Я был в церкви и издалека слушал, как священник произносил проповедь не по бумажке, — это было хорошо, но говорил он без всякого чувства, необыкновенно скучным, однообразным тоном, и сразу становилось понятно, что он старательно выучил свою проповедь наизусть. Было что-то невероятно смешное в этой бесцеремонной попытке изобразить свободно льющуюся речь. Невероятно смешно было также видеть, как взрослый человек «читает наизусть», словно школьник младшего класса. Шесты его были робкими и неуверенными. Он не довел ни одного из них до конца — каждый раз пугался и бросал на середине. Он, очевидно, заранее отметил, где какой жест делать, но у него не хватало духа.
Но пение было замечательно! Оно было великолепно! Это было подлинное торжество гармонии. Когда полились первые сладостные звуки, я очнулся от своих мыслей и подумал: «Боже, какой здесь хор!» И я поглядел наверх, но оказалось, что певцов всего четверо. Зато как удивительно их голоса подходили друг к другу, как они сливались, как иногда гремели, а затем замирали, а затем в зачарованном воздухе снова начинала литься опьяняющая мелодия.
А какое сопрано! Я чувствовал, что у меня волосы встают дыбом от восторга. Я снова посмотрел на хор, и меня удивило, что этот великолепный поток дивных звуков исходит от такого миниатюрного существа. И к тому же без всякого видимого усилия.
А когда они запели «Над темными водами моря Галилейского», я почувствовал, что не могу усидеть спокойно. Какой пламенной молитвой была эта мелодия! Как она взывала, как убеждала! И какой земной, всего лишь человеческой казалась жалкая декламация священника! Он не сумел рассказать нам о покинутом, снедаемом печалью Христе, но мелодия рассказала.
Хетти Льюис просто перекувыркнулась бы, если бы она побывала здесь! Ливи, я в жизни не слышал ничего подобного.
Но, знаешь, всегда находятся люди, обладающие неукротимым самодовольством. В самый разгар этого изумительного пения тощая старая кошка, которая сидела рядом со мной, прочистила свою трубу и начала мяукать и завывать. Я чуть было не хлопнул ее по голове скамьей. Трудно представить себе более наглую бесцеремонность.
Второй псалом оказался для нее немножко не по зубам, и я вздохнул с облегчением. Когда начался третий, я томился в муках ожидания весь первый стих, а потом почувствовал себя необычайно счастливым, решив, что мне больше ничего не грозит, но на втором стихе дряхлая сычиха опять бросилась на помощь и точила свою пилу до конца псалма.
Молодой человек, который пошел со мной, устал от проповеди уже в самом начале. Он, очевидно, но привык ходить в церковь, хотя утверждал обратное. К концу он сполз вниз настолько, что совсем лег на спину. Затем он уперся обоими коленями в спинку скамьи перед ним. Он задумчиво массировал ляжки ладонями, он зевал, раза два он начинал потягиваться, но вовремя спохватывался и с унылым сожалением прекращал эту попытку; три раза он посмотрел на свои часы; наконец он начал рыгать[1]. Тогда я выбросил его в окошко. (Уже час. Спокойной ночи! Да хранит тебя господь, моя любимая.)
Сэм.
4
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Потакет, штат Род-Айленд, 14 декабря 1869 г.
Деточка моя, я был страшно огорчен, когда сегодня в Бостоне не получил от тебя письма. Мне показалось, что я не видел тебя, не получал от тебя писем уже много дней, — но теперь я сосчитал их и с удивлением обнаружил, что видел тебя, касался, держал в своих объятиях, целовал всего четыре дни назад. Теперь тебе легче будет понять, каким невыносимо длинным кажется лекционный сезон. Такие три месяца обычно кажутся годом, но когда к этому сроку приходится добавлять разлуку с возлюбленной, они превращаются в целую жизнь.
Сегодня я встретил Фреда Дугласа; казалось, он был чрезвычайно рад увидеться со мной, — а я действительно был рад увидеться с ним, так как искренне восхищаюсь его мужеством. Он рассказал мне, как его сына исключили из школы мисс Трейси; говорит он очень просто, н это производит огромное впечатление. Мисс Трейси заявила, что ее ученики не хотят учиться вместе с цветными; он этому не поверил и потребовал доказательств. Она немедленно предложила всей школе проголосовать и задала вопрос: «Кто из вас хочет, чтобы этот негр учился с вами?» И они подняли руки — все до единого! Дуглас добавил: «Это хорошие ребятишки». Он сказал это как-то очень трогательно. Мне хотелось бы послушать, как он выступает с публичной речью. У него замечательно интересное лицо.
Я так простужен, что сегодня вечером очень себе не понравился, хотя публика была, кажется, довольна.
Я пишу в постели. Спи, сколько можешь, плутовочка, это принесет тебе больше пользы, чем вреда.
Я не писал тебе сегодня, — из-за простуды на меня напало уныние. И не стал бы писать и сейчас, но только, Ливи, я так люблю тебя, что не могу удержаться. Мне необходимо какое то общение с тобой, пусть даже это будет несколько слов, нацарапанных до гнусности тупым карандашом. Я боялся, не случилось ли чего-нибудь, но теперь мне хорошо и покойно — я получил письмецо от моей любимой.
Благословляю тебя и целую, радость моя, Ливи; и я молился, чтобы господь послал тебе мир душевный и оградил тебя от бед.
5
ОЛИВИИ КЛЕМЕПС
Трой, суббота, 8 января 1870 г.
Любимая! Сегодня годовщина битвы под Новым Орлеаном, в которой генерал Джексон одержал кровавую победу, когда между Англией и Америкой был мир.
Это также годовщина других событий, но каких, я пока не знаю.
Я читаю книгу, в которой приводятся новые доказательства того, что вселенная очень стара и что шесть дней творения были шестью бесконечно долгими периодами. Например, в книге Бытия утверждается, что звезды были созданы, когда мир уже существовал; а этот автор упоминает следующий весьма многозначительный факт: существуют звезды, видимые в телескоп, чей свет, прежде чем достигнуть Земли, должен в течение 50 000 лет нестись через пустыни пространства. Так вот, если бы мы сами отправились путешествовать по мировому пространству, не могли бы мы в далеком-далеком будущем встретить и приветствовать первые робкие лучи звезд, отправившиеся в утомительный путь к нам миллион лет тому назад? Лучи-изгнанники, ныне бездомные, потому что породившие их звезды превратились в ничто и исчезли с небесной тверди через пятьсот тысяч лет после того, как эти лучи-путешественники покинули их, — звезды, чьи народы прожили свои крохотные жизни, смеялись, плакали, надеялись, боялись, грешили и гибли в течение несчетных веков после того, как это бродячее мерцание пошло скитаться по мрачной бесконечности пространства?
Как ничтожны мы на нашей крохотной планетке, этом атоме, чуть поблескивающем среди бессчетных миллиардов других крохотных миров в потоке света, изливающегося от божьего лика! И все же мы самодовольно называем нашу пылинку Великим Миром и считаем другие пылинки красивыми пустячками, созданными для того, чтобы капитаны могли вести свои суда и чтобы влюбленным молокососам было чем вдохновляться. Прожил ли Христос по тридцать три года в каждом из миллионов миров, которые величественно проплывают у нас над головой? Или только наш маленький шарик был единственным избранным? Воображает ли какое-нибудь одно яблоко в обширном саду о себе столько же, сколько мы? Или один лист в лесу? Или одна песчинка на морском берегу? Ведут ли муравьи диспуты по жгучим вопросам муравьиной теологии, и взбираются ли они на кротовый холмик и, оглядывая обширную вселенную в один акр, восклицают ли: «Велик господь, который создал все сущее для нас!»?
Мне кажется, астрономы должны чувствовать себя невообразимо ничтожными, — ведь в книге небес каждая новая страница, открываемая ими, все яснее показывает, что мир, которым мы так гордимся, для вселенной, наполненной бесчисленными вращающимися шарами, всего лишь комарик среди крылатых стай и рогатых стад, которые тучами кружат над землей и населяют ее равнины и леса. Если убить этого комара, будет ли заметно его исчезновение? Поистине, что есть человек, чтобы бог думал о нем?
Один из этих астрономов фотографировал языки пламени в 17 000 миль высотой, которые взвиваются над поверхностью Солнца, дрожат, опадают, снова поднимаются. Всего за две-три минуты, а иногда и за одну, проносится это огненное знамя слева направо, на расстояние в пять тысяч миль. Невообразимая скорость! Подумай, какие ураганы должны сотрясать Солнце, чтобы стали возможны подобные чудеса. А другие языки пламени взметываются кверху, изгибаются и образуют багряные арки в 20 000 миль высотой. Через такую арку наш бедный шарик можно было бы протолкнуть, как проталкивают футбольный мяч между ногами игрока
Но пора кончать. Я решил остаться в этом отеле и на сегодня и на завтра, потому что мне здесь очень удобно. Я догадался записать в книге для приезжающих мой псевдоним, и меня устроили как нельзя лучше (оказалось, что хозяин - мой пылкий поклонник). К тому же он очень хороший человек (весьма естественно) .
Ложись спать, любимая, ложись спать! Спи спокойно и проснись бодрой и веселой, радость моя!
Сэм.
6
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Трой, 14 января 1870 г.
Ливи, милая, меня очень тревожит письмо, которое я написал тебе вчера о курении, — и тщетно стараюсь вспомнить, что именно я там наговорил, потому что, как обычно, уже вое позабыл. Перед моими глазами встает только картина, как ты возвращаешься из церкви, такая усталая и несчастная. Я чувствую, что ты напрасно обижена, и безупречна, и не должна страдать за грехи другого. Меня начинает мучить гнетущее чувство...
Довольно, довольно, довольно, не будем больше касаться этой отвратительной темы! Я убежден, что она причинила нам обоим больше вреда, чем мог бы принести миллион выкуренных сигар.
Сейчас мне не следует писать о том, что меня волнует, так как мои нервы, весь мой организм истерзаны тяготами дороги, лекцией, десятью тысячами пустяковых неприятностей и досадных мелочей, а также постоянным недосыпанием. Если уж дела идут не так, то это надолго. Вчера вечером, когда я приехал в Кембридж и поехал в отель, валил мокрый снег и было ужасно холодно и уныло. Настроение у меня начало портиться. Затем здешний комитет (с обычным неподражаемым тактом) сообщил мне, что тройский «Таймс» напечатал мою лекцию целиком, весьма ее восхваляя и пустив в ход бесчисленные тире и дефисы, чтобы передать мою неторопливую манеру говорить, — после чего было добавлено, что «Таймс» широко читается в Кембридже. Настроение у меня совсем упало, но зато начал подниматься гнев. Я без околичностей выругал сообщившего мне эти сведения человека за то, что он не нашел ничего лучшего, как рассказать мне, что я буду выступать перед публикой, знающей мою речь заранее. Затем он ушел с тем, чтобы вернуться после ужина, а я остался наедине с моей яростью. Я вскрыл твое письмо, — и что же? Даже сокровищу моего сердца не было дано пощады! Ты получила еще один удар из-за этой старой-старой темы, одно упоминание о которой из любых уст, кроме твоих, заставляет мои волосы вставать дыбом. Ведь я вполне взрослый человек, чьи вол