О, жабы!»
И в сердцах добавил я, взбешен:
«Как небожителей весь облик искажен!
Педанты облекли Юпитера в сутану,
Напялили чепец бегинки на Диану,
И греческих богов спокойное чело
Вмиг треуголками испакостили зло.
Так будьте ж прокляты, наставники-кретины,
Чурбаны евнухи, безмозглые руины,
Помойки грязные, ничтожества, погост!
Нет, в вашем обществе не встанешь во весь рост!
Любого юношу — пусть с разумом блестящим —
Вы превратите в столб дыханием смердящим.
Вы, сони, смеете приблизиться к заре!
К напевам Пиндара, к эпической норе,
К амброзии, что Плавт оставил и Теренций,
Вы подмешали гниль трактовок и сентенций,
И мистику молитв, и ханжество святош,
И мрак монастырей, и отпущений ложь.
Вы портите, грязня, все лучшие созданья.
Вам предрассудков мгла заволокла сознанье.
Грядущего страшась, живя без головы,
Своим слюнявым ртом прогресс клеймите вы
И юности, чья грудь всегда полна надежды,
Свой черный опиум подносите, невежды!
Застежки только вы у библии святой
Науки, и искусств, и совести людской,
Что человечество так длительно писало.
Вы променяли храм на мрак часовни малой!
Тюремщики ума, лазури сторожа,
Вы вкусы губите, безвкусьем дорожа.
Завесами у вас Тибулла страсть прикрыта,
Эсхила вызовы и игры Феокрита.
Вы превратили в ад цветущий рай садов».
Все больше распалясь, метал я громы слов
И щедро сыпал брань на мерзкого аббата:
«Как в Вейях высекли учителя когда-то,
Так высечь бы тебя! О тигр, штаны долой!
Эй, школьники, сюда! Сбегайтесь всей ордой!
Все Рима сорванцы, парижские гамены,
Срезайте прутья лоз на побережьях Сены
И на моих глазах лупцуйте подлеца!
Вгрызайтесь в изверга! Кусайте мудреца,
Чьи знанья состоят из всяческого хлама,
В его дурной башке хранимого упрямо.
В утробе у него, как сена у осла,
Латино-греческой мякины без числа.
Беру в свидетели я авторов различных,
Что в складки я влюблен их светлых тог античных,
Но я не выношу, когда аббат-схоласт
Калечит юношу; кто сына им отдаст,
Тот муху водворит в обитель скорпиона.
Им, этим чернецам, им толковать Платона,
Лукреция трактат и — в довершенье зол —
Гомера пояснять в сырых темницах школ!
О, эти педели с пустыми черепами,
С сопливым хрюкалом, с длиннющими когтями,
Довольные собой, хотя — я слово дам! —
Не могут выучить и чтенью по складам!
Им детской жизнь души увидеть неохота;
В их классах бродит тень Лагарпа и Нонотта;
Простых и светлых чувств им непонятна речь;
Они — Вчерашний день — хотят Грядущий сжечь
И воспитать орлят на сводах рачьих правил.
К тому ж еще порок их тайный обесславил:
Снедает жажда их, и старые горшки
Так рвутся умножать позорные грешки,
Что мирные козлы способны возмутиться;
А услыхав: «любовь», ханжи спешат креститься.
Горящие сердца педантам не нужны, —
Влюбленный и поэт им кажутся смешны.
Им ненавистен свет, что ищет воплощенья
То в форме женщины, то в форме размышленья.
Увидев музы взор, что светится, лучась,
Орут: «Откуда здесь безумная взялась?»
Пред этой красотой, пред этим морем блеска
Лепечут: «Краски здесь грубы, кричащи, резки!
Все это сны, мираж, рассадник чепухи.
Как радугу вмещать вы смеете в стихи?»
Глумясь и над детьми и над певцами разом,
Они хотят убить и радость зорь и разум
И вставить соловьям совиные зрачки.
Когда высоких чувств им встретятся ростки,
Они их выполоть спешат как варваризмы.
О, стекла тусклые, что губят ясность призмы!»
Так глотку я трудил. Подобный монолог
На протяженье дней и изменяться мог.
Я чувствовал, что я по стилю не безгрешен,
Хоть прав по существу; но был так безутешен,
Что проклинал Безу, Тюэта и других.
Ведь, кроме бремени заданий их штрафных,
Я математики был жертвой постоянной.
Ребенок, рвавшийся к поэзии желанной,
О твердолобую жестокость палачей
Я бился птицею в наивности своей.
Меня цифирью жгли и алгеброй пытали,
В застенки мрачные Буабертрана брали,
На дыбе мучили, ломая перья крыл,
Чтоб тайны иксов я и игреков открыл.
Совали в челюсти насильно теоремы
И королларии; к страданьям глухи, немы,
Когда в тоске дрожал и корчился я весь,
Вливали из дробей губительную смесь.
Отсюда — ненависть.
Когда на пышных ветках
Птиц будут обучать, а не в давящих клетках,
И общество, поняв, что от судьбы детей
Зависит и судьба его грядущих дней,
Возьмется изучать парения законы,
Чтоб воспитать орлов достойных легионы,
Когда повсюду день сиянье разольет, —
Оценит молодежь познанья сладкий мед.
Венцом занятий их сочтя неоспоримо,
Все книги славные и Греции и Рима,
Где море светится, где слышен смех светил,
Где разума разлив и свежесть юных сил,
Так будут разъяснять любовно и толково,
Что дети, полюбив, постигнут их до слова.
Течением своим — свободен и широк —
Пленит Гомер юнца, учащего урок;
Не будет ученик к Вергилию припряжен;
Не будет склад ума его обезображен
Аббатом-ментором; не будет школьник наш,
Как кляча, издыхать под тяжестью поклаж.
В любом селе тогда храм встанет необычный,
Где вместо темноты, для наших школ привычной,
Повсюду будет свет; и в ясном свете том —
Наставник с ласковым и дружеским лицом.
Прогресса проводник, невежества гонитель
И жрец святых идей — вот будущий учитель.
Исчезнут навсегда и прежний ученик
И мракобес-педант, что властвовать привык.
Над нами сыновья начнут тогда смеяться
И спрашивать себя: могло ли это статься,
Чтоб воробьев учить доверили сычам?
Тогда свободный ум, как к солнечным лучам,
Вдруг устремится ввысь, в высокий мир познанья.
Зубрить галиматью не будут в наказанье.
Апостол вдумчивый, учитель молодой,
К ребенку наклонясь, из чаши золотой
Ему по капле даст (как этих капель много!)
Понятье вечности, гармонии и бога.
Правдивым станет все: законы, догмы, быт…
Природа! В замок твой, что тайнами обвит,
Все глубже входит свет, все меньше зал во мраке.
О, алфавит письмен, где всё доступней знаки!
31 мая 1835
ГРАНВИЛЬ, 1836
Наступил июнь. Влюбленных
Дразнят стайки воробьев.
Соловей в кустах зеленых
Днем и ночью петь готов.
На полянах взрывы смеха,
Шорох, заглушенный зов,
И звучит немолчно эхо
В сонной тишине лесов.
В рощах, под защитой хрупкой
Полутемных мягких гнезд,
Голубь шепчется с голубкой,
Нежно льнет к дроздихе дрозд.
Пахнет мятой, свежим сеном,
И, слегка навеселе,
Сам Вергилий пьет с Силеном,
С Грангузье — старик Рабле.
Наливай, Рабле, полнее!
Лей, Вергилий, через край!
Лес похож на замок феи,
Грот пленителен, как рай.
Чуть рассвет забрезжит алый,
Остров речке шлет сонет,
И любезничают скалы,
Репетируя дуэт.
Ибо от любви не скрыться
Ни в лесу, ни у реки,
Ибо мы слепые птицы,
А красавицы — силки.
Незабудка расцветает
И, глядясь в речную гладь,
Говорит щеглу: «Светает!»,
А сове: «Не время ль спать?»
Урожаю кровля рада,
Он солому ей дарит.
На лугу быка громада,
Как утес в лесу, стоит.
Утку любит пруд сердечно,
Пашня и скворец — друзья,
Только тяжким возом вечно
Недовольна колея.
Пчел манит левкой пахучий.
Древний сказочный Зефир
В поднебесье гонит тучи
И дарит прохладой мир.
Океан молчит смиренно.
Джерси отдохнул от бурь
И закутался надменно,
Как Сицилия, в лазурь.
Любит Феокрита строгий
И холодный Альбион;
Ветер помнит все эклоги,
По душе ему Бион,
И твердит он стих заветный,
Что давным-давно сложил
Мосх, который возле Этны,
Как сверчок у печки, жил.
Кашляет зима натужно,
Убегая в край снегов,
И слагают волны дружно
Песни на слова кустов.
Озарились, засияли
Мира хмурые черты,
И сердца тревожней стали,
Стали радостней цветы.
Васильков и кашек стайки
Слушают, скрывая страх,
Как судачат на лужайке
Ароматы о вьюнках.
На дороги, на овины,
На цветной ковер лугов
Мчатся белые лавины
Хлопьев снежных — мотыльков.
Океан струит сиянье.
Спешно вереск шьет убор —
Пастырское одеянье —
Старцу, патриарху гор,
Чтобы в мантии лиловой
Дряхлый, сгорбленный утес
Всепрощающее слово
Темной бездне произнес.
Гранвиль, июнь 1836
ПТИЦЫ
На кладбище большом, пустынном грезил я;
Внимала тишине могил душа моя
Среди травы, крестов, покоя гробового…
По воле божьей смерть — источник жизни новой.