На паруса вдали, на пенистый прибой…
И, наконец, дойду. И ветви остролиста
И вереск положу на холм могильный твой.
3 сентября 1847
ПИСАНО В 1846 ГОДУ
«Я видел вас ребенком, сударь, у вашей уважаемой матушки, и мы даже, мне кажется, немного родственники. Я приветствовал ваши первые оды — «Вандею», «Людовика XVII»… В 1827 г. в вашей оде «К Колонне» вы отошли от священных доктрин, вы отреклись от легитимизма; либеральная партия рукоплескала вашему отступничеству. Я страдал от этого… Сегодня вы, сударь, погрузились в чистейшую демагогию, в настоящее якобинство. Ваша анархистская речь о событиях в Галиции более достойна подмостков Конвента, чем трибуны палаты пэров. Вы докатились до «Карманьолы»… Вы губите себя, говорю я вам. К чему вы стремитесь? После прекрасных дней вашей монархической юности что вы делали, куда идете вы?..»
1
Я помню вас, маркиз, у матушки в гостиной.
Порой грамматику я отвечал вам чинно;
Вы приносили мне конфеты, и в те дни
Вы были нам, маркиз, как будто бы сродни.
Вы были стариком, я — мальчиком. При встрече,
Позвав меня к себе и прерывая речи
Во славу Кобленца, во славу королей,
Переходили вы на сказки для детей,
Где был и людоед, и волк, и якобинцы.
Я слушал вашу речь, я ваши ел гостинцы,
И ваши сладости и сказки я любил,
Когда ребенком я и роялистом был.
Я обещал тогда стать добрым, честным малым,
Когда, душою прост и предан идеалам,
Прямой, доверчивый, отдавшийся мечтам,
Я первые стихи читал наивно вам.
Питомец граций, вы в моей наивной силе
Вкус дикий видели, но все же говорили:
«Неплохо! Хорошо! Ты можешь создавать!»
И — незабвенный миг! — сияла счастьем мать.
Я помню радость ту, с которой говорила
Она вам: «Здравствуйте». О, детства образ милый!
Но где ж улыбка та, где голос дорогой?
Умчались, как листы осеннею порой.
О, материнские святые поцелуи!
Склонив, как прежде, лоб, сегодня я тоскую,
Но поцелуев нет, а сеть морщин растет!
Вы не глупы, маркиз. Прилива ль был черед,
Иль наступал отлив, вас не смущало это.
Шталмейстер при дворе Мари-Антуанетты
Иль бедный эмигрант, но скорбною порой
Встречали с гордостью и холод вы и зной.
Руссо ругали вы, Вольтеру пели славу,
Пиго-Лебрена стиль вполне вам был по нраву,
Позорного столба достоин был Дидро,
И ненавидели вы Дюбарри остро,
Пред Габриэль д'Эстре склоняясь в восхищенье.
Мадам де Севинье, цвет лучший просвещенья,
Маркиза нежная, в невинности своей
Не удивилась, нет, увидев меж ветвей,
На фоне лунного холодного простора,
Крестьян, повешенных по милости сеньера.
Так точно вы, маркиз, не думали о том,
Как надрывается крестьянин под ярмом.
До революции — с отвагой озорною
Держали шпагу вы всегда готовой к бою;
Вам пудра сыпалась на бархатный камзол,
И для народа был ваш легкий шаг тяжел.
Пусть это не укор за то, что было ране,
Но в пору юности, о знатные дворяне —
Монморанси, Шуазель, Ноайль, — милы, резвы,
Как с Береникой Тит, с монаршьей властью вы
То были ласковы, то ссорились. Сначала
Вас Революция-дитя очаровала.
За Талейраном вслед пошли вы по пятам;
Сперва чудовище ручным казалось вам;
Как крестный, вы его держали у купели
И с умилением на малыша глядели;
Но Фронда, Лига ли, спасенье иль разор
Идут за ним вослед, не различал ваш взор.
И Лафайету вы рукоплескали рьяно,
Когда в свивальник он облек Левиафана.
Но взвился пламенник, вас светом ослепив,
И Мирабо, как тигр, казался вам красив.
Порою вечерком, присев к огню поближе,
Вы говорили нам о подвигах Парижа —
Как он Бастилию из сердца вырвал вон,
Как сент-антуанский люд ярмо былых времен
Стряхнул и поднялся, смятением объятый;
Как наступил июнь, день августа десятый,
Шестое октября; и как Буфлер потом
В четверостишиях прославил этот гром.
Да, были вы из тех, которые вначале
Ни Франции, ни тьмы, ни волн не понимали,
Смеясь, считали их невинным озорством.
Вы в жалобах веков, в их вое громовом
В грозящей вам толпе псов увидали свору.
Вы думали — мятеж, шатающий опоры,
И голод, и толпа решат салонный спор.
Когда полнощный вихрь захватывал простор
И Революция богинею суровой
Вставала, грозная, у двери тайны новой, —
Не видя ни когтей, ни блеска страшных глаз,
На тьму, готовую обрушиться на вас,
Бросая гордые, насмешливые взгляды,
Со сфинксом молодым играли вы в шарады.
«Увы, — твердили вы, — восстанье бедноты
В безумье перешло заветные черты.
Ужель немыслимо добиться было мира,
Народу вольность дав, а королю — порфиру?
Народ, не тронувший венчанной головы,
Великим мог бы быть». Потом вздыхали вы:
«Мудрейшие спасти нам не сумели трона,
Нет больше королей, Парижа-Вавилона!
Где Монтеспан, Марли? Где Ментенон, Сен-Сир?
Мертвы!» Но, боже мой, могли ли дать нам мир
Слепцы, мечтавшие все нравы, все режимы,
Свободу нации, закон ненарушимый
И кодекс прежних лет — все склеить как-нибудь
И Революцию в монархию обуть?
Но туфля лопнула на мощной лапе львиной!
2
Потом для вас, маркиз, я канул как в пучину,
И ветры буйные во все концы земли
И судьбы, и сердца, и мысли разнесли.
Так каждому в ночи блестит заря другая,
Так прививается к душе душа вторая.
Пусть это та же ветвь, другой цветок на ней.
Я знал борьбу, и труд, и горе, и людей,
Чья дружба ложная — как змеи, как тенета;
Встречал за скорбью скорбь и умножал заботы —
И вас, маркиз, забыл, сознаюсь прямо в том.
Вдруг, слышу я, шаги, вот входят, слышу, в дом.
И кто-то мне кричит: «Отступник!» Как же это?
Я до сих пор считал, что я глашатай света!
Да, это голос ваш. Как старенький Фронзак,
К Террору в пасть попав, вы испугались так,
Что, уж проглочены почти наполовину,
Вы все же спорите. Да, разность лет причина
Тому, что я для вас все тот же мальчуган.
И вот, хотя глаза окутал вам туман,
Кричите грубо вы, с лицом, налитым кровью:
«Эй, что там за бандит? И что за пустословье?»
На предков указав не пальцем, кулаком,
Вы мне о матери твердите, о былом…
Целую ноги я ее священной тени.
А вы: «Позор и стыд! — кричите в исступленье. —
В ужасный этот век ни в ком смиренья нет!»
Зачем и почему, на все вам дай ответ.
«Ламбеск, Марат, Шаретт и Робеспьер!» — со злобой
Взываете вы к тем, что скрыты тенью гроба.
Но как изысканный ваш изменился тон!
Я — «либералишка», я в «зверя» превращен,
Я, песни улицы горланя до упаду,
Охрип и подсмотреть влезаю на ограду.
«Откуда ты, куда? Что задираешь нос?
Где был ты до сих пор? Что делал ты?» — «Я рос».
Как, оттого, что я рожден под кровлей дома,
Где призрак видели Гоморры и Содома
Во всем, ломающем заветы старины,
Как, оттого, что мать когда-то, в дни войны,
Спасла в Вандее жизнь двенадцати аббатам;
Что я, родясь в кругу старинном и богатом,
Глазами прадедов научен был смотреть;
Что птицей малою, попавшеюся в сеть,
Чтоб улететь в леса, чтоб сбросить с плеч насилье,
Я в клетке вырастить себе был должен крылья;
Что, видя мальчика невинного удел,
Я смерть Людовика Семнадцатого пел;
Что, с детства восприяв неправую идею,
Не видя Франции, я видел лишь Вандею;
Что был в моих стихах героем возглашен
Шуан, а не Марсо, Стофле, а не Дантон;
Что за вандейцем я не видел человека;
Что полуграмотно читал я книгу века;
За то, что королей я прославлял тогда, —
Я должен в глупости погрязнуть навсегда?
Я должен времени: «Назад!» кричать, идее:
«Стой!», светлой истине: «Проваливай скорее!»
Кусты кропилами считать обязан я?
Средь бесконечного живого бытия
Я должен выставить невежество как знамя?
С Лагарпом, с Лорике сидеть под их замками?
Быть, но не жить? Смотреть, но только не вперед?
Не в звездах, в лилиях небесный видеть свод,
Не подымая глаз, идти одной дорогой?
3
О, короли затмить умеют даже бога
В лазури.
4
Слушайте. Да, жил и мыслил я;
И я прозрел, узнав всю горечь бытия.
Вы руку на моей держали колыбели
И пропитать мой ум своей мечтой сумели.
Я был колесиком, а осью вы, маркиз.
О праве, истине, о том, где верх, где низ,
Вы очень ложные внушили мне понятья;
Но я давно простил и вам и вашей братье.
Вися над пустотой, я рос и вкривь и вкось,
Но спину выпрямить мне все же удалось.
Мысль — это строгий суд над властью произвола.
И за руку меня жизнь привела в ту школу,
Где учится в тиши вся юная земля:
В леса тенистые, в широкие поля.
Я мыслил, я мечтал в лугах, где пели воды,
И первые мои неопытные оды
Остались позади, затеряны в полях.
И видел радость я, и видел также страх.
Пока вы мне, маркиз, расстраивали лиру,
Я вырвался от вас и дивной книги мира
Старался одолеть мудреную печать,
И научился я простор полей листать,
И в этой библии читал я, слог за слогом,