одника и образ мышки, которая однажды записку принесла в монастырь, по которой открыли спрятанные сокровища. Ну, до чего чудесная мышка – верующие к ней прикладываются…»[46]Маленький, непрошенный гость воспринимается писателем дружелюбно и с юмором – как одним из тайных «волшебных помощников», появляющихся в трудную минуту. Присутствие мыши было замечено сразу после отъезда С. П. Ремизовой на отдых, а ее исчезновение совпало с днем возвращения хозяйки дома. В письмах к жене писатель несколько раз упоминает о том, как они уживались с хвостатой постоялицей. В одном из них сообщалось: «Мышка перекочевала ко мне: бегает, как тень. И нечего ей есть, так коврик, что под дверью, теребит»[47]. Накануне встречи с Серафимой Павловной Ремизов написал о своей догадке, практически в том же виде перенесенной в текст повести: «А представь себе, мышка, какая умница: это она без тебя меня сторожила. И я ее никому не выдал. Наташа <Н. В. Резникова. – Е. О.> спрашивает: „Что это, как будто мышь или это у меня в глазах?“ „Да, говорю, это у вас в глазах“. А вчера Шклявер со страхом: „Мышь!“ „Ну откуда тут мышам быть, это от лампы!“. А сегодня мышка ушла – не показывается: знает, что завтра приедешь. И ушла в норку – отслужила. Ну, подумай, как я ее прогоню, если явится вдруг?»[48] Так, благодаря волшебному миру писателя, проза жизни оборачивалась в забавную сказку о мышке и ее «подопечном».
Другой случай основывается на более неприятном, даже насильственном, столкновении с реальностью, когда Ремизов получил физические травмы от наехавшего на него автомобиля. В рассказе об этом происшествии упоминается достаточно лапидарно. Однако сохранился автограф писателя, который был, очевидно, написан в связи с необходимым расследованием инцидента. Судя по подзаголовку, рукопись первоначально представляла собой объяснительную записку от участника уличного происшествия, по характеру изложения совершенно отвлеченную от контекста повести «По карнизам». Однако заключительная вклейка, появившаяся позднее и содержащая фантазию о невидимых «чудесных помощниках» пострадавшего писателя, восстанавливает эту утраченную связь:
Под авто<мобилем – зчркн.>
Показание безвинно пострадавшего – доктору А. О. Маршаку.
«J’ai eu bien peur I’autre jour. Je vous ai vu sous I’auto et je vous croyais mort sur le coup!» (Трамвайная билетчица № 25).
«1 Июля в 3 часа дня я ждал трамвая № 25 ехать к St. Sulpice, я стоял на остановке – на углу Rue d’Auteuil и Rue Michel-Ange. Когда трамвай подходил к остановке, автомобили, догонявшие трамвай, замедляя ход, приостанавливались и я, глядя влево, на эти автомобили, пошел с тротуара к трамваю –
(какой-то автомобиль ехал по неуказанному направлению на остановившиеся автомобили справа от меня и не сигнализировал, я не слыхал и его не видел!) все глядя влево, я подходил к трамваю и совсем неожиданно ударило меня в правое плечо, я оглянулся и увидел огромный движущийся вперед автомобиля <так!> и подумал: „как же это автомобиль с этой стороны?“ – и в то же мгновенье почувствовал, как много огромных (серых) рук „неодолимых“ меня валят и с ощущением „неизбежности“, досадуя, я упал на спину и увидел перед собой, около самого носа, стальную перекладину между колес – „конец!“ подумал и слышу со всех сторон крики –
(автомобиль остановился)
Я выпростал ноги и поднялся. Мне сразу же больно было и тут в спине, и правую руку. Я подошел к автомобилю: там господин и дама. Господин сконфуженно: „Excusez-moi…“ (и еще что-то). Я ему по-русски: „чего Ты не кричал?“ Тут какой-то сует мне бандероль с адресом: „Mr. Julliard, 38 Rue des Perchamps“ – он – хозяин автомобиля, и чтобы я шел в аптеку! Подошел ажан. И этот Жуйяр и ему, что хозяин автомобиля он. Я пытался сказать ажану, но у меня пропал голос и слов не было: кроме русских, немецкое „ausgeschlossen“ и испанское „Примо де Ривера“! – а кругом крик и, мне показалось, (невероятно!) аплодисменты, как на представлении уличного Петрушки. Трамвай тронулся. Видел, как Жуйяр и с ним другой черный, чего-то кричавший, вскочили в трамвай. Автомобиль – тот господин с дамой – поехал. Я пошел домой».
<вклейка:> (А за мной гномы и цверги, эспри и гешпенсты: они помогали идти мне, подпирая своими лапочками и хвостиками. Их никто не видел. Я слышал, как они перекались друг с другом. «Почему, – говорил один в колпачке другому, – хвоста тебе что ли жалко: подсунь ты ему хвост под спину, и не было бы больно!» «Да я ж под голову лапы подсунул, – оправдывался колпачку семилапый карлик, – хвост у меня был занят шляпой» и т. д.)[49].
В повести заключительный фрагмент-вклейка заменен описанием: «А дома вижу: мой Фейермэнхен – цверг в колпачке – лежит на полу, носом в ковер. Понимаю, это он скликал гномов и цвергов, чтобы помочь мне понимаю: тогда, как я брякнулся, это они подостлались, кто хвост, кто что. Спасибо!» Маленькая зарисовка статичной картины заключает в себе символический смысл столкновения двух планов восприятия действительности – мифологического и реалистического, однако именно первый несет в себе функцию защитных свойств от угрозы, всегда поступающей из самой жизни.
В описаниях Ремизова реальность, отягощенная бытовыми трудностями, чаще всего окрашена иронией – горьковатой от серьезности окружающего мира и разворачивающихся событий. Несомненно, эта стилистическая тональность является свойством личности автора. Вместе с тем некоторые проявления авторской психологии и мировоззрения имплицитно восходят к конкретным художественно-философским источникам. В их обнаружении помогает обращение к рукописным редакциям текста «По карнизам». Так, в одном из снов главы «La Matiere» находим имя французского писателя-фантаста Гастона Павловски (G. de Pavlovski) и название его знаменитого сатирического романа «La Voyage au pays de la quatrieme dimension» – «Путешествие в четвертом измерении» (1912), переиздание которого состоялась в парижском издательстве Е. Fasquqelle в 1923 году, то есть незадолго до того, как Ремизов приступил к работе над повестью. В иронической форме автор романа описывает приключения современных ученых, создавших новое научное направление. В лабораториях образованного ими института «Фотофониум» проводятся эксперименты по выявлению скрытых излучений реальности, открывающие возможность увидеть все предшествующие XX веку наслоения культуры – ноосферу и историю человечества[50]. Роман содержит бурлескнокатастрофическую развязку: ученые, стремящиеся при помощи позитивистких методов войти в область ирреального, становятся жертвами разбуженного их научными изысканиями Левиафана. Учитывая этот подтекст, восходящий к роману Павловски, можно более отчетливо раскрыть внутреннюю интенцию автора «По карнизам», который несколько раз, как будто a propos, упоминает о международном Институте Метафизики (Institut Metapsychique international), созданном в Париже в 1919 году при участии Шарля Рише, где при помощи современных технических средств исследовались такие паранормальные явления, как вызванные медиумами духи.
Хотя Ремизов и изымает из окончательного текста упоминание о романе «Путешествие в четвертом измерении», сопоставление двух институтов – реально существующего по сей день парижского и фантастического «Фотофониума» – как нельзя лучше обнаруживает скрытую иронию автора повести по отношению к так называемым «объективным» методам исследования метафизических сторон действительности. Однако, кроме иронии, мы с очевидностью можем обнаружить, что в подтекстовых слоях ремизовского повествования значимое место занимает понятие «четвертого измерения», которое утвердилось в математике и философии начиная с 1880 года, когда английский математик Чарльз Горвард Хинтон выдвинул свою теорию познания «высшей» реальности, оставаясь на позитивистских позициях мировоззрения. Именно этому ученому, собственно, и принадлежит научное обоснование невидимого пространства, представленное в книге «Четвертое измерение» (1904), а также наглядное доказательство этого феномена в геометрических конструкциях. Возможно, рисунок Ремизова, оставленный на полях рукописи рассказа «Interpenetratio» с изображением «разбитой бутылки, попавшей на шкап в кувшине», является ироническим аналогом знаменитых пространственных конструкций, получивших название «киберкуб» или «тессеракт» Хинтона. Однако подход ученого к объективации невидимого интенционально отличался от позитивистского. Хинтон писал о мотивах, побудивших его к исследованию, которые кажутся созвучными идее Ремизова в повести «По карнизам»: «По мере развития человека приходит сознание о чем-то большем, чем все формы, в каких оно обнаруживается. Существует готовность отказаться от всего видимого и осязаемого ради тех начал и ценностей, внешностью лишь которых является все видимое и осязаемое. Физическая жизнь цивилизованного человека и простого дикаря практически та же; но цивилизованный человек открыл известную глубину в своем существовании, которая дает ему почувствовать, что то, что кажется „всем“ для дикаря, есть лишь просто внешность и придаток к нашему истинному бытию»[51].
Научная идея Хинтона о «высшей реальности», опирающаяся на философию Канта и геометрию, оказалась в параллели с развитием эзотерической философии[52]. При детальном рассмотрении глава о таинственном Esprit, в своем человеческом воплощении получившем созвучное имя Алоиз При, обращена к идеям теософа – Е. П. Блаватской. В частности, в ее статье «Трансцендентальная физика» (1881) утверждается постулат: «Ибо четвертое измерение пространства – или, должны сказать мы, четвертое качество материи – должно быть проницаемостью»[53]