О горе с радостью, бредущих по дорогам.
Там звезды я узрел в лазурных небесах,
И воды, и цветы, и свиток тот в руках
У хладной статуи безглазой, у вселенной.
В той книге ночь темней от молнии мгновенной,
И к бесконечности стремится океан.
Под дубом, милым мне, среди родных полян,
Я стал сильней, добрей, дышала грудь свободой,
И в равновесии я был со всей природой.
Бледнея и дрожа, я понял, что всегда
Мрак заявляет: «нет», а звезды шепчут: «да»
Я смысла темных фраз искал, я видел груды
Различных чисел, форм, и я нашел повсюду
Любовь, свободу, жизнь! Они — закон земли!
А извращение природы — короли.
Жизнь — это зрелище, трагедия живая,
И в ней я начал жить, сначала изучая
Птиц, воды, лилии, полуночный покой,
А там и азбуку другую: род людской.
И зло увидел я в триумфе горделивом
И жаждал одного: быть в жизни справедливым.
Так, возмутившийся и строгий судия,
Как вора мелкого, людскую совесть я
Схватил за шиворот и вывернул карманы
У жизни, но нашел, что в них полно обмана,
Печали, горестей, несчастий и обид.
С ягненком в пасти волк: «Он мне вредил!» — кричит.
Ошибки видел я, что ста локтей длиннее,
И целый град камней, разящих все идеи.
Я видел царство тьмы, я слышал, как Сократ,
Христос, Ян Гус, Колумб оковами гремят.
О, предрассудков лес подобен веткам чащи:
Сломайте лишь одну — другие только чаще
Сомкнутся, жаля вас, хватая, словно вьюн.
О, горе, горе вам, апостол и трибун!
Я в юности не знал истории столетий;
Я понял их теперь. Год Девяносто Третий
С Варфоломеевскою ночью я сравнил.
Ужасный этот год, который вас сразил,
Был неизбежностью, но не вернется снова;
В нем алый блеск зари, в нем крови блеск багровый.
О, Революция за миг короткий зла
Бессмертное добро народам принесла.
Она — возмездие за горы преступлений,
Что двадцать царственных скопило поколений.
Когда мучения — сверх силы для людей;
Когда властители двойную сеть цепей —
Власть византийскую и власть средневековья —
Слагают на плечи бесправного сословья;
Когда история — лишь мертвый ряд равнин
Росбаха и Креси, где ворон господин;
Когда пята князей склоняет лбы и спины
Тех, что питаются в кормушках для скотины;
Коль при Людовиках, создавших Вавилон,
Свирепствовал Тристан, Лебель порочил трон,
Когда гарем и казнь вершат в стране расправу;
Когда при месячном сиянье, словно травы,
К земле склоненные, лежат ряды людей,
И возле виселиц белеет тьма костей,
И тщетно капает Христова кровь святая,
Тьмы восемнадцати веков не разгоняя;
Когда невежество слепит грядущий век,
И за идею казнь приемлет человек,
Схватиться не за что и сдерживать, как прежде,
Не удается уж слабеющей надежде;
Когда война страшна, а ненависть остра, —
Тогда однажды вдруг: «Пора, народ, пора!»
И крик: «Мы требуем!» — родится в мире темном
Неисчислимых мук и призраком огромным
Встает из пропасти, летит по гребням гор,
И страшный мир галер выходит на простор.
Две части общества, как две планеты в небе,
Столкнулись. Свист кнута, лязг цепи, плач о хлебе,
Резня, рыдания, и вой, и звон мечей,
Все звуки прошлого — в разгуле этих дней.
Жизнь говорит: «Вставай!» Набат, гудя о сборе,
Шатает старый Лувр и башни на соборе,
И папа Лютером с престола совлечен,
И рушит Мирабо Бурбонов древний трон,
И все покончено. Так мир уходит старый.
Сначала слышатся глухие волн удары,
Потом, влача тела, круша любой оплот,
Вершины гордые скрывая в бездне вод,
Летят столетия, гоня перед собою
Вал Революции, гигантский вал прибоя,
Огромный океан из горьких слез земли.
5
Ту бездну создали когда-то короли;
Но пахарь жать нейдет, хоть сеял он прилежно.
Мечи разят, но кровь струей забьет мятежной.
Вот что в истории я понял. Разум мой
И роялизм сошлись. Стал поединком бой,
И разум победил в кровавом этом споре.
Вы обожаете портрет на луидоре,
Меня же сторона обратная гнетет.
Да, понимаю я: тем, что иду вперед,
Все оскорбляю в вас — ваш род, идеи, цели,
Богов, религию, жилет ваш из фланели
И в скованных костях упорный ревматизм —
Так называю я ваш старый монархизм.
Что короли должны царить над целым светом,
Не верю больше я, и говорю об этом.
А Марк Аврелий так (позвольте привести
Его слова) сказал: «Да, я грешил в пути,
Но не даю, стремясь к высокой цели правой,
Ошибкам прежних лет быть на пути заставой».
Крупинка малая, я делаю как он;
Вот двадцать лет, маркиз, как я одушевлен
Одним стремлением: служить на пользу людям.
Жизнь — это зал суда, где заодно мы судим,
По тем же правилам, и слабость и порок.
Я в драмах, прозою и в звуках мерных строк
Свой голос отдавал отверженным, забитым,
Взывая к богачам безжалостным и сытым.
Я поднял тех, кто был толпою осужден:
Фигляра Трибуле, блудницу Марион,
Бежавшего с галер, лакея, проститутку,
И к погибающим душой склонился чуткой.
Так, над букашкою раздавленной грустя,
Дыханьем пробует согреть ее дитя.
Ко всем отверженным мне также было надо
Склониться, и для всех я требовал пощады.
И так как многим был мой зов невыносим,
Хоть снизу, может быть, неслось: «Благодарим»,
То часто слышал я, летя под облаками,
Как славили меня шипеньем и свистками.
Я прав потребовал для женщин и детей;
Я, согревая их, хотел учить людей.
Я знаний требовал и вольного глагола;
Я сумрак каторги хотел рассеять школой
И у преступников не видел зла в сердцах.
Люблю прогресс любой. Париж в моих глазах
Сияющим челом затмил тиару Рима.
Свободен дух людской, но сжаты нестерпимо
Сердца. Свободу им! И вот я вновь и вновь
Пытался из оков освободить любовь.
Я с Гревской площадью боролся мощным словом
И, вызвав смерть на бой, стал Геркулесом новым.
И все иду вперед. Я знал победы час,
И поражение, и горе. — А сейчас
Еще прибавлю я, пока одни мы с вами,
Что и отступники двумя идут путями:
Назад, к язычеству, иль ко Христу, вперед.
Неправда вежливо беседу поведет,
Но лишь покинь ее, сейчас же руки в боки…
А Правды ласковой еще страшней упреки:
К тем, кто сменял ее на злато, пурпур, трон,
Она в полночный час придет как страшный сон.
Одна — кабатчица, другая — Эвменида.
А ваша жизнь, маркиз, лишь сон Эпименида.
Но старое, маркиз, не хочет отступать.
Оно приходит вновь, цепляется опять
И, когти обломав, безумием объято,
Шлет волны старые, шлет старых гроз раскаты,
Шлет прежний мрак, крича: «Долой, на эшафот!»
Рыдает, буйствует, и воет, и грызет.
А новое ему: «Ступай, милейший, мимо!»
Так май, тряхнув уздой, перегоняет зиму;
Так отрицание огромного Вчера
Зовется Завтра; так, когда придет пора,
Изменник, старые бросаю я ботинки;
Так каждый мотылек — лишь ренегат личинки;
Так отрицанье зла — любовь; когда она
Из плена вырвалась, лучей, огней полна,
Чтоб в небе засиять меж знаков Зодиака,
То солнце в мир вошло как отрицанье мрака.
Нет, вы не волк, маркиз, что скрыться в чаще рад,
Но вы француз. Итак, вы кельтов ренегат, —
Так дайте руку мне, не будьте так суровы.
6
Ничто в моей душе, я повторяю снова,
Не изменилось, нет. Я и доныне тот,
Кто к долгу светлому прямым путем идет,
Кто жаждет истины, добра, величья, права,
Как Иов трепеща, дрожа как в поле травы.
Все тот же человек, все тот же мальчик я,
Но как-то на заре умчалась мысль моя
В широкие края, в простор, зовущий к бою;
Встал новый горизонт над прежнею душою,
И изменилось все, но не внутри — вовне.
Я внял истории, и вот открылось мне,
Как по ступеням вверх, неся ковчег завета,
Шли поколения в упорной жажде света.
И прежние глаза иначе смотрят в мир.
И я ли виноват, что солнечный эфир
Просторней и синей, чем потолки Версаля?
При пламенных словах «Свобода», «Братство» я ли
Виновен, что в груди огнем они горят?
Так, если на заре зажегся чей-то взгляд,
Вините не его, а яркий луч рассвета, —
Да, солнце, а не глаз вините вы за это.
Вы вопрошаете: «Куда ведет твой путь?»
Не знаю. Путь прямой не может обмануть.
Раз сумрак — позади, а свет — передо мною,
То прочь тогда с пути препятствие любое.
Смотрю и верю я и так иду вперед,
О будущем своем не ведая забот.
Вы, люди прошлого, вы, паладины мрака,
Ведете на меня атаку за атакой,
Но сдерживаю я ваш сумрачный отряд,
Лонгвуд и Горица без спора подтвердят,
Что я не оскорблял священного изгнанья.
Несчастье — это ночь. Но в бездне той — сиянье:
Венчают сонмы звезд людей и небосклон, —
То знали короли, когда теряли трон.
О, я не устаю в часы вечерней тени
Грустить с изгнанником и, преклонив колени
У гроба, утешать ушедших навсегда;
И из могил своих они мне шепчут: «Да».
И это знает мать и рада цели новой,
К которой я иду по жизненному зову,
Из гроба темного ей виден правды свет, —
Ведь жалкой плотью дух лишь временно одет.
О, нам любить, страдать, жалеть, бороться надо!
Мать знает, что обман я превозмог, что взгляды