Над нашей бездною, где мрак и ренегатство,
Сольются два луча: всечеловечье братство
С отцовством божества!
Так я вещаю вам, твердя и повторяя.
Смолкает ли в рожке фанфара боевая?
Они вернутся вновь —
Свобода, мир и свет! Исчезнут раб и нищий!
И с неба низойдет на наше пепелище
С улыбкою любовь!
Прогресса кедр святой, — мечта со дней потопа, —
Ветвями осенит Америку с Европой,
Сметя былое прочь;
И, оставляя свет сквозить в ветвях омшелых,
Полна спокойных звезд, полна голубок белых,
Сойдет однажды ночь.
Тогда не будет нас; в изгнании бесплодном,
Быть может, встретим смерть. Но Человек свободным
Жить будет, полный сил.
И мы, под кедром тем, что льнет к лазури горней,
На миг пробудимся — ему целуя корни
В глуби своих могил!
Джерси, 16–20 декабря 1853
КОНЕЦ
Я беспощадные уже закрыл страницы,
Когда над тронами, которых он не спас,
Взвилась война, и я, мечтатель, в тот же час
Ее ревущий зев увидел сквозь зарницы.
Гляжу: озноб уже бандита начал бить;
Слепят ему глаза внезапных молний стрелы;
Дрожит он в ужасе, представя Дарданеллы, —
О, трус! А завтра, может быть,
Благодаря бойцам, чьи были славны деды,
На этот низкий лоб, на этот хищный нос, —
Как иногда орел приосенит навоз, —
Уронит тень свою крыло слепой победы!
Да, хоть и страх берет, но суд господень прав:
Ты должен драться, вор! Не избежать сраженья!
Ты, вскинув голову, летел на преступленье;
Ползи же к славе, хвост поджав!
«Как! Даже съежившись побитою собакой?
Как! Даже к милости взывая сквозь тоску
И сапоги лижа донскому казаку,
Нельзя мне избежать Маренго?» Нет, рубака,
Нет, в кожу цезаря облекшийся Картуш!
На бой, поддельный лев: обязывает грива!
Вот Эльстер, Эч и Рейн; а вот и край обрыва,
И колесница вот к тому ж!
Война — всему конец. Мы здесь на грани века,
Народы! Я всхожу на башню; там слышней
Звон, возвещающий уход ночных теней,
Последний час владык и первый — человека!
Свобода, родина, законы и прогресс,
Казалось — мертвые, кого мы тщетно звали,
Возносят вновь из туч, скрывавших день и дали,
Свои вершины в блеск небес!
Вновь революция вздымает вал!.. Исчезни,
Исчезни, старый мир: таков закон! Долой!
Встал с огненным мечом архангел за тобой
И, в бой благословив, подталкивает к бездне!
Джерси, 9 октября 1853.
ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ ВО ФРАНЦИЮ
Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
Кто предречет,
Направит колесо к невзгоде или к счастью
Свой оборот?
И что затаено в твоей руке бесстрастной,
Незримый рок?
Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной
Сверкнет восток?
В туманном будущем смесились два удела —
Добро и зло.
Придет ли Аустерлиц? Империя созрела
Для Ватерло.
Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду
Священных стен.
Мой дар изгнанника, души моей лампаду,
Прими взамен.
И так как в этот час тебе нужны все руки
На всякий труд,
Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки
Грозят вот тут;
И так как то, к чему стремились наши деды,
Наш век попрал;
И так как смерть равна для всех, а для победы
Никто не мал;
И так как произвол встает денницей черной,
Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной
Честь или смерть;
И так как льется кровь, и так как пламя блещет,
Зовя к борьбе,
И малодушие бледнеет и трепещет, —
Спешу к тебе!
Когда насильники на нас идут походом
И давят нас,
Не власти я хочу, но быть с моим народом
В опасный час.
Когда враги пришли на нашей ниве кровной
Тебя топтать,
Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,
Отчизна-мать!
Кляня их полчища с их черными орлами,
Спесь их дружин,
Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями,
Твой верный сын.
Благоговейно чтя твое святое горе,
Твою беду,
К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,
Я припаду.
Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен
Твоей судьбе
И думал и мечтал, в изгнании затерян,
Лишь о тебе.
Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова
В семье своей,
И, под зловещий смех разгула площадного
Тупых людей,
Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,
Боготворя
Непобедимый лик отчизны, на котором
Горит заря.
В былые дни безумств, где радостно блистает
Кто сердцем пуст,
Как будто, пламенем охваченный, сгорает
Иссохший куст,
Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,
Шальной богач,
Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой
Своих удач,
Когда в твоих стенах гремели бубны пира
И звонкий рог, —
Я из тебя ушел, как некогда из Тира
Ушел пророк.
Когда Лютецию преобразил в Гоморру
Ее тиран,
Угрюмый, я бежал к пустынному простору,
На океан.
Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,
Твой смутный бред,
В ответ на этот блеск, и пение, и хохот
Я молвил: нет!
Но в час, когда к тебе вторгается Аттила
С своей ордой,
Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —
Я снова твой!
О родина, когда тебя влачат во прахе,
О мать моя,
В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,
Хочу и я.
И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,
Разит картечь,
Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя
Иль мертвым лечь.
О Франция, когда надежда новой жизни
Горит во мгле,
Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,
В твоей земле!
Брюссель, 31 августа 1870
из книги«СОЗЕРЦАНИЯ»1856
ПРЕДИСЛОВИЕ
Если бы автору было дано право влиять на умы читателей этой книги, автор «Созерцаний» сказал бы им только одно: эту книгу надо читать так, словно ее написал человек, которого уже нет в живых.
Двадцать пять лет жизни заключено в этих двух томах. Grande mortalis aevi spatium. [16] Книга эта, можно сказать, медленно зрела и росла в сознании автора. Сама жизнь вложила ее в сердце писателя, куда капля по капле просачивалось все им пережитое и выстраданное. Те, кто склонятся над ней, найдут свое собственное отражение в этих глубоких и грустных водах, постепенно скопившихся на дне души.
Что такое «Созерцания»? Если бы это не звучало несколько претенциозно, их можно было бы назвать «Воспоминаниями души».
Это в сущности все впечатления, все воспоминания, все события, все смутные призраки, радостные или скорбные, что хранятся в памяти и возвращаются к нам вздох за вздохом, тень за тенью, погруженные в какой-то мглистый туман. Это человеческая жизнь, возникающая из тайны колыбели и завершающаяся тайной гроба. Это сознание, бредущее от проблеска к проблеску, оставляя позади себя юность, любовь, иллюзии, борьбу, отчаяние и в страхе застывающее на краю бездны. Эта книга начинается с улыбки, продолжается рыданием и кончается трубным гласом страшного суда.
Целая судьба вписана сюда день за днем.
Что же это? Жизнь одного человека? Да, и вместе с тем жизнь других людей. Никто из нас не удостоен чести обладать жизнью, принадлежащей ему одному. Моя жизнь — ваша, ваша жизнь — моя, вы переживаете то, что переживаю я. Судьба у всех одна. Возьмите же это зеркало и вглядитесь в него. Иногда пеняют на писателей, говорящих только о себе. «Говорите о нас!» — взывают к ним. Увы, говоря о себе, я говорю о вас. Неужели вы этого не понимаете? О безумец, воображающий, что я — это не ты!
Эта книга, повторяем, отражает столько же личность читателя, сколько личность автора. Homo sum. [17] Пройти сквозь суету и тревоги, мечты, битвы, наслаждение, труд, горе, молчание, обрести покой в самоотречении и узреть бога; начать с Толпы и кончить Одиночеством — разве это, при всем своеобразии отдельных жизней, не судьба всех?
Не удивляйтесь же, что на протяжении этих двух томов мрак понемногу сгущается и все же в конце концов книга приходит к сияющей лазури лучшей жизни. Радость, этот недолговечный цветок юности, осыпается от страницы к странице в первом томе, полном надежды, и исчезает во втором, исполненном скорби. Какой скорби? Настоящей, единственной: той, которую несет смерть, утрата дорогих нам существ.
Мы уже сказали, что человеческая душа раскрывается перед нами в этих двух томах: «Прежде» и «Теперь». Их разделяет пропасть — могила.