Он задушил ее, безжалостный и жуткий.
О, голод — это взгляд бездомной проститутки,
Кастет грабителя, дрожащая рука
Ребенка, жадно хлеб крадущего с лотка,
Горячка бедняка на ложе одиноком,
Последний хрип того, кто был раздавлен роком…
Господь, господь! Богатств земли не сосчитать,
И злаки и плоды дарует наша мать…
Вот дерево в цвету, вот нива золотая…
Все сущее живет, забот и бед не зная;
У мошки в бузине есть пища и приют,
Малиновку поит прозрачной влагой пруд,
Терзает ягуар добычу кровожадно,
Угрюмый, гнусный гриф живет могилой смрадной,
И только человек на голод обречен!
О, голод обществом преступно порожден!
Оно из недр своих убийцу выпускает.
Скажите, почему от голода страдает
Ребенок на заре своих печальных дней
И почему птенцы счастливее детей?
Апрель 1840
В БАЛАГАНЕ
Лев! Пленный богатырь! Я замер, молчаливый,
Перед величием твоей тяжелой гривы:
Она — как балдахин под потолком тюрьмы.
Ты на меня глядел, я на тебя — и мы
Задумались, и был твой взор глубок. Нам, людям,
Чем мельче мы душой, чем мы ничтожней будем.
Тем больше свойственно самодовольство нам,
И глаз наш отразит с тревогой пополам
Тщеславье замысла, потуги жалкой страсти
Иль упоение самовлюбленной власти.
Пускай невежды мы и злобны, как змея, —
А глаз, блестя, кричит: «Я! Этот карлик — я!»
У нас укрыт в зрачке лишь наш убогий разум.
А зверь, прикрывшийся под кленом или вязом,
Бегущий вглубь лесов иль в заросли у рек,
В тех дебрях, где дышать не может человек,
Живет отшельником, собрат звезде и розам;
Спокойный, сумрачный дикарь, он с верболозом
И с камнем вековым заводит разговор;
Под рокот родника в лощине древних гор
К нетоптаной траве он жмется рыжей мордой
И к звездной высоте свой рык возносит гордо.
Он спит и видит сны; он походя сметет
Бесчинной лапою вертепа черный свод.
Себя не знает он; под бровью горделивой
Укрыл он цепь холмов у мглистого залива
И тени длинные, звезду, сплетенье трав
И тайну темную задумчивых дубрав.
Из этих мудрых глаз глядит спокойным взором
Природа вечная со всем ее простором.
Июнь 1842
БЕССОННИЦА
Когда чуть брезжит день, с ночной сражаясь тенью,
И сквозь окно зари, подобное виденью,
Льет бледные лучи на мглистый небосвод, —
Так на порог тюрьмы лучи надежда льет, —
Тогда легко вставать и радостно трудиться.
В часы, когда рассвет поет свой гимн, как птица,
В него вплетается торжественной строфой
Людской привычный труд, священный и простой.
Слагает плуг псалмы; чудесным звукам вторя,
В уключине весло поет над бездной моря;
Вонзаясь в дерево, отточенный топор
Напевом радостным безмолвный будит бор.
Но как таинственно средь ночи пробужденье,
Когда земля молчит, погружена в забвенье,
И люди крепко спят, и в окнах нет огней,
И с неба вниз бегут семь золотых коней
В конюшню, к полюсу!.. О, как необычайно
Проснуться в этот час, услышав голос тайный,
Прикосновение почувствовав к плечу:
«Я здесь. Работа ждет». Плоть стонет: «Не хочу!
Я сплю. Я утомлен вчерашнею ходьбою.
Оцепененье сна еще владеет мною.
Помилосердствуй, дух, дай отдохнуть и мне!
Едва прилягу я, забудусь в тишине, —
Упрямый, ты ко мне приходишь. Мир бесшумен,
Кругом глухая ночь… Так будь благоразумен!
Ну что ж, открыть глаза принудил ты меня.
Темно… Еще далек рассветный проблеск дня.
Уйди! Мне так тепло, я грежу о любимой,
О пряди шелковой, во мраке еле зримой,
На грудь мне сыплются и звезды и цветы…
Уйди! Придет заря — тогда вернешься ты.
Я отвернусь к стене, ты слышишь? Убирайся!
Рукою огненной ко мне не прикасайся!
Я приручил мечту, она робка как лань,
А ты вспугнул ее… Оставь меня, отстань!
Я спал мертвецким сном, храпел что было мочи…
О, боги! Мысль моя во тьме безмолвной ночи
Намотана, как нить на злом веретене.
Ты стих трепещущий протягиваешь мне, —
Он прежде в облаках порхал, подобно птице…
Я не хочу его! Свирепый ветер злится
И дверь мою крушит, как сказочный дракон,
И ревом полнится туманный небосклон.
Уйди, палач! Твой стих я выпущу на волю,
И глаз не разомкну, и нынче высплюсь вволю.
Ну, сжалься надо мной; дружны мы столько лет!
Я не могу, я мертв, я сном окован…»
«Нет!
Ведь я не сплю! — твердит мне замысел-мучитель. —
Влачи оковы, раб! Исполни долг, мыслитель!
Как, ждет охапки сна бесстыдный этот скот?
Нет, мне заря всегда свой луч румяный шлет.
Пусть плоть, покорствуя, несет страданий бремя.
Колодник, не ленись! Мое настало время».
И плоть побеждена, и властвует душа,
Я покоряюсь ей, и вот ко мне, спеша,
Бегут наброски драм, рой замыслов дрожащий,
Рюи, и Марион, и Сильвы рог звенящий;
Во тьме я чувствую романа скорбный взгляд,
И оду вижу я, что с Дантом сходит в ад
Иль поднимается с Горацием к светилам, —
И должен я писать со страстью, с гневным пылом.
Неведомой тропой, что в дальний край ведет,
Я должен двигаться без устали вперед,
Стих за стихом слагать и слово вслед за словом.
Ночной одетый мглой, в молчании суровом
Преследуя мечту, я должен вдаль идти
По вдохновения скалистому пути,
И должен посетить леса, поля, дубравы,
Кладбища сонные, где пахнут смертью травы,
Озера, что таят чудовищ в глубине, —
Я, всадник сумрачный на сумрачном коне.
1843. Ночью
НАДПИСЬ НА АНТИЧНОМ БАРЕЛЬЕФЕ
Луизе Б.
Есть музыка во всем — сокрытый гимн природы.
Всплеск влажного весла и шепчущие воды,
Шум людных городов и нежность двух сестер,
Страсть молодых сердец и кроткий разговор
Четы, прошедшей путь извилистый и длинный,
Фанфара блещущей и радостной долины,
Беседы братские в молчанье вечеров,
Шуршанье вековых нахмуренных дубов —
Вы воплощаете гармонию вселенной,
Вы — вздохи музыки простой и совершенной!
Для нас теченье дней, годов круговорот,
Мечтанья тайные, туманный небосвод,
Заря в слезах росы, закат кроваво-красный —
Слагаются в напев симфонии неясной.
По-разному звучат природы голоса:
Звенят луга, поют зеленые леса,
Гудят колокола, бредет с мычаньем стадо…
Когда слетит на холм вечерняя прохлада,
Повсюду — в блеске звезд, в мерцании зарниц,
И в стрекоте цикад, и в щебетанье птиц —
Сверкает звуков рой, причудлив и чудесен.
Навек слился с душой мир затаенных песен.
Природа говорит нам: «Пой!» — и ей в ответ
На камне вырезал ваятель древних лет
Фигуру пастуха недвижного, который
Склоняет к дудочке задумчивые взоры.
Июль 1883
«За прялкой увидав прабабушку-старушку…»
За прялкой увидав прабабушку-старушку,
Решила девочка такую же игрушку,
Как и у бабушки, для куклы смастерить.
Заснула бабушка, а внучка тянет нить, —
Тихонько вертится при этом веретенце, —
И вот с шерстинкою, сверкающей как солнце,
Шафраном крашенной, бежит она, горда!
Так птичка прочь летит с былинкой для гнезда.
Котре, 25 августа 1843
ПОЭТ
Шекспир, задумавшись, безмолвно смотрит вдаль.
Он видит не сады, не чопорный Версаль,
Где многословная трагедия стенает, —
Огромная толпа пред взором возникает,
И лес, угрюмый лес трепещет и шумит.
Поэта внутренний горячий свет слепит.
Бледнея, он встает, шагает торопливо;
Над грозной головой сиянье — точно грива,
Неукротимый мозг прозрачнее стекла,
Мерцают образы в нем, души и тела.
Просеивает он весь мир как бы сквозь сито.
В ладонях стиснутых вся жизнь людей сокрыта.
Умеет извлекать из человека он
Сверхчеловеческий, неповторимый стон.
Шекспир, как океан, порой непроницаем.
Его творения мы с дрожью созерцаем
И чувствуем, как он вскрывает нашу грудь,
Чтоб в тайники души бесстрашно заглянуть.
Не отступает он ни перед чем: покорны
Ему и Калибан и Ричард — хищник черный.
Он откровеньями поит нас, как вином.
Гиганты-замыслы раскиданы кругом, —
В его руках они податливее глины.
Лир, Гамлет, Цезарь, Брут — созданья-исполины,
И всех объемлет он. Средь тишины ночной
Вампиры, призраки проходят чередой.
Как некогда Эсхил, он Мельпомене страшен.
Он кровью душ людских, разъятых им, окрашен.
Рок Макбета настиг, Отелло жертвой пал…
Он драмы азбуку жестокую создал
И вот — покоится в своих твореньях ныне,
Как в логове своем кровавый лев пустыни.
Париж, апрель 1835
ПРИРОДА
«Стал мрамором ручей. Земля в гранит оделась.
Зима. Нам холодно. Тебе бы не хотелось,
О дерево, гореть и согревать мой дом?» —
«Расту я из земли и возношусь огнем, —
Руби, мой дровосек! Пускай семья дружнее