Пир, недоступный тем, кто голоден и гол,
Тьма суеверия, божественный глагол, —
Не трогай этого, не смей сдвигать святыни!
Молчи! Я выстроил надежные твердыни
Вкруг человечества, прочна моя стена!
Но ты еще рычишь? Еще растешь, волна?
Кипит водоворот, немилосердно воя.
Вот старый часослов, вот право вековое,
Вот эшафот в твоей пучине промелькнул…
Не трогай короля! Увы, он утонул!
Не оскорбляй святых, не подступай к ним близко!
Стой — это судия! Стой — это сам епископ!
Сам бог велит тебе — прочь, осади назад!..
Как! Ты не слушаешь? Твои валы грозят
Уничтоженьем — мне, моей ограде мирной?
Ты думал, я прилив, — а я потоп всемирный!
1871
РАСТЛЕНИЕ
Германия честна, и Франция отважна.
Но горе той стране, в которой власть продажна.
Сумеет всю страну растлить один подлец,
Началу славному постыдный дав конец.
Что мученик народ, а государь мучитель —
Известно; но когда и душ он развратитель —
Тогда прощенья нет! Проклятие тому,
Кто солнце погрузить старается во тьму!
Я чту ваш бранный труд, германские солдаты;
Свой выполняя долг, вы в том не виноваты,
Что лавры храбрецов похитил наглый вор.
Честь доблестным войскам! Их королю позор!
Я старый друг солдат. Мне дорога их слава.
Мелодия войны мрачна, но величава;
Сраженья гул зловещ, и лязг оружья груб,
Но мужество звучит в победных кликах труб.
И горько сознавать мне, сыну ветерана,
Что стала армия игрушкою тирана.
Пусть во дворцах живет уродливый недуг:
Насилье деспотов и раболепье слуг;
Но гадко мне, когда примешан яд растленья
И к торжеству побед и к скорби пораженья;
Проказа мерзкая пятнает шелк знамен
И превращает в сброд геройский легион.
Где добродетели, которыми природа
Отметила в веках два гордые народа?
Один из них творит бесчинства и разбой,
И бегством от врага спасается другой.
В анналы наших лет, история, впиши ты:
Два императора постыдно знамениты —
Грабительством один и трусостью другой;
Под скипетрами их утратив блеск былой,
Лишенные огня, величия, порыва —
Бесчестна Пруссия, и Франция труслива.
из книги«ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ»1877
VICТОR SED VICTUS[2]
Я был непримирим. Во дни лихих годин
На многих деспотов я шел войной один;
Я бился с полчищем содомской гнусной рати;
Валы морских глубин, валы людских проклятий
Рычали на меня, но я не уступал,
И видел под собой я не один провал;
Я объявлял войну бурлящему прибою
И преклонял главу пред силой роковою
Не больше, чем скала под натиском волны;
Я не из тех, кому предчувствия страшны,
Кто, полны ужаса пред смертью беспощадной,
Боятся глянуть в пасть пещеры непроглядной,
Когда в меня бросал презрительный тиран
Гром гнева черного и молнии таран,
И я метал свой стих в зловещих проходимцев,
Я королей клеймил и подлых их любимцев.
Ложь всех религий, всех идеологий ложь,
Трон императора и эшафота нож,
И меч наемника, и скиптр самодержавья —
Все это делал я добычею бесславья,
И каждый великан — будь то король иль князь —
Мной не единожды ниспровергался в грязь!
Со всем, чему кадят, пред чем склоняют выи,
Со всеми, кто в миру вершит судьбы мирские,
Я дрался сорок лет, с опасностью шутя!
И кто же, кто теперь меня сразил? — Дитя!
" Порой я думаю о мире с омерзеньем, "
Порой я думаю о мире с омерзеньем,
Стих из меня идет кипящим изверженьем;
Я чувствую себя
Тем деревом, что смерч из почвы вырывает;
Жжет сердце мне огонь, и камнем застывает
Душа моя, скорбя!
Где правда? Наша честь насилием разбита,
В нарядах женщины, в сутане иезуита —
Одно и то же зло;
Закон пьет нашу кровь, алтарь благословенье
Дает преступникам, а истина в смятенье
Потупила чело.
Зловещий свет корон над нами полыхает;
Храм — как кромешный ад; блеск празднеств затмевает
Небес голубизну.
Среди бурлящих волн душа челну подобна,
И все религии впотьмах принять способны
За бога сатану!
Ужели же слова засохли и погибли,
Что всех коранов ложь и выдумки всех библий
Могли б разоблачить?
О, если бы мой стих, и бешен и неистов,
Строфой железной мог испепелить софистов,
Тиранов раздавить!
В душе моей бурлит клокочущее пламя,
И стаи черных туч шуршащими крылами
Мне застят небосклон.
Я чую смерть и гниль! Везде — ее угрозу!
Повсюду зло царит! Но вот я вижу розу —
Я умиротворен…
ВЕСНА
Все блещет, светится, все любит, мир во всем;
А птиц тепло и свет свели с ума кругом;
И чудится душе в безбрежности улыбка.
К чему ссылать и гнать вам, короли? Ошибка!
От лета, от цветов ушлете ль вы меня?
Возможно ль помешать сиянью, зною дня
И ветеркам быть тут, несчетным и свободным,
И радовать меня в изгнанье безысходном?
Возможно ль умалить приливную волну
И пенный океан, безумную весну,
Что ароматы вкруг чудесно расточила,
И у меня отнять луч щедрого светила?
Нет. Я прощаю вас. Живите, чтоб царить
И, если можете, век королями быть.
Я мародерствую меж тем — срываю ветку,
Как вы империю срываете нередко,
И уношу цветок, победный мой трофей.
Задира ли самец, вверху, среди ветвей,
С подругой кроткою своей затеет ссору, —
Вмешавшись в их дела, конец кладу раздору:
«Потише, господа пернатые, в лесу!»
Им примирение я окриком несу:
Пугнув любовников, мы сблизим их друг с другом.
Нет у меня скалы, ручья с обширным лугом;
Лужок мой мал, лежит на берегу морском,
И не велик, зато не горек водоем.
Мой уголок мне мил: ведь надо мной просторы,
А в них парит орел, слепит светило взоры,
И бешеный Борей там ширит свой полет.
И этот скромный сад и этот вышний свод —
Мои; со мной дружат листва и травы сада;
Забвенья гордого во мне растет отрада.
Хотел бы знать, с какой мне взяться стороны,
Чтоб, жителю лесов, мне вспомнить в день весны,
Что где-то на земле есть некто, для забавы
Ссылающий людей, воюющий без славы:
Пред бесконечностью ведь здесь я одинок,
И неба вешнего свод надо мной глубок;
И слышу — лирному звучанью ветра вторя,
Смеются дети здесь, в саду моем у моря.
ОТКРЫТЫЕ ОКНА
Голоса… Голоса… Свет сквозь веки… Гудит в переулке
На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.
Крик веселых купальщиков: «Здесь?» — «Да не медли,
живей!»
Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.
Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше —
Раздражающий скреб. Конский топот — то громче, то
тише.
Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.
Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром.
Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки.
Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку — четкий
Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас:
«Добрый день!» Я заспался, как видно. Который же час?
Красношейка моя заливается. На наковальне
Молотков перебранка из кузни доносится дальней.
Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря
С необъятною гладью, с могучим дыханием моря.
" Когда я подошел, она в траве сидела, "
Когда я подошел, она в траве сидела,
Задумавшись. «Скажи, чего бы ты хотела?» —
Спросил я девочку. Желания детей
Люблю я исполнять. Невинность их затей,
Проказ и шалостей мила мне несказанно.
«Зверей мне покажи!» — пролепетала Жанна.
Полз рядом муравей с былинкой на спине.
«Смотри!» — я ей сказал. Но Жанна не вполне
Была довольна. «Нет! Он зверь не настоящий:
Зверь больше, и страшней, и бродит в дикой чаще!»
Да! Детская мечта от мира ждет чудес;
И бурный океан и полный тайны лес
Величием своим ее страшит и манит…
«Кто ж из кармана вдруг слона тебе достанет!
Ну, попроси еще чего-нибудь, мой друг». —
«Вот!» — Жанна молвила, все оглядев вокруг,
И нежным пальчиком на небо показала:
Там, над землей, луна огромная вставала.
ВЕЧЕРНЕЕ
Сыроватый туман, вересняк сероватый.
К водопою отправилось стадо быков.
И внезапно на черную шерсть облаков
Лунный диск пробивается светлой заплатой.
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
Путник шествует. Степь так темна, неприютна.
Тень ложится вперед, сзади стелется тень,
Но на западе — свет, на востоке — все день,
Так — ни то и ни се. И луна светит мутно.
Я не помню, когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.