С тех пор ее память совершенно угасла, и теперь она пишет письма школьным подругам, которые умерли сорок лет тому назад, и недоумевает, почему они не хотят ей отвечать.
Только подумать, что она хранила эту грустную тайну в своем сердце шестьдесят четыре года, и никто даже не подозревал об ее горе.
Всегда ваш
Марк.
31
ГАЗОВОЙ и ЭЛЕКТРООСВЕТИТЕЛЬНОЙ КОМПАНИИ В ХАРТФОРДЕ
Господа!
На всей нашей улице есть только два места, где фонари могли бы принести хоть какую-нибудь пользу, но вы наметили и отмерили интервалы между вашими фонарями с такой изобретательностью и находчивостью, что каждое из этих мест оказалось в середине стоярдовой полосы самого непроницаемого мрака. Когда я заметил, что один из ваших фонарей устанавливается таким образом, что, возвращаясь домой в темноте, я почти смогу различить свою калитку, я сразу заподозрил, что это случилось вследствие оплошности со стороны рабочих, каковую вы не преминете исправить, как только заметите ее, инспектируя нашу улицу. И я оказался прав. Я всегда оказываюсь прав, когда дело касается вас. В течение пятнадцати лет, невзирая на мои мольбы и слезы, вы упорно оставляли ваш газовый фонарь точно на полдороге между моими калитками, так что с наступлением сумерек я уже не мог отыскать ни ту, ни другую; и при этом снабжали его столь гнусным газом, что мне приходилось вешать на его столб красный фонарь, чтобы по ночам об него не разбивались повозки. Теперь, как я полагаю, вы намереваетесь погрузить нас в еще больший мрак.
Пусть мысль о нас вас не смущает; ведь у нас только по одному голосу на каждого, и мы не обладаем правами, которые вы обязаны были бы уважать. Забирайте свое электричество и отправляйтесь... впрочем, не мне вносить подобные предложения, вы и так найдете туда дорогу; а если заблудитесь, то с полным основанием можете рассчитывать на помощь провидения.
С. Л. Клеменс.
85
ДЖЕННЕТ ГИЛДЕР
Хартфорд, 14 мая 1887 г.
Дорогая мисс Гилдер!
Летом мы будем жить все там же — на ферме «Отдыхай и радуйся», расположенной среди холмов, в трех милях от Элмайры (штат Нью-Йорк). На второй ваш вопрос ответить труднее. У меня есть привычка вести постройку четырех-пяти книг зараз и каждое лето прибавлять несколько рядов кирпича к двум- трем из них, — но к каким именно, я заранее сказать не могу. При таком методе на завершение книги требуется семь лет, и все-таки это хороший метод — он дает читателям время отдохнуть. Меня обвиняли в «стремлении немедленно печататься», порождаемом алчностью; но, честное слово, я в этом не грешен. Хотите немного фактов? Так вот: «Том Сойер» и «Принц и нищий» простояли на стапелях два-три года каждый; «Старые времена на Миссисипи» — восемь. Одна из моих неоконченных книг не сходит со стапелей шестнадцать лет, а другая — семнадцать. Вот уже пять лет, как я мог бы закончить эту последнюю книгу за один день. Но поскольку в первой из них все действие происходит в Ноевом ковчеге, а во второй — в раю, торопиться, по-моему, некуда; вот я и не тороплюсь. Повесть о захватывающих приключениях в подобной местности незачем стремиться печатать немедленно — от задержки они не устареют. За двадцать один год, полностью распоряжаясь своим временем, я написал и закончил только одиннадцать книг, а если бы я работал хоть вполовину так, как средний журналист, их у меня за этот срок набралось бы шестьдесят. Когда меня упрекают в «стремлении немедленно печататься», я не слишком обижаюсь, но все же мне кажется, что подобное обвинение не имеет под собой никакой почвы. Ну, хорошо, я действительно написал одиннадцать книг, но неужели вам совсем не за что питать ко мне благодарности? А, бросьте! Вспомните те сорок девять, которые я не написал.
Искрение ваш
С. JI. Клеменс.
Стормфилд, 30 апреля 1909 г.
Видимо, это письмо не было отправлено. Должно быть, я боялся, что она может опубликовать его, и не сумел намекнуть на это так, чтобы она не обиделась. Никто не решился бы сознательно обидеть Дженнет Гилдер, и никто не пошел бы на риск обидеть ее нечаянно. Сейчас она живет всего в шести милях от меня, и я непременно спрошу ее об этом старом письме.
Я с гордостью и радостью вижу, что в этом неотосланном ответе ни разу не солгал. Я до сих пор сохранил привычку оставлять книги незавершенными в течение многих лет. В эту минуту у меня на руках есть четыре-пять неоконченных романов, и уже три года, как я не касался ни одного из них. Я не собираюсь их кончать. Я мог бы дописать их все меньше чем за год, возникни у меня к тому достаточно сильное побуждение. Давно-давно таким побуждением явилась неотложная нужда в деньгах («По экватору»), но просто желание заработать деньги, насколько я помню, никогда таким побуждением не служило. Раза два меня не могла принудить даже нужда в деньгах, хотя мне, возможно, и следовало бы подчиниться необходимости. В дни, когда после моего банкротства я совсем запутался в долгах, мне было сделано два предложения: в течение года еженедельно поставлять литературный материал для журнала; в результате я расплатился бы со всеми долгами, по я с полного одобрения моей жены отклонил эти предложения, так как еще не знал случая, чтобы человек, еженедельно выкачивающий себя досуха, не стал бы окончательно «пустышкой» еще до истечения года.
Что касается книги «Ноев ковчег», то я начал писать ее в Эдинбурге в 1873 году, а где теперь рукопись — не знаю. Это был дневник, который якобы вел Сим. Я начал ее заново несколько месяцев назад, но только для развлечения; кончать ее я не собираюсь — даже и первую главу, если говорить откровенно.
Теперь относительно книги, действие которой «происходит в раю». Это была маленькая повесть («Путешествие капитана Стормфилда в рай»). Она пролежала в моем столе сорок лет, а потом я вынул ее оттуда и опубликовал в «Харперс монсли», — это было в прошлом году.
С. Л. К.
33
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 22 августа 1881 г.
Дорогой. Гоуэлс!
Какие поразительные перемены возраст производит в человеке, пока он спит! Когда я в 1871 году кончил читать «Французскую революцию» Карлейля, я был жирондистом; с тех пор, перечитывая эту книгу, я каждый раз воспринимал ее по-новому, ибо мало- помалу изменялся под влиянием жизни и среды (а также Тэна и Сен-Симона); и вот я снова закрываю эту книгу и обнаруживаю, что я — санкюлот! И не какой-нибудь бесцветный, пресный санкюлот, а Марат.
Карлейль ничего подобного не проповедует; значит, изменился я сам, — изменилась моя оценка фактов.
Люди делают вид, что в пятьдесят лет воспринимают библию так же, как и у всех пройденных вех своего жизненного пути. Не понимаю, как можно так лгать. Несомненно, помогает продолжительная практика. Они ведь не скажут того же о романах Диккенса и Скотта. Ничто не остается прежним. Когда человек навещает дом, где прошли его детские годы, этот дом всегда производит впечатление съежившегося, — еще никогда не случалось, чтобы он на самом деле оказался таким же, каким его рисует память или воображение. Съежился — насколько? До своих реальных размеров, разумеется: дом не изменился, просто он впервые оказался в фокусе.
Это большая потеря. Когда дом или библия съеживаются, потому что правильный угол зрения рассеивает все иллюзии, — это большая потеря, на некоторый срок. Но в этом есть и своя хорошая сторона. Вы поднимаете подзорную трубу к небу, и в поле вашего зрения попадают планеты, кометы и пламя солнечной короны, находящиеся в ста пятидесяти тысячах миль над нами. Что вы, как я вижу, и проделали, обнаружив при этом Толстого. У меня он пока еще не в фокусе, но за то я уже обрел Браунинга...
Всегда ваш
Марк.
37
ЛУИСУ ПЕНДЛТОНУ
Элмайра, штат Нью-Йорк, 4 августа 1888 г.
Уважаемый сэр!
Я обнаружил ваше письмо час тому назад среди других, которые пролежали забытыми недели две, и немедленно украл час, чтобы прочесть «Ариадну». Я пишу «украл» потому, что так называемый летний отдых — единственное время, когда я могу работать; и поэтому любая минута, отнятая у работы, не занимается, а крадется. Но на этот раз я не раскаиваюсь. Как правило, мне не присылают книг, за которые я мог бы поблагодарить, не кривя душой, и поэтому я предпочитаю отмалчиваться, что выглядит невежливо. Но вам я искрение благодарен. «Ариадна» — прекрасная, чудесная вещь, и к тому же она правдива, — а это лучшее, что можно сказать и о книге, и о чем угодно. Даже лжец вынужден признать это, — то есть если он умный лжец; я хочу сказать—наедине с самим собой [со своей совестью][4]*. (Я зачеркнул эти слова потому, что мысли человека не могут быть ложью, — то, что он думает, для него всегда правда, а вот то, что он говорит... но это уже трюизм.)
Раз вы хотите, чтобы я занялся выискиванием недостатков, я подчиняюсь вашему желанию, но с большой неохотой. Я заметил один — его можно отыскать и в моих собственных произведениях, и в любой другой книге, написана ли она человеком или богом, — а именно: мелкие неточности в описаниях и в выражениях. Раз мне кажется, что вы хотели сказать, что она вытащила ящерицу из воды, которую набрала в колодце перед этим, значит — почти несомненно — ваши слова не так точны, как следовало бы. Конечно, это пустяк, но ведь и следы дыхания на зеркале — тоже пустяк. Я бы повесил ведро на руку Ариадны; ваше утверждение, что оно висело под ее рукой, меня не обмануло, — я знал, где оно находится; но все-таки вы не имели права портить мне удовольствие от прелестной картины. Если бы оно просто попалось ей под руку, я бы не стал возражать. Хороший гравер переделывает, переделывает и переделывает свое произведение, а затем принимается заново переделывать, переделывать и переделывать, а потом повторяет все это сначала. И под его резцом очарование картины все возрастает. Она была хороша и прежде — повествовала о замысле своего творца и была красива. Правда, красавица с веснушками остается красавицей, однако без них она была бы еще лучше.