Выставка большая. Я сказал, что ничего не собирал. Права Кольцова, что мы здесь немного собрали, поэтому она просит пополнить выставку материалом, который есть. Это правильно. Взять, например, <материал> по такому делу, как театр, — у меня на этой выставке не выставлено ни одного макета, в то время как у меня было около десяти центральных постановок «Мистерии-буфф»*, <написанной> к первой годовщине Октябрьской революции. Это — та пьеса, с которой начался театральный Октябрь.
Затем была сатирическая поэзия в первом театре Сатиры*, первые антирелигиозные агитки относятся к тому времени. Затем — постановка «Клопа», «Бани»*. Вы видите, что этот материал <эта выставка?> не представляет даже и десятой части того материала, который можно было бы выставить.
Очень часто встречается такая организация людей, которые приходят в райком и говорят: «Подождите, дайте партию, дайте марксизм , и мы обещаем через два года гениальное произведение». А придешь — ничего не делают. Скажешь: «Ты ничего не делаешь». — «Как ничего не делаю? На меня вдохновение <ни>сходит».
Товарищи, вторая <моя> задача — это показать количество работы. Для чего мне это нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати — восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, перед которым стоят огромные задачи, стоящие сейчас перед Республикой. Показать, что нам отдыхать некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером. Я вспоминаю «окно РОСТА», это огромное полотнище, чуть не в четверть стены, и такое «окно» мне пришлось сделать не однажды, а около 400 диаграмм, около пятнадцати плакатов, значит всего около 5000 плакатов. Как мы делали? Я помню, что мы ложились в два-три часа ночи, клали под голову вместо подушки полено, — подушка была, но мы боялись проспать. При такой только напряженной работе должен заявить себя поэт сейчас перед рабочей аудиторией.
Я, приводя эту мою выставку, привожу очень мало комментариев к ней, а комментариев можно было бы привести очень много. Взять, например: там есть одна книжка — «Азбука» называется*. Это очень интересная страница из истории нашей революционной поэзии. Она была написана, кажется, в 19-м или 20-м году к одной из годовщин — «помощь Красной Армии». Она была написана как пародия на старую, была такая порнографическая азбука. Не в этом дело. Она была написана для армейского употребления. Там были такие остроты, которые для салонов не очень годятся, но которые для окопов шли очень хорошо. Например:
Вильсон важнее прочей птицы.
Воткнуть перо бы в ягодицы…
и т. д.
Эту книгу, написавши, я принес печатать в Центропечать. Там сидела не вычищенная еще машинистка одна, которая с большой злобой мне сказала: «Лучше я потеряю всякую работу, но эту гадость я переписывать не буду». Вот с этого начинается. Дальше, никто не хотел эту книжку печатать. Типографии не было. Я нашел одну пустующую типографию тогдашнего Строгановского училища*, сам перевел на камень. Рабочих не было, кто бы мог пустить в ход машину. Мне самому приходилось пускать ее в ход. Не было никого, кто бы принял уже напечатанные листы. У меня были приятели, с которыми я это сделал. Нужно было покрасить, не хватало краски, мы от руки три — пять тысяч раскрашивали и дальше весь этот груз на собственной спине разносили. Это по-настоящему ручная работа в пору самого зловещего окружения Советского Союза. Свою работу эта книжка сделала. И вот года три тому назад я был в Ленинграде, и мне вдруг дают такие сведения: у вас какая-то книжка конфискована. Я думаю — какая это? Оказалось — «Азбука». В чем же дело? А в том, что на этой книжке написано «Азбука» и ее какой-то чиновник взял и отправил в детские дома Ленинграда. Учительница берет и читает: «Воткнуть перо бы в ягодицы», и ругает<ся>, какие Маяковский для детей скверные азбуки пишет. Вот это показывает, как неправильно применяются стихотворения, написанные не на ту аудиторию, на которую они распространяются, и падают тяжестью обвинений на автора. А на самом деле автор здесь ни ухом, ни рылом в этом не виноват и сделал своей книжкой в определенное время очень и очень полезное и нужное дело.
Эта выставка вся нуждается в очень больших и серьезных комментариях. Товарищи наши из бригады* стараются эту выставку продвинуть, за что я им бесконечно благодарен, так как я считаю, что это совершенно правильно. Вот сегодня я прочел газету или журнал, кажется, «Рабочий и искусство»*, там написано, что в Ленинграде состоялся 45-летний юбилей гримера Большого театра. Так вот на юбилее гримера, на 45-летии его полезной деятельности приклеивания усов и бород, выступал сам председатель Союза Рабиса т. Боярский и, отмечая его полезную деятельность, сообщил, что его полезная деятельность будет ознаменована напечатанием брошюры. А вот мне каталога даже не удалось напечатать*, потому что приходится каждую минуту доказывать, что деятельность поэта и работа поэта — необходимая работа в нашем Советском Союзе.
Я сегодня отнюдь не собираюсь делать пышного доклада. Я только делаю эти небольшие вводные предложения, с тем чтобы сами собравшиеся здесь ребята высказались, или задали бы вопросы, или дали бы направление дальнейшей работе, сделали бы практические предложения и т. д., и т. д. Сам я сейчас перейду к чтению своих стихотворений.
В моей работе был перерыв года два-три, когда я занимался стихами, но главным образом живописью и рисованием. И только приблизительно с 1912–1913 года я стал регулярно печататься и литература стала моей окончательной профессией.
Я прочту вам вещи двенадцатого года. Нужно сказать, что эти вещи наиболее запутанные, и они чаще всего вызывали разговоры о том, что они непонятны. Поэтому во всех дальнейших вещах вопрос о понятности уже встал передо мной самим, и я старался делать вещи уже так, чтобы они доходили до возможно большего количества слушателей.
Председатель. Товарищи, может быть, мы сделаем так: т. Маяковский прочтет нам одно стихотворение сейчас, потом мы приступим к разговариванию, как говорит т. Маяковский. Владимир Владимирович ознакомится с записками, которые имеются, а сейчас попросим какое-нибудь одно стихотворение.
Я прочту несколько стихов, потому что по одному представления не будет. (Читает стихи.)
Последняя из написанных вещей — о выставке*, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего я работаю.
Очень часто в последнее время вот те, кто раздражен моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют. Я держусь такого взгляда. Один коммунист <мне> говорил: «Что потомство! Ты перед потомством будешь отчитываться, а мне гораздо хуже — перед райкомом. Это гораздо труднее». Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется «Во весь голос». (Читает стихи.)
Я читал самые трудные из всех моих стихотворений и самое последнее, сделанное добросовестным образом, и то, что оно дошло до вас, это очень и очень интересно. Это значит, что мы должны, не снижая своей техники, работать исключительно на рабочего читателя. (Аплодисменты.)
Председатель. Тов. Маяковский очень устал. Пока он немножко отдохнет, мы заслушаем еще одно слово — Славинского.
Товарищи, здесь очень много записок, но вопросов сравнительно немного. Просто многие записки повторяются. Часто просьба прочесть то или иное стихотворение. А часть вопросов такого порядка, скажем, почему грубые слова употребляются. Вот тут товарищ сказал, что на таком слове, как я сказал, которое я в жизни не произношу, а в стихах бывает, — социализма не построишь. Наивно думать, что я хотел на этих словах что-нибудь строить. Прав был товарищ, что ни на каком слове социализма не построишь. Не для того эти слова берутся. Я очень люблю, когда поэт, закрыв глаза на все, что кругом творится, сладенько изливается, и вдруг взять его и носом как щенка ткнуть. Это просто поэтический прием. Вот также часто говорят, что я употребляю слово «сволочь». Я употребляю это слово потому, что оно попадается в жизни. Пока это понятие существует, до тех пор оно и в стихах будет попадаться. Я никак не могу амнистировать «сволочь» из соображений эстетического порядка, так полным словом и называю.
«Товарищ Маяковский, за что вы сидели в тюрьме?» — За принадлежность к партии, но это было давно.
«Партийный ли вы сейчас?» — Нет, я беспартийный. (Голос с места: «Напрасно».) Я считаю — не напрасно. (Голос с места: «Почему?») Потому, что я приобрел массу привычек, которые нельзя связать с организованной работой. Может быть, это — дикий предрассудок, но я вел такую ожесточенную борьбу, настолько на меня нападали. Сегодня вы меня своим назвали поэтом, а девять лет назад издательства отказались напечатать «Мистерию-буфф» и заведующий Госиздатом сказал: «Я горжусь, что такую дрянь не печатают. Железной метлой нужно такую дрянь выметать из издательства». Вместо организованной борьбы я анархически обрушивался, потому что чувствовал, что эта линия литературы есть та линия, котор