ерые камни! это, как тень, когда солнце светит – солнечные тени: иду или стал: чувствую, как тихо собираются мысли. У нас на дворе лежал камень: камушком все его называли. Откуда он появился, не помнят. Моя память начинается с этого камня. Сначала я взбираюсь на него – мне он кажется огромным. А как стал подрастать, или камень стал ниже? просто сядешь – как на табуретку. И игры около камня и так чего-нибудь делаешь. А идешь, бывало, расстерзанный, а встретишь камушек – и как-то покойно станет.
Я о нем вспомнил – мое тихое чувство – когда «расстерзанный» очутился среди камней-менгиров и дольменов – священных камней друид. Жертвенники, храмы, памятники. (Памятники ставились не для мертвых, а ради живых!). Около каждого камня, я сразу почувствовал, наполнено живым, напоено жизнью, и это живое – звенящее – не беспокоит, а располагает.
А какие ночи! сколько лунных, особенных по свету: и от океана и от строя камней. В такие ночи я не пойду на берег к дольмену – не из-за кориганов, нет, кориганы – духи, служили друидам, теперь живут около дольменов и менгир, я кориганов не боюсь: «злыми» их представили при очень ярком, прямо на голову солнце; конечно, у них свое, они могут не соразмерить человеческое, и, конечно, человеку опасно. Нет, еще почему-то или, как говорит Бику, «потому что».
Наша вечерняя дорога через шоссе дорожкой к дольмену, – дольмен из самородного камня, как стол, на пяти каменных ногах, носом в землю, кругом колючий терн и вереск – а от дольмена берегом по скалам, одно очень страшное место: надо перепрыгивать! и потом вверх на берег – там менгир – камень крепко в землю, торчит, как пест, а от менгира виноградником – на пустой гряде заячья норка: постоим: «не выйдет ли зайчик?» да чего-то не выходит! и всю дорогу до дома Бику оглядывается: «выйдет зайчик!» Я-то его хорошо знаю – Барбазон! – и всегда мешок: там у него на палочках розовые леденцы и в серебряных бумажках шоколад – но Бику никак не удается его увидеть и поблагодарить зайчика за гостинцы; раз видели: пробежал усатый! но это не Барбазон, это просто заяц!
Или идем так: из двора через садик и огород в поле и по ежевичной изгороди полями мимо гнезда волшебной змеи, а прошли змею, идем дубками к старым дубам – там «источник фей».
Мы никогда не одни, всегда с большими: мы всего боимся. А боимся мы – если спросить Бику, почему он боится? – он ответит: «потому что». Мы говорим на одном языке. Ошибки Бику я не замечаю, напротив, я думаю: как это у него легко выходит и особенно трудные носовые звуки. А он думает, что я говорю, как он, а если что непонятно, то это «потому что», а вовсе не оттого, что коверкаю слова и вместо одного говорю, что попадет и, бывает, невпопад.
Два года назад, когда Бику было три года, он думал, что я младше его, называл меня на «ты» и ни на минуту не оставит: то в мячик изволь играть, то переносишь ему сено из угла в угол, в чем игра, не понимаю, только и остается – спрячешься, да все равно, он отыщет, и опять делай, что скажет. А теперь Бику знает, что я старше его, что мне – 12 лет – (12 это последний его счет!), но вообще-то я вроде как он: мы всего боимся. Когда нас снимал фотограф, у Бику от страха дрыгнула нога. «Если бы на ослике, я бы не побоялся!» Но мне кажется, и на ослике то же было бы. Я вам скажу по секрету: на одну минуту Бику и меня забоялся: это когда мы с ним встретились! – но, передохнув, он, пока что не глядя, стал мне рассказывать о волшебной змее: «которую змею „Каллож“ никто не видел, но она ночью выходит: ни проходу, ни прорыску!» Мы боимся автомобилей – по шоссе с ревом они проносятся и с белыми огнями ночью! – еще боимся быков – по правде скажу вам, быки на нас никакого внимания, но мы, завидя рога, обходим и говорим тихонько! – собак, конечно, кроме одной – Бику не боится Каро, а чтобы я не боялся, он его держит; ну, Бику еще змей боится и, когда мы идем полем по ежевичной изгороди, у него всегда с собой маленькие вилы, и ими он тычет по кустам – «змей пугает». Но чего мы не боимся: кориганов! Ни днем, ни вечером кориганов не видно: Бику залезал под камень, «никого нет!» Но каждый раз, когда мы подходим к дольмену, он весь навастривается, настораживается: ждет. И когда большие отходят, я беру его за руки – и мы кружимся, как кориганы.
Как-то после кориганьего танца, догоняя больших, Бику укусил меня за руку. Мне не больно, только очень уж неожиданно и странно: у меня у большого пальца отпечаток маленьких ровных зубов. Я иду, смотрю на эти следы: и почему-то они долго держатся? А Бику – спохватился что ли? – ко мне и за руку – и я чувствую: губами крепко прижался к больному месту. «Да мне не больно!» А он смотрит так – с болью; и отбежит, побегает, и опять ко мне, и за руку тихонько – греет.
Бику бретонец, последнее, что от кельтов! А последнее – или очень грубо, матерьяльно (такое помрет – и, должно быть, как сон без сновидений – навеки), но есть вот как Бику: глаза его глядят с такой грустью – дольмены! эти раскрытые глаза земли, в них та же трехтысячелетняя грусть.
Глаза у Бику теплые, теплее лба и щек, я это всегда чувствую. (Бику называет «слюнить» глаза).
– Глаз! – говорит он по-русски и показывает пальцем, и также легко и ясно: – рот! – щека! – лоб! – ручка!
А тельце у него, возьмешь его близко к себе – и чувствуешь ребрушки.
– Живот! – говорит Бику по-русски, – ножка.
На будущее лето мы пойдем к Шаруа, здешний брадобрей, и он острижет Бику, как остриг меня, держа за нос – вот – так!
– И кориганы, – говорю, – все стриженые.
– И блошиный царь?
– Ну, конечно.
Бику знает про «ворону и лисицу», и ему очень нравится ворона (по-французски «ворон»).
– И ворон?
– И ворон и ——Мерлин.
На будущее лето мы непременно поедем в Карнак, а из Карнака в Броселиандский лес, там спит зачарован Мерлин.
Я научил Бику «строить нос»: мы это делаем вместе и соединяемся маленькими пальцами – какой выходит огромный носище! И еще я научил его показывать мне язычок: высунет язычок – я потрогаю, похвалю: а язычок у него влажный, упругий – «хороший язычок»! – и совсем не щекотно. И еще научил я его «бодаться»; только не легко ему далась «коза» – все не те пальчики вытягивает; ну, а когда наловчился, совсем меня забодал и губы так сделает – очень страшно! Но он и сам любит, чтобы я его бодал.
– «Бодад!» – говорит он по-русски твердо и карабкается ко мне на кровать.
Ну, я ему в животик «козой» вожу – очень это ему нравится: «идет коза рогатая ——»
– «Бодад!»
За столом мы сидим около хозяйки: нас отделяет ее тарелка. Я вижу, как Бику ест – и больше работает пальчиками, вилка так, для вида, и часто ест со шкуркой и косточки. А против Бику сидит бабушка: бабушке сто лет, она маленькая и востренькая (камушек!) в белом бретонском чепчике, она ничего не говорит, только смотрит. И когда разговор заходит о кориганах, о менгирах, о дольменах, о волшебницах, она внимательно слушает и, видно, она знает, она и не такое знает! (Друиды запрещали записывать и не осталось письменной памяти о их знании, вот откуда это молчание – трехтысячелетия!)
За обедом на Бику нападает сон; вздрагивая, начинает он клевать носом, но этого мало: незаметно за разговорами спускается он под стол – я заметил: там около бабушки на скамеечку под ногами ее, он положит голову, свернется калачиком и прикурнет. А к десерту обязательно выйдет – Бику очень любит персики. А потом меня провожать. Я зажигаю электричество – большой соблазн для Бику: тушить и зажигать! ну, конечно, «бодаемся», а на прощанье я лиловым карандашом рисую ему на ладошках кориганов и бычьи рога. И он идет спать с растаращенными, разрисованными ручонками, так и заснет, не смывая. А ночью ему снятся сны – он не помнит, – но во сне он часто плачет.
На чердаке надо мною живет крыса. Днем она в поле, а на ночь приходит спать на чердак. И что она делает, я не знаю, но такое у меня чувство, точно она там расшвыривает и грызет потолок. Я знаю, стены каменные, потолок крепкий, и все-таки – вот прогрызет и ко мне – и ничего, конечно, не сделает, меня же испугается. Но я не могу заснуть, все прислушиваюсь. Наконец, крыса затихает – зубы что ли переломала? – крыса заснула и я засыпаю,
Крыса спугивает мои сны – мне ничего не снится.
Но бывают ночи – день набегается в поле, устанет, а вернется домой, как и нет ее. И после книг – я читаю о менгирах и дольменах, о белой волшебной омеле, о солнце, о быке –
ведь эта земля и эти камни – это как Египет – та же память: и там и тут Карнак, и бык, и солнце, и «мудрость»
– но кроме археологии, «бретонских святых», рыцарей круглого стола, короля Артура и Мерлина, и последнего бретонского короля Соломона, у меня на столе за сорок лет «Le magasin pittoresque» – я рассматриваю картинки – начитавшись и насмотревшись, я засыпаю спокойно. И мне снятся сны из другого мира – жуткие по необычности, и явственно и осязательно, но совсем не грозные и без этой черной томящей памяти навязчивых «костяных и кровавых» снов.
Но с некоторых пор – луна? океан? кориганы? – мои сны превратились в борьбу: началось с дольмена: ясно увидел из терна дольмен – тот, где мы с Бику кружимся на закате – и почему-то стало страшно: что-то тянет, и не хочешь, а смотришь – и я никак не могу от него уйти, не могу проснуться ——
я сижу за столом в моей комнате, крыса на чердаке спит, весь дом, как вымер и океан ушел, такая тишина! – и вдруг погасло электричество; я скорей за дверь (выключатель за дверью), шарю, а не могу найти, а знаю, вот тут – и так рукой по стене – нету, я ниже, еще и еще —— и чувствую, около самого пола (куда спустился!) хочу зажечь, ничего не выходит, а хоть и темь, различаю, – выключатель расколот пополам: надо соединить половинки и тогда зажжется! Но только что я беру половинки соединить, чувствую – схватили меня за руки, держат, а на ноги уселся какой-то, на меня лез