— Самое палшивое, — чирикал херувим, — что днем мы будем лепетиловать, а вечелами давать шоу, вымотаемся до пледела, а когда все станет ласплекласно, одну из нас — бац, да и выкинут вон!
— Да, верно, верно! — согласилась южанка.
— Не может быть! — воскликнула Джилл.
— А вот поглядишь! — возразил херувим. — Низа что они с тлинадцатью девушками не отклоются в Нью-Йолке. Айк для этого слишком суевелен!
— Не могут же они кого-то выгнать после всех наших трудов! В ответ раздался хохот, дружный и насмешливый. Джилл, на взгляд ее более опытных товарок, явно переоценивала благородство театральных менеджеров.
— Эти способны на что угодно! — заверил ее херувим.
— Ты и половины всего не знаешь, дорогуша! — насмешливо фыркнула Луис— И половины!
— Вот погоди, потрудишься в шоу, сколько я! — тряхнула рыжими кудряшками Бэйб. — Самое обычное дело: выжмут все соки на предпремьерных гастролях, а в Нью-Йорке выкидывают из спектакля. Даже премьеру не дают сыграть.
— Но это безобразие! Это несправедливо!
— Если человек желает, чтобы с ним обходились по справедливости, — зевнула герцогиня, — так нечего и соваться в шоу-бизнес.
И бросив эту, глубоко правдивую, истину, герцогиня задремала.
Сон ее послужил сигналом для общего ухода. Сонливость оказалась заразительной. Восстановительный эффект от еды потихоньку улетучивался. На четыре часа дня была назначена новая репетиция, и сейчас самое мудрое было, конечно, пойти и поспать, пока еще оставалось время. Герцогиню пробудили кубиком льда, оплатили счет, и вся труппа, позевывая и болтая, вывалилась на солнечный пустынный променад.
Отделившись от остальных, Джилл побрела к скамейке, смотрящей на море. Свинцовым грузом навалилась на нее усталость, лишив всякой силы, и при одной мысли о том, чтобы идти в меблирашки, где, из экономии она снимала комнату вместе с херувимом, ее сковал паралич.
Утро было отличнейшее, — ясное и безоблачное, теплая свежесть предвещала скорую жару. Посверкивало на солнце море, лениво бились о серый песок легкие волны. Джилл прикрыла глаза — яркость солнца и воды слепили. Мысли ее вернулись к словам, сказанным херувимом. Если Уолли и правда станет переделывать пьесу, им часто придется сталкиваться. Джилл не была уверена, что готова к этому. С другой стороны, появится хоть кто-то, с кем можно поболтать на другие темы, кроме бесконечных пересудов о театре. Кто-то, кто принадлежит к прежней жизни. Фредди уже не в счет: получив большую роль, он крайне серьезно ее воспринял, стал ярым приверженцем театра, отказываясь последнее время беседовать на какие-либо темы, кроме спектакля «Роза Америки» и его роли в нем. Джилл стала избегать его, и Фредди еще сильнее сдружился с Нелли Брайант. Они были просто неразлучны. Джилл раза два ходила с ними в кафе, но разглагольствования Фредди на театральные темы, которые никак не могли прискучить Нелли, утомляли ее. Теперь она частенько оставалась одна. В труппе были девушки, симпатичные ей, но они дружили парами, и у нее часто возникало чувство, что она — лишняя в их компании. Словом, Джилл была одинока и, продумав вопрос, насколько позволял усталый ум, пришла к выводу, что ей приятна мысль о неизбежных встречах с Уолли.
Сморгнув, Джилл открыла глаза. Коварно, исподтишка, подкрался к ней сон, и она чуть не свалилась со скамейки. Она уже собиралась с силами, чтобы встать и начать долгий утомительный поход к меблирашкам, когда ее окликнули:
— Доброе утро! Джилл подняла глаза.
— А, это вы, Уолли!
— Удивляетесь, что я тут?
— Нет. Милли Трэвор говорила, что заметила вас ночью на репетиции.
Уолли обошел скамейку и присел с ней рядом. Глаза у него были уставшие, подбородок зарос темной колючей щетиной.
— Уже позавтракали?
— Да, спасибо. А вы?
— Еще не успел. Как вы себя чувствуете?
— Устала очень.
— Еще поражаюсь, как это вы не умерли. На многих генеральных репетициях я бывал, но эта побила все рекорды. Почему они не могли спокойно и тихо провести ее в Нью-Йорке, а сегодня ночью прогнать спектакль без декораций, ума не приложу. Разве что в музыкальных комедиях по этикету положено все усложнять. Прекрасно же знают, что установить декорации в театре раньше, чем глубокой ночью, возможности нет. Вы наверняка вконец вымотались. Почему вы не в постели?
— Идти не могла. Но сейчас уже пойду. Все-таки пора. Джилл поднялась было, но рухнула обратно. Блеск воды гипнотизировал ее. Она снова прикрыла глаза, слыша, как Уолли что-то говорит ей, потом вдруг голос его стал слабее, затихая где-то вдали, и она перестала бороться с восхитительным сном.
Проснулась Джилл как от толчка, открыла глаза и тут же закрыла их снова. Теперь солнце палило вовсю. Стоял один из тех теплых дней ранней весны, когда вдруг обрушивается расслабляющая жара, будто в разгар лета. Джилл снова открыла глаза и поняла, что чувствует себя вполне свежей. А также обнаружила, что голова ее покоится на плече Уолли.
— Я что, спала? Уолли рассмеялся.
— Что называется, вздремнули. — И он энергично помассировал свою левую руку. — Ну, как, легче теперь?
— Господи, Боже! Так я все время отдавливала вам плечо? Почему же вы не отодвинулись?
— Боялся, что вы упадете. У вас попросту закрылись глаза, и вы свалились набок.
— А который час? Уолли взглянул на часы.
— Десятый.
— Десятый! — пришла в ужас Джилл. — Так я вам целых три часа не давала шелохнуться!
— Ничего-ничего. По-моему, я и сам вздремнул. Вот только что не прилетали птички и не осыпали нас листьями, а то мы были бы с вами, как дети в лесу.
— Но вы же не завтракали! Вы, наверное, умираете с голоду!
— Да, не отказался бы подцепить вилкой яичницу, проплывай она мимо. Но времени для завтрака у меня еще уйма. А многие врачи даже считают, что завтракать вообще не следует Индийские факиры обходятся без еды несколько дней кряду ради души. Давайте провожу вас домой. Вам надо выспаться как следует, в постели.
— Ну, что вы! Ступайте и поешьте.
— О, с этим можно подождать! Я хочу в целости и сохранности доставить вас домой.
И Джилл с новой силой поняла, как надежен Уолли. Да, он совсем другой, чем остальные мужчины. Она вдруг почувствовала себя виноватой, будто бы обманным путем получала что-то ценное.
— Уолли!
— Да?
— Вам… вам не обязательно быть со мной таким добрым.
— Чепуха! Что особенного? Протянул руку или, вернее, подставил плечо другу в беде.
— Вы понимаете, про что я. Я не могу… ну, то есть… Я не…
— Если вы пытаетесь сказать, — улыбнулся Уолли усталой дружелюбной улыбкой, — то, что я думаю, это ни к чему! Мы все обсудили две недели назад. Я вполне понимаю положение дел, вам нечего терзаться. — Он взял ее под руку, и они вышли с променада. — Мы в правильном направлении идем? Ведите вы. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Мы — старые друзья, и ничего больше. Но, как старый друг, я настаиваю на своем праве поступать как старый друг. А то, если уж старому другу не позволяется поступать как старому другу, как же ему поступать. И не будем об этом говорить. Но, может, вы так устали, что вообще говорить не в состоянии?
— О, нет!
— Тогда я сообщу вам о печальной кончине мистера Пилкингтона.
— Что?!
— Нет-нет, слово «кончина» я употребил в переносном смысле. Человек-жираф еще дышит и, судя по той скорости, с какой он рванул в отель, сейчас питается. Но сердце его разбито. После генеральной репетиции у нас состоялось совещание, и наш друг мистер Гобл выложил ему все напрямик. Даже в шоу-бизнесе я такого не слышал. Говорит, это мура, ерунда, белиберда и так далее, и ее необходимо перелопатить другими руками. И вот они, эти руки. Справа — правая, слева — левая. Да, меня избрали для убийства творческих дерзаний. Первый акт и большую часть второго я уже переделал. Гобл предвидел такой поворот и две недели назад велел мне приниматься за дело. Вот я и тружусь с тех самых пор. Новый вариант мы начнем репетировать завтра, и в следующий понедельник откроемся в Балтиморе, считайте, новой пьесой. Это будет, поверьте, чудо что такое, — скромно заявил наш герой. — Две недели посменно пыхтели композиторы, вымарав почти всю первоначальную музыку, и мелодии вполне приличны. А вот вам, боюсь, придется трудно. Все номера придется ставить заново.
— Ничего, мне нравится работать, — заметила Джилл. — Но мне жалко Пилкингтона.
— С ним все в порядке. Ему принадлежат семьдесят процентов шоу. Возможно, он состояние наживет, ну, а уж кругленькую сумму получит наверняка, если не продаст сгоряча своей доли. Судя по его высказываниям перед концом совещания, он продаст ее первому, кто о том заикнется. Во всяком случае, он заявил, что умывает руки. Сегодня же днем он уезжает в Нью-Йорк и даже не станет ждать гастрольной премьеры. Конечно, мне тоже его жаль. Но он не имел права размазывать такую блестящую сюжетную линию. О, кстати!
— Да?
— Еще одна трагедия. Неизбежная, но очень уж страшная! Беднягу Фредди тоже выкинули.
— О, нет!
— О, да!
— Он же вчера так хорошо играл.
— Играл он отвратительно, но не в том суть. Гобл пожелал, чтобы лорда превратили в шотландца. Ему захотелось пригласить Макэндрю, он сейчас модный актер. Это в музыкальных шоу случается сплошь и рядом. Приходится подгонять роль под хороших актеров, каких можно заполучить в данный момент. Мое сердце обливается кровью, но что же делать? С Фредди еще не так обошлись, как с одним актером в другом моем шоу. Тот во втором акте должен был играть сумасшедшего, и менеджер, в своей страсти к реализму, потребовал, чтобы он побрился наголо. А на другой день прослышал, что освободился один хороший комик, и выкинул беднягу из спектакля. Да, театр — жестокий бизнес.
— Девушки говорят, что одну из хористок уволят.
— Ну, это вряд ли.
— Надеюсь.
— И я тоже. Почему мы остановились?
Джилл встала перед обшарпанным домишком, одним из тех убогих строений, что вырастают за ночь на морских курортах, и начинают рассыпаться, не успеют отойти строители.