ем полном одиночестве среди живых, живущих на земле без оглядки. Петушков, автор письма Достоевскому, один из самых смирнейших, кого я встречал в Париже за эти годы, по профессии он… теперь он устроился: разносит творог, масло, а может и настоящие сливки, от какой-то русской фермы в Париже.
Цвофирзон*
«До не посетуют философы на мою память о давно-минувших днях в Берлине (1922 г.) и на мое слово не от злого сердца. „Смех полезен для щитовидной железы, а улыбка для мозга!“ – припоминается мне изречение латинского философа Псевдо-Далмата (Лутохина) из Мокропсов и руку окрыляет смелость подать этот поминальный свиток».
§ 1.
На Красную горку в кафе «Die stille Еске» в Шенеберге состоялось организационное собрание нового философского общества, возникшего в противовес эмигрантскому отделению закрытой в России «Вольфилы». Общество называется «Свободное Философское Содружество», а для краткости на манер «Вольфилы», – «Цвофирзон» (Zwovierzon). Почетным председателем избран единогласно Лев Шестов, секретарем инж. Я. С. Шрейбер. В члены принимаются все искавшие и что-либо нашедшие, как физически, так и духовно, в вещи или в идеях, безразлично.
§ 2.
В противовес появившемуся художественному журналу «Object – Вещь – Gegenstand», созданному кучкой художников «левого» направления во главе с А. Шрейдером, образовалась при Цвофирзоне «авангардная» ячейка, объединенная небезызвестным Я. С. Шрейбером, и с осени предполагается издание журнала – «Idee – Понятие – Begriff».
Музыку берет на себя П. П. Сувчинский, художества – С. И. Шаршун, литература же вся в руках Г. С. Киреева.
§ 3.
В пивной «Berliner Kindel» в Шарлоттенбурге состоялось первое открытое собрание Цвофирзона. Первым выступил Г. С. Киреев, «Ижица, как символ вещей сокровенных», затем П. П. Сувчинский «О знаменитом распеве», третьим Жорж Шклявер свои римские воспоминания о встрече с Кодексом. После чего М. М. Тер-Погосьян продекламировал поэму «Лалазарь». А в заключении была оглашена приветственная телеграмма из Парижа от Льва Шестова: наш философ решительно отказывается от звания почетного председателя, мотивируя свой отказ исключительно дальностью расстояния и неудобствами путей сообщения.
Следующее собрание будет посвящено докладу д-ра А. С. Роде «О питательности пилюль д-ра Кубу» и очерку В. К. Винниченко «Днепровские пороги, как подводная Скандинавия: запорожцы и викинги».
§ 4.
После летних каникул Цвофирзон возобновил свою деятельность.
В Rosenkranzsonntag на Emtedankfest в кафе «Ruhiges Platzchen fur brennenden Zigarren» приехавший из Парижа б. почетный председатель Лев Шестов, charge de cours a I’Universite de Simferopol, поделился своими тирольскими афоризмами.
«Если бы не дождь, – сказал философ, – так бы и зазимовал на альпийской панораме. Верите ли, целое лето пришлось таскать ватошное киевское пальто, а из калош, прямо скажу, не вылезал».
Затем выступил с докладом секретарь общества пресловутый инж. Я. С. Шрейбер: «Адогматическое обоснование трирэмы, как безмоторного двигателя для борьбы с соляным и спиртовым червем». После Шрейбера сестры Черновы исполнили под аккомпанемент Е. Д. Кусковой «Солнце всходит и заходит» и послана телеграмма Кемалю паше в Турцию.
§ 5.
В день Всех Святых в кафе «Drei Reichskronen» состоялось прощальное заседание Цвофирзона. Перед отъездом в Париж б. почетный председатель Лев Шестов прочитал доклад на латинском языке, коснувшись главным образом своей знаменитой полемики с секретарем общества пресловутым Я. С. Шрейбером по вопросу о спиртовом и соляном черве: Лев Шестов в противоположность Шрейберу пытается доказать, что подобного червя в природе не существует и, больше того, никогда не могло быть.
«Капустные же черви, – сказал наш философ, – появляются, как на капусте, так и на других питательных и полезных овощах и прочих фруктовых продуктах по преимуществу, как говорится, в теплые дни после дождя».
С возражением выступили только что прибывшие в Берлин из России высланные московские философы во главе с Н. А. Бердяевым: в общем не отрицая червей, как «проводников в вечность», Бердяев выставил свой тезис о курином непаленом пере.
«Непаленое куриное перо, – заявил наш философ, – попадая в организм и соединясь с луковицей, становится актуальным, так например, рентгенизацией установлено у философа Степуна присутствие целых двух павлиньих крыльев, а у Г. Г. Шпета одно утиное в зачаточном состоянии. Celui qui veut mange 1’oiseau commence par lui oter les plumes».
На это возражений не последовало.
Единственный из оппонентов М. А. Осоргин говорил по-русски; он затронул вопрос о гонораре, защищая себя и прочих недалеких писателей из обезволпала. А в заключении П. П. Сувчинский исполнил цикл евразийских песенок под аккомпанемент Ильина 2-го.
§ 6.
Геликон – А. Г. Вишняк (Шварц), племянник «Современных Записок» и член президиума Цвофирзон, вслед за «Эпопеей» Андрея Белого предпринимает серию популярных справочников по заграничным курортам на русском языке с подробным указанием цен на предметы первой необходимости, медикаменты («передвижные аптечки») и железнодорожный тариф на грузы, как малой, так и большой скорости, и с историческими очерками городов, как близ лежащих, так и более или менее отдаленных. Вся серия будет называться «Эпоха» под общей редакцией Соломона Каплуна-Сумского.
В одной деревушке была засуха. Жители обратились к колдуну. Колдун сказал, что дух дождя – дождевик-Регенмантель требует человеческой жертвы. Кинули жребий. И жребий пал на Н. В. Зарецкого. Зарецкому ничего не оставалось, как покориться. И когда наступила ночь, он с помощью Тер-Погосьяна и Барладьяна сделал из соломы чучелу, убежал а лес, где жил этот самый дождевик-Регенмантель. А ранним утром, ничего не подозревая, чучелу сожгли. И когда погас последний уголек, к всеобщему удовольствию хлынул сильнющий дождь. Тут Зарецкий под видом дождевика вышел из леса и давай Бог ноги.
По пути в соседнюю деревню на горе стоял женский монастырь.
И как раз о ту пору в монастырь проник под видом блаженного какой-то… безо всего, наг и бос, и расположился бесстыжий в кельях, как у себя дома. Монашки же, уверовав в его святость, немедленно подпали под его волю. Но тут что-то случилось – ревность? а может, раскаяние? – только монашки в один прекрасный день, сгрудившись, выгнали его вон из монастыря. И вот, завидя теперь Зарецкого, подняли тревогу и с криком – «Пильняк возвращается!» – бросились на него и давай лупить, чем попало. Зарецкий отбивался, как мог. Монашки, сорвав с него листик, уж ловили его рукой, норовя защемить как побольнее или, попросту, оторвать. Только чудом вырвался от них Зарецкий и, сломя голову, пустился с горы и там юркнул под кустик.
Дождик между тем перестал, прояснилось.
Зарецкому надо было только выждать и: в уединении собраться с мыслями: как дальше? И вдруг зверчайший чох оборвал ему сердце: ему представилось, это монашки – тут! – нагрянули! – и вот разложат его, как зайца.
А никакие монашки – под кустиком сидел, как и Зарецкий, и также наг и бос и безо всего, только смокинг на пуговицу, Соломон Каплун-Сумский.
«Соломон Гитманович!» – обрадовался Зарецкий.
И Соломон рассказал ему свою не менее чудесную повесть.
На том же самом необитаемом острове на горе как раз против женского монастыря жил чародей. Одни говорили, что это Степун, другие – Бердяев. А это был и не Степун и не Франк и уж никак не Бердяев, а самый настоящий живой Андрей Белый.
Жил он великим отшельником, никуда не показывался, никого к себе не принимал, и голосу его никто никогда не слышал. И лишь на ранней заре в теплую погоду он высовывался по плечи из узкого окна и кричал так, что даже в женском монастыре посуда с полок падала, кричал на-голову и всегда одно и то же:
«Существую я – или не существую?»
Покричит-покричит и спрячется.
Потом только носом выглянет на минуту и уж пропал.
И опять до теплой зари ничего не слышно, и существует он или не существует, неизвестно.
«Как-то засиделись мы в Prager Diele, – рассказывал Соломон, – и вышел у нас большой философский спор: кто скорее до дому дойдет? Шкловский стоял за меня – Шкловский доказывал: пусть Эренбург и Вишняк-племянник живут тут же наверху над кафе и подняться им, кажется, ничего не стоит, но это только так кажется, на самом же деле поздний подъем несравненно труднее, а главное кропотливее бега по гипотенузе на Мартин-Лютерштрассе, и затем даже после удачного подъема еще ведь поиски комнаты, а это займет гораздо более времени, чем вынуть ключ и отпереть дверь. Бахрах же держал сторону Эренбурга, доказывая, что гипотенуза, хотя и представляет все выгоды и в общем быстрее опущенного перпендикуляра, но есть и величайшая опасность: гипотенуза, и совсем незаметно, может превратиться в гиперболу и уж вместо Мартин-Лютерштрассе я будто бы попаду на Виктория-Луизенпляц. Большинство было на стороне Бахраха: Пуни, Богуславская, Осипов, Богатырев, Хентова, Ходасевич, Берберова, Одоевцева, Лурье, Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Шрейдер и Лисицкий, Козинцева, Сувчинский, Шрейбер, Залкинд, Балтер и Ракинт, Лагорио, Исцеленов и Вишняк-племянник; за меня же кроме самого Шкловского, Андрей Белый, Сергей Гессен, Муратов и два Зака. Осоргины же и Зайцевы ни за, ни против. Бердяев – при „особом мнении“. И все-таки я решился. А уговор такой: я проиграю – я должен Эренбургу 13 трубок; если же Эренбург проиграет, я заказываю себе за счет Вишняка-племянника смокинг. Была чудесная теплая погода. Превратившись в верблюда, я пустился по пустынной Прагерштрассе. Воображение мое, разгоряченное спором, пылало гастрономической витриной. И незаметно для себя я очутился на Виктория-Луизенпляц. И в ту же самую минуту в пансионе Крампэ распахнулось окно и на всю площадь раздался пронзительный крик: „Существую я или не существую?“ „Да, ответил я, – не только существуете, но и пред-и-надсуществуете, Борис Николаевич!“ И в доказательство я вытащил из карманов два тома „Петербурга“ и два „Серебряного голубя“ и, подняв высоко над головой, помахал ими, чтобы было видно и ясно, как „kein Ausgang“ (