а нашлось развлечение; появились родственники и знакомые, и притом такие, как и Павочка, приехавшие не совсем для лечения, и уж восхищающихся оказалось столько, сколько и не мечталось.
А ведь для Павочки в этом была своя кружка, и большого развлечения ей не понадобилось.
А что же Петр Иванович, так-таки она его и забыла?
Ну, зачем забывать? – ничуть. Все-таки поклонники ее были самыми обыкновенными поклонниками, а Петр Иванович – лунатик, она этого не могла забыть, она его не забыла.
Но и не вспоминала.
Когда Павочка была гимназисткой, она водила за собой целую стаю…
И кто только в нее не влюблялся!
Да и невозможно было пройти равнодушно – одно ее личико в таком нежном, тонком пушку, а вздернутый носик такой задорный, и знамечко тут на шейке, и коса до колен, и такая она вся румяная, летом от солнца, зимой от мороза, и такая радостная своей юной радостью и оттого, что хвост за нею влюбленный, и она во всех влюблена, и при том на все надо так выхитриться, чтобы не заметила ни классная дама, ни начальница.
Но это не все, – помните, как Павочка умела ходить?
Она как-то особенно, по своему переставляла ноги, думала: очень изящно, – возможно, и было изящно, только совсем это из другого.
Когда ей пришла в голову мысль ходить так особенно, так по-своему переступая, случилось на первых порах несчастье – она поскользнулась перед окнами своей симпатии-гимназиста и упала в лужу; еще слава Богу, что отделалась слезами, а могло бы кончиться чем и похуже.
Теперь-то, будьте покойны, не поскользнется, а иначе и ходить не может, как только так, так переступая по-своему. И от этой рискованной ее походки поклонников у нее еще прибыло.
Каждый гимназист обязан был дать ей свой серебряный герб, и с какой радостью показывала она полную шкатулку, и, кажется, не было герба, который не считал бы своим счастьем попасть в Павочкину шкатулку!
Подруги Павочку любили. Павочка и веселая, Павочка и певунья, Павочка и проказница – и рассмешит и чем угодно представится!
Всякий день перед уроками собираются гимназистки в большую залу на молитву, Павочка – с камертоном, она дает тон и управляет хором:
она ударит камертоном себе по пальцу, поднесет к уху, пропоет тихонько: доля-фа! – и начинают «Отче наш»; и опять ударит камертоном себя по руке, поднесет к уху и уж пропоет тихонько: рэ-си-соль! – и хор поет «Преблагий Господи!»
Павочка управляет и в то же время строит самые такие рожи и подсмеивается, смешит хор – ей-то ничего, она спиной стоит к начальнице, это хор у всех на глазах! – и она, знай, смешит, и тогда смешит, когда и управлять не надо – в конце молитвы.
Затем, обернувшись к иконе, истово крестится и кланяется низко, а за то и считает ее начальница благочестивой.
И всякое воскресенье по тому же благочестию своему Павочка ходила в гимназическую церковь – ей было весело переглядываться и перемигиваться с гимназистами.
А как приятно видеть столько, столько восхищенных глаз!
Павочка любила кружить и кружила.
Но трагических происшествий от этих кружений никаких не бывало: под поезд никто не ложился.
С Павочкой бывало весело, с Павочкой не соскучишься, а надоест – уходи, твое место пустовать не будет.
И тебя не вспомнят…
Если бы только знал Петр Иванович! Но куда ему что знать, – он был полон самых радужных надежд.
С Корявкой, теперь неразлучным, он строил счастливые планы, как женится, конечно, на Павочке, и как наступит у них райская семейная жизнь.
Он присмотрел квартиру, и не по газетному объявлению и не через контору, а по своему глазу и на свой вкус вместе с Корявкой, присмотрел очень подходящую в новом достраивающемся доме на Каменностровском: тут им будет и к островам поближе и к Ботаническому саду, а мостов ни он, ни Павочка не боятся, это Корявка боится.
Ну, ничего, Корявка перебоится, – и все обойдется. Притом же Корявка не всякий день, а лишь по праздникам будет приходить к ним на Каменностровский обедать.
Присмотрел и обстановку – было бы благоразумней загодя теперь же все и купить, а то осенью и цены подымутся, осенью всякому нужно, и цена кусается, да так и хотел сделать, но Корявка отсоветовал:
будто бы где-то на углу Симеоновской и лучшую и дешевле можно будет купить впоследствии.
Этот Корявка!
Выбрал обручальные кольца и заказал себе перстень: будет фамильным – на трое колот, на четверо строган и золотом наливай, – вот какой!
А Корявке посулил часы с кукушкой – заветная мечта Корявки!
Всякий день, возвращаясь со службы, заходил Петр Иванович на Французскую набережную справиться, нет ли каких вестей?
В свою очередь, и Корявка ежедневно справлялся.
Вести были самые благоприятные: скоро!
Частенько Петр Иванович писал Павочке письма. Но ответа не получал.
Или не доходили его письма?
Безответность начинала смущать.
Но утешил Корявка.
Корявка все знает и не такой, чтобы сказать нитунис.
Во-первых, что сановники, что дамы, и не обязаны отвечать, – это правило вывел Корявка из опыта великих людей и, должно быть, из собственного…
О сановниках я не знаю, что же касается дам – клевета. Ибо нет на свете такого Корявки, который не получил бы от дамы и не один, а дюжину самых сердечных ответов.
Ну, ладно, а, во-вторых, какие же могли быть от Павочки ответы, когда все было ясно!
Если бы только знал Петр Иванович…
Павочка его даже и не вспоминает!
У нее столько теперь, столько всяких новых поклонников, о ком она хоть одну минуту подумать соберется – они с нею, близко, их она видит, а ведь Петр Иванович, Бог знает где, так от нее далеко. А так на расстоянии она не привыкла и не может, – у нее такая уж душа близкая.
Конечно, она его никогда от себя не отгонит, в этом он может быть покоен.
Она не отгонит, если бы даже вдруг оказалось, что он и не лунатик: она никого от себя не отгоняет, и самому Корявке нашлось бы при ней место, и будь Корявка посмелее и решись, да она и о Корявке хоть и на одну минутку, а подумала б так.
Замуж, конечно, ни за Корявку, ни за Петра Ивановича Павочка не пойдет.
За Петра Ивановича замуж?!
Да и Миропия Алексеевна едва ли найдет подходящим, Миропия Алексеевна уж давно про себя решила, за кого ей Павочку выдать. И тут она не ошибается. Миропия Алексеевна племянницу свою, как родную дочь, любит, у Павочки отец умер, а мать ее в Орле с сыном, Павочка все у тетки, Павочка для Миропии Алексеевны, как своя.
«Павочка выйдет замуж, она будет блестящим украшением семейного очага!»
А ведь для Петра Ивановича… сами понимаете, как он ее любил! – эта любовь его к Павочке, по слову Корявки, как железо к магниту.
Вот он, в первый раз полюбивший, – и эта любовь не та… у цыганских палаток к Маше, – тут его словно связало, – больше! – срастило с нею, с существом ее, и он неразделен с нею, как неразделен еще не родившийся ребенок с матерью, и никакой оскорд, никакая секира не отсечет его, разве смерть?
Или и смерть тут не может, и с концом ничего не кончится?
– Алексей Тимофеевич, ты понимаешь?
Еще бы!
Не понять Корявке!
Корявка по его собственным тайным думам о себе был наполнен премудрости, – как злата и бисеру изнасыпан, и разумом смыслен! – Корявка мог становиться на всякую точку зрения и сочувствовать всяким чувствам, и самым противоположным.
– Вот вы и женитесь, Петр Иванович.
– У меня, Алексей Тимофеевич, такое чувство, будто всякий день Вербное воскресенье… Всякое утро я встаю с этим вербным чувством. А вот закрою глаза – и будто я где-то в саду: осень – последние цветы… георгины.
– Женитесь, Петр Иванович, деточки у вас пойдут.
Корявка, пряменький, маленький смотрел с восхищением.
– Назову я старшего Александром, а второго Святославом, а третьего…
– Маленькие толстенькие такие.
– А третья будет у меня дочка – Павочка. Я, Алексей Тимофеевич, верую в Бога. Бог меня любит! Вот я и не думал о таком счастье, а Бог и послал.
– Все от Бога, Петр Иванович.
– Старший, Александр, будет у меня богатырского сложения, вот какой!
– Александр Великий! – Корявка тянул себя за свою козью бородку, – и я, как Сенека, Петр Иванович, буду ему служить!
– То есть… как Гераклит.
– Сенека, Петр Иванович, – какой Гераклит! – всегда был Сенека, великий учитель. При святом князе Владимире – Нестор Летописец, при Петре Великом – Арап Петра Великого, при Александре Македонском Сенека находился.
– Будет он у меня министром, с докладом будет ездить к государю, а я так около с палочкой. Скажет он:
папа!
– Маленькие такие, толстенькие… Я деточек очень люблю, Петр Иванович.
– Со временем и тебя, Алексей Тимофеевич…
– Нет, Петр Иванович, скажу вам, как перед Богом, я жениться не думаю. Я так как-нибудь уж. Вы, Петр Иванович, человек сложный, вам все можно.
Корявка не хочет жениться! Удивительное дело!
И как так можно не хотеть жениться, когда вот он, Петр Иванович, только и думает об этом, только этого и ждет, только и видит себя…
– Нет, Алексей Тимофеевич, ты – ненормальный человек, тебя надо лечить, вот что!
Корявка хихикал.
Корявка все понимает.
Корявка соглашался.
Корявка понимал, что от любви дурного ничего не может выйти, и совет Петра Ивановича благой, и он готов идти к доктору лечиться.
Петр Иванович обалдевал.
Корявка поддавался.
Корявке тоже помечтать хотелось – служба ведь назначена ему была безнадежная, а жизнь, как служба.
И оба они дурачились.
– Ты меня, Алексей Тимофеевич, называй не Петр Иванович, а Балда Балдович, а я тебя Сенекой.
Пряменький, маленький Корявка важничал: