Задергивать ее туманной пеленою
И фиговым листком светила прятать зной?
А в наготе волны ужели вкус дурной?
Пегасовы крыла, о Пиндар, о Вергилий, —
Возможно ли, чтоб их, как непристойность, скрыли?
Конь крылья раскрывал над славною горой,
Огромной бабочкой полет свершая свой.
В бесстыдстве упрекнуть едва ли солнце можно,
Пусть платьице цветок поднимет осторожно.
И Каллиопа там, меж звездами паря,
Ужель за облаком показывает зря
Сверкающую грудь страдальцу Алигьери?
Ты весь в прошедшем дне, взращен ты в старой вере,
И наготой Олимп тебя бы возмутил.
Амуров-голышей ты б в юбку нарядил.
Ты хочешь видеть муз в наряде золоченом, —
Твой вкус воспитан был напыщенным Титоном.
Менад безумный пляс ты счел бы за канкан.
Сам Аполлон тебе — один из могикан,
Киприду бы назвал ты дикой и бесстыдной.
Все дело в возрасте — в нем наша мудрость, видно.
«Пойми, что ты неправ, — тихонько он ворчит. —
Раскашляется тот, кто громко закричит.
Забудь их новшества, забудь юнцов надменных,
Не нарушай покой своих мокрот почтенных.
У юных путь иной. Ты лучше их не тронь.
Для них лишь пепел там, где для тебя огонь.
Зачем на них идешь ты, как на супостата?
Так век наш либерал, как был ты паж когда-то.
Ты штору опусти и ставни все закрой,
Скорей задуй свечу — к ней повернись спиной.
Что мудрого душа? Глухонемая это…
Тебе ведь все равно, что иногда поэту,
Как птице, хочется запеть без всяких уз;
И озорной юнец, мальчишка с Пинда, муз
Питомец, искусал среди жрецов вопящих
Всю грудь иссохшую у девяти кормящих».
Но убедить тебя, как видно, не легко.
Напрасно сам Вольтер, склонившись, на ушко
Тебе сказал: «Дружок, несносен ты однако».
Ты в ярости кипишь: «Как, эти дети мрака
Войной на имена великие идут,
Что вкруг великого Людовика цветут?»
Ты уверяешь нас, что тщетны все старанья,
Что очень крут подъем и коротко дыханье,
Ты предрекаешь нам в грядущем неуспех,
Ты говоришь: «Баттё глядит на нас на всех.
Танкред из бронзы весь, а Гамлет ваш из глины,
И вечны Буало фальшивые седины».
Увенчан лаврами, косой ты бросил взгляд
На кучу, где стихи нечистые лежат.
И старый добрый вкус — старик, что подметает
На Пинде всякий сор, — в ответ тебе мигает.
И вот уж, осмелев, с отвагою в груди
Ты нам кричишь: «Смету я вас и сам!»
Мети.
Париж, ноябрь 1834
«Ну да, мечтатель я…»
Ну да, мечтатель я, товарищ златоцветам,
Что в трещинах стены растут нередко летом.
Мне собеседники — деревья, ветр, вода.
Они — друзья мои. И майским днем, когда
Свой аромат струит налившаяся ветка,
С желтофиолями беседую нередко,
С плющом советуюсь и с васильком простым.
Созданье чудное, что мнится вам немым,
Ко мне склоняется, моим пером здесь пишет.
Что слышал встарь Рабле, то слух мой ныне слышит;
Я вижу смех и плач; все слышу, как Орфей.
Пусть не дивит вас то, что в щедрости своей
Природа говорит мне вздохом несказанным.
Я внемлю голосам, мне родственным и странным.
Ведь прежде, чем начать концерт священный свой,
И куст, и воробей, и ключ в лугах живой,
Могучий бас дубрав с оркестром вечно новым
Всех крыльев, венчиков — меня встречают словом;
Я — завсегдатай, свой в оркестре дивном том.
Мечтатель я; не то б лесным был божеством.
Благодаря во мне царящему покою,
Тому, что тихо я беседую с листвою,
С лучом и с каплями дождя, спустился я
Так глубоко, достиг той бездны бытия,
Где чуткость дикая трепещет, как от боли, —
И даже мухе страх я не внушаю боле!
Былинка зыблема волнением всегда,
Но приручить ее не стоит мне труда;
В присутствии моем и розы со шмелями
Своими заняты различными делами.
Порой сквозь легкую ветвей тенистых сеть
Приближу к гнездам я лицо, чтоб подсмотреть,
И в птичке-матери не более тревоги
Я вызову, чем бог, к нам заглянув в берлоги,
В нас вызвал бы самих; не пробуждаю гнев
Я в строгих лилиях, не в пору подоспев,
Лишь поцелуи дня заставят их раскрыться;
Меня стыдливая фиалка не дичится:
Я друг красавицам, я скромен и не строг.
Небесный ветреник, беспутный мотылек
Мнет весело цветок, с него не улетая,
Когда я прохожу в тени ветвей, мечтая;
А если вздумает тот скрыться под травой,
Заметит мотылек: «Не бойся! Это свой».
Ле-Рош, август 1835
«Поэту надлежит…»
Поэту надлежит, любя лазурь и тень,
Душою трепетной, сияющей как день,
Всех за собой ведя, гоня от всех сомненье, —
Певцу чудесному, чье жаждут слышать пенье
Мечтатель, женщина, любовник и мудрец, —
Быть яростным подчас и грозным наконец.
Когда порой мечтать над книгой вам случится,
В которой все пьянит, ласкает и лучится,
В которой для души найдется всюду мед
И каждый уголок сиянье неба шлет;
Среди поэзии высокой и смиренной,
В священной тишине, где взрос цветок бесценный,
Где слышно, как текут ручьи воды и слез,
Где строфы птицами с окраской пестрой грез
Летают и поют любовь и упованье, —
Вам должно иногда познать и содроганье,
Вдруг увидав, как, дик и страшен для живых,
Из мрака хищником выходит грозный стих.
Поэту надлежит, с его посевом щедрым,
Подобным быть лесов зеленым, чудным недрам,
Любимым птицами, лучами, ветерком,
Прелестным, — где вы вдруг встречаетесь со львом.
Париж, май 1842
ПЕРВОЕ МАЯ
Все о любви твердит. А вот и розы мая.
Все помыслы — о ней. Пою не умолкая.
О май! Твоя любовь — грусть, радость, ревность. Ты
Вздыхать заставил лес, зверей, пичуг, цветы.
Минувшей осенью на гладком стане клена
Я вырезал девиз, и дерево влюбленно
Поет его теперь, качая головой,
Забыло автора и выдает за свой.
Пещеры щурятся, задумались старухи,
Сложив сердечком рот, к насмешкам соек глухи.
И воздух сладостный — иль это мнится мне? —
Признаний полн: их вновь равнина шлет весне,
А нежная трава — лазури ясной, чистой.
И, щедрая в любви, в тот небосвод лучистый,
В смятенье радостном, все больше влюблена,
На крыльях бриза шлет зеленая страна
Свой поцелуй весне и льет благоуханья.
В цветах кармин, шафран, индиго. Их дыханье
Летит все вдаль, летит — и шепчет: «Я люблю»;
Их пятна всех цветов повсюду я ловлю —
В овраге, на лугу; канава — что куртина.
И, аромат отдав, хранит цветы долина,
Как будто страстный стон, вздох нежности своей.
Все, все, что ловит май, смеясь среди ветвей,
Признания любви болтливой, полной жара,
Природа занесла на гладкий лист бювара!
Звучит в лесу рондо, звенит и триолет —
То птицы феям шлют невнятно свой привет.
Все любит, сумеркам доверив эту тайну,
Все признается в ней. Я раз слыхал случайно,
Как север, юг, восток и запад на заре —
Плющ, изгородь в цветах, ручей, весь в серебре,
Звенящий ключ, и дуб, и теплый берег моря —
Все пело с ветрами, четверостишьям вторя.
Сен-Жермен, 1 мая 18…
«Мой стих вспорхнул бы над лугами…»
Мой стих вспорхнул бы над лугами,
Нашел бы он ваш сад и дом,
Когда бы мог взмахнуть крылами,
Как птица в небе голубом.
Горячий, чистый, словно пламя,
Он отыскал бы ваш очаг,
Когда бы мог взмахнуть крылами,
Как мысль, пронзающая мрак.
Летел бы всюду он за вами,
То весел, то печален вновь,
Когда бы мог взмахнуть крылами,
Как вечно юная любовь.
Париж, март 18…
ПЕСЕНКА(«Вам нечего сказать мне, право…»)
Вам нечего сказать мне, право, —
Зачем же встреч со мной искать?
Зачем так нежно и лукаво
Меня улыбкою смущать?
Вам нечего сказать мне, право, —
Зачем же встреч со мной искать?
Вам не в чем мне тайком признаться,
Зачем тогда бродить со мной,
Зачем руки моей касаться,
Томясь неведомой мечтой?
Вам не в чем мне тайком признаться,
Зачем тогда бродить со мной?
Вам, видно, скучен я? Но сами
Зачем спешите вы ко мне?
Как радостно и страшно с вами
Встречаться вновь наедине!..
Вам, видно, скучен я? Но сами
Зачем спешите вы ко мне?
Май 18…
«Вчера повеяло дыханьем свежим ночи…»
Вчера повеяло дыханьем свежим ночи,
Дремавшие весь день запахли вновь цветы,
Звучала птичья трель все глуше, все короче,
И ярче ярких звезд твои сияли очи,
И юной красотой весну затмила ты.
И голос мой был тих. Слагает вдохновенно
Свой самый нежный гимн душа в вечерний час.
Вдыхая чистоту той ночи незабвенной,
Я для тебя у звезд просил весны нетленной,
Я у твоих очей просил любви для нас.
Май 18…