«Либкнехт странным образом добавляет: «Мы хотели, чтобы магистрат (?) заверил подлинность наших подписей»».
Это место с магистратом и выражающим изумление вопросительным знаком Цабеля напоминает того шваба, который, «как только он сошел в Азии с морского судна, спросил: «нет ли здесь хорошего парня из Беббингена?»».
В газете Леви не только нет всего этого места, но нет и вопросительного знака, откуда неопровержимо следует, что корреспондент Леви не разделяет взгляда Ф. Цабеля на то, что лондонские полицейские судьи или магистраты (magistrates) то же самое, что берлинский магистрат[579]. Итак, Цабель не был Абелем и Абель не был Цабелем. Тем временем и другие мои берлинские знакомые услышали о моих поисках. Один из них написал мне: «Среди 22000 левитов из четвертой книги Моисея имеется также один Абель, но он пишется Авихаил [Abihail]». Другой написал: «На этот раз Авель [Abel] убил Каина, а не Каин — Авеля». Таким образом я все больше и больше запутывался, пока, наконец, редактор одной лондонской газеты не уверил меня со свойственной англичанам суховатой серьезностью, что Абель отнюдь не миф, а некий берлинский литератор из евреев, его полное имя д-р Карл Абель. Этот милый юноша долгое время был под началом Шталя и Герлаха ревностным холопом «Kreuz-Zeitung», но с переменой кабинета переменил, если не кожу, то окраску. Назойливое рвение ренегата могло бы, во всяком случае, служить объяснением, почему берлинский корреспондент Леви считает, что свобода английской печати существует только для того, чтобы он мог публично продавать в розницу свои восторги перед министерством Гогенцоллерна. Таким образом, можно гипотетически признать, что, кроме Леви в Лондоне, существует еще и Абель в Берлине — par nobile fratrum{153}.
Абель доставляет свой товар Леви одновременно из всевозможных мест — из Берлина, Вены, Франкфурта-на-Майне, Стокгольма, Петербурга, Гонконга и т. д., что представляется еще большим фокусом, чем «Путешествие вокруг моей комнаты» Де Местра. Но под каким бы обозначением места ни писал Абель своему Леви, он пишет все же постоянно под знаком Рака. В отличие от эхтернахской процессии, где делают два шага вперед, а один назад[580], статьи Абеля делают один шаг вперед и два назад.
«No crab more active in the dirty dance,
Downward to climb, and backward to advance»
(Pope).
{«Не мог бы рак резвей в грязи плясать,
Карабкаясь все вниз и продвигаясь вспять»
[Поп. «Дунсиада», книга вторая. Ред.].}
Абель обладает бесспорным умением посвящать своего Леви в государственные тайны континента. В «Kolnische Zeitung» появляется, например, какая-нибудь передовица, — скажем о русских финансах, — заимствованная, допустим, из «Baltische Monatsschrift», Абель пропускает месяц, а затем вдруг шлет напечатанную в «Kolnische Zeitung» статью из Петербурга в Лондон, причем дает, конечно, понять, что, если не сам царь и, может быть, не русский министр финансов, то, во всяком случае, один из директоров Государственного банка сообщил ему entre deux cigares {между двумя сигарами. Ред.} статистическую тайну, и, ликуя, восклицает: «I am in a position to state etc.» («Я имею возможность сообщить и т. д.»). Или официальная «Preusische Zeitung» выпускает министерское щупальце и касается, скажем, частных взглядов фон Шлейница по кургессенскому вопросу. На этот раз Абель уже не ждет ни минуты, а пишет — и уже открыто из Берлина и в тот же самый день своему Леви о кургессенском вопросе. Через неделю он сообщает: «Preusische Zeitung», орган министерства, поместила следующую статью о кургессенском вопросе и «I owe to myself» («я считаю своей обязанностью») обратить внимание на то, что еще неделю тому назад и т. д. Или же он переводит какую-нибудь статью из «Allgemeine Zeitung», помечая ее, скажем, Стокгольмом. Затем следует неизбежная фраза: «I must warn your readers», «я должен предостеречь ваших читателей», не от списанной, а от какой-нибудь несписанной статьи из «Allgemeine Zeitung». Когда же Абелю приходится говорить о «Kreuz-Zeitung», то он крестится, чтобы не быть узнанным.
Что касается абелевского стиля, то его символически можно было бы представить как копию стилей Штерна Гешейдта, Исидора Берлинерблау и Якоба Визенрислера.
С разрешения Абеля маленькое отступление. Оригинал, Штерн Гешейдт, — это другой сообщник Фогта некий Л. Бамбергер, который в 1848 г. был редактором одного захудалого листка в Майнце, а теперь стал находящимся «на полном содержании», породнившимся посредством брака с Парижем loup garou {Оборотнем. Ред.} и бонапартистским демократом «в простейшем смысле слова». Чтобы понять этот «простой смысл», надо знать тарабарский язык парижской биржевой синагоги. «Простая» демократия Штерна Гешейдта — это то же самое, что Исаак Перейра называет «la democratisation du credit», демократизацией кредита, которая состоит в том, что уже не отдельные круги нации, а всю нацию превращают в игорный притон, чтобы иметь возможность надуть ее en masse {всю в целом. Ред.}. Если при Луи-Филиппе олигархический биржевой волк бессердечно охотился только за национальным богатством, накопленным в руках наиболее крупной буржуазии, то под эгидой Луи Бонапарта все представляется fish {рыбой. Ред.} демократическому биржевому волку, который вместе с римским императором восклицает: non olet{154}, а вместе со Штерном Гешейдтом-Бамбергером прибавляет: «масса должна это сделать». Такова демократия Штерна Гешейдта в ее величайшей «простоте». Штерн Гешейдт-Бамбергер недавно стал известен под именем: «Ура, в Италию!»[581]. Во время кампании за имперскую конституцию он, наоборот, прислушивался к кличу: «Ой, прочь из Кирхгеймболандена!» Удравший из Кирхгеймболандена и водивший за нос рейнско-пфальцский добровольческий корпус Штерн Гешейдт-Бамбергер, о геройских подвигах которого мне доверили ценную рукопись, был слишком смышлен{155}, чтобы не почуять, что пропитанная кровью наносная грязная почва декабря окажется золотоносным песком для смышленых искателей сокровищ. Он поэтому отправился в Париж, где, по прекрасному выражению его друга Исидора Берлинерблау, alias {иначе. Ред.} Г. Б. Оппенхейма, «чувствуешь себя свободнее, чем знаешь». Развеселился Штерн Гешейдт, у которого в 1858 г. начался «застой в обращении» (см. статистическую таблицу Banque de France {Французского банка. Ред.} о денежном обращении 1858–1859 гг.), когда грязная почва декабря начала вдруг переливаться яркими красками возвышенных идей. Столь же смышленый, как и ярко демократический, Штерн Гешейдт понял, что потоп в Париже может унести не только почву декабря, но и pro его главной книги, оставив только contra{156}. Штерн Гешейдт-Бамбергер увеличил, как известно, число греческих муз, прибавив к ним десятую, еврейскую музу, «музу времени», как он называет бюллетень биржевых курсов.
По вернемся к Абелю. Стиль Абеля насквозь пропитан необходимым для «Daily Telegraphs — этой бумажной клоаки мировой столицы — odor specificus {специфическим запахом. Ред.}. Когда Леви бывает особо тронут ароматом абелевской корреспонденции, абелевской ученостью и предприимчивым усердием, с которым Абель пишет одновременно с двадцати различных широт, в такие минуты глубокой растроганности Леви называет Абеля интимно-нежно своим «industrious bug»{157}.
Уже поэтическая справедливость требует, чтобы «округленная натура» не осталась торчать в конце комедии вместе с Абелем в лондонском навозе. Но кто вытащит его из навоза? Кому же быть спасителем? Спасителем приходится быть одному грязному человеку, именно барону фон Финке{158}, юнкеру из красной земли {Вестфалии. Ред.}, рыцарю веселого образа, chevalier sans peur et sans reproche[582].
Как было сказано ранее, «Neue Rheinische Zeitung» уже в 1848 г. выявила тождество противоположностей Фогта и Финке, и Фогт сам предчувствовал это в 1859 г., когда писал в своих «Исследованиях»:
«Г-н фон Финке как апостол новой государственной свободы… положительно граничит с областью смешного» (l. с., стр. 21), — значит с областью Фогта. Но 1 марта 1860 г. Финке открыто произнес слово примирения, приведя, по словам Иоганна Филиппа Беккера, «серную банду в качестве иллюстрации скромной прусской палате». Почти за год до того он рекомендовал той же самой палате брошюру «По и Рейн»[583], серное происхождение которой он, не обладая носом Леви, не мог, разумеется, почуять. Когда же Финке стал, подобно Фогту, разыгрывать итальянца, когда Финке, подобно Фогту, стал поносить поляков, когда Финке, подобно Фогту, стал требовать расчленения Германии, то братья-враги навсегда заключили друг друга в объятья»
Известно, что одноименные полюсы непреодолимо взаимно отталкиваются. Таким же точно образом долгое время взаимно отталкивались Фогт и Финке. Оба страдают словесным слюнотечением, и поэтому каждому из них казалось, что другой не дает ему говорить.
Фогт, по свидетельству Раникеля, — великий зоолог, точно так же и Финке, что доказывает разведение им свиней в Иккерне.
В испанских драмах на каждого героя приходится по два шута. Даже при святом Киприано — этом испанском Фаусте — в пьесе Кальдерона имеются Москон и Кларин. Точно так же во Франкфуртском парламенте реакционный генерал фон Радовиц имел при себе двух комических адъютантов, своего арлекина Лихновского и своего клоуна Финке, Фогт же, этот либеральный противоклоун, должен был делать все один, — что, разумеется, озлобляло его против Финке, — так как Якоб Венедей годился только для сентиментальной части роли Панталоне. Финке любил иногда помахать своим дурацким колпаком. Так, например, на заседании парламента 21 июня 1848 г. он заявил, что