ке и его судьбе и о вещах и их жизни – есть продолжение «книги бытия» Взвихренной Руси.
Но и в «взвихренной» и в безгрозной России на русской земле есть целое царство духов – земляные, водяные и воздушные – и этой волшебной России посвящена книга «Посолонь».
Сонник*
«Сонник» с картинками; картинки – иллюстрации наиболее ярких снов – в мозаичной рамке: по золоту красное, голубое, черное – крапинками, клеточками и сетка. Глаз на Восток-там родина снов и сонников (снотолкований). Самый равнодушный читатель, раз заглянув в книгу, никогда от нее не отделается: всякое утро, вспоминая сон, хватится, чтобы узнать – «что сей сон значит?» И самое несуразное толкование не отпугнет: ведь когда-нибудь непременно же случится – «исполнение сна». Любопытство человека к своему будущему обеспечивает успех книги. В России не было кухарки, которая не имела бы «Сонника», да и во Франции «Сонник» – «живая» книга. И никто так картинно не сумеет рассказать сна, как простой человек, насобачившийся на «Соннике». «Сонник» побуждает вспоминать сны.
Воспоминание снов увеличивает чувство жизни. Через сон человек проникает на «тот» свет; это единственная дверка. Сны бывают ясные, яркие и смутные.
«Реальная» жизнь ограничена и стеснена трехмерностью; принуждение проникает все часы бодрствования, во сне же, когда человек освобождается прежде всего из-под власти трехмерного пространства, впервые появляется чувство «свободы» и сейчас же обнаруживаются чудеса «совместности» и «одновременности» действия, немыслимые в дневном состоянии. Принуждение остается и во сне, но оно совсем другое, и, пожалуй, тягостнее нашего дневного и, главным образом, по неожиданности и внезапности. («Вдруг» и «сразу» – характерные признаки сонного явления).
Сон, и если даже он вспоминается, ослабленный дневным «причинным» сознанием, все-таки обогащает жизнь: события сна всегда ярче и резче, а чувства глубже. Надо научиться вспоминать сны: всякое утро тотчас после пробуждения следует рассказывать себе сон, молча, и стараясь не двигаться. (Во время сна человек делает определенное количество движений, связанных со сновидением, и всякое движение вслед за пробуждением сдвигает и путает сонную сетку).
Сны сами-по-себе увлекательны, как всякое приключение; а «приключения» – душа живой жизни: из приключений составляется биография человека и история вообще. Сны как бы прерываются бодрствованием, а на самом деле, проникая бодрствование, непрерывны – нигде не начинаются и не имеют конца или: уходят в глубь веков к первородному, к самой пуповине бытия – так по Эвклидовой мерке, и в безвременье – по счету сонной многомерности. Наблюдение над снами имеет практическое применение: сны по своей непрерывности и связанности с бодрствованием «предсказывают» и «открывают» будущее.
«Сонники» появились не для забавы и развлечения: в прошлом это «руководящая» книга – по ней можно знать, что тебя ждет, а, стало быть, и как поступать надо – чего остерегаться и, наоборот, к чему стремиться. Но и как забава и развлечение «Сонники» могут, и совсем незаметно, служить педагогическим целям: «Сонники» приучают запоминать сны; а запомнившиеся сны – матерьял для «психоанализа»: по снам можно разгадать прошлое. В древности было устремление на будущее – «сон предсказывал!» Теперь же на прошедшее – «сон выбалтывает всю подноготную!»
С открытием Фрейда «сон» занял свое место, как факт человеческой жизни. В искусстве явления сна всегда были значительнейшими фактами: Э. Т. А. Гофман, Гауф, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой.
Обзавестись «Восточным сонником» дело и приятное и полезное. Если ночью снилось – припомнишь сон, чтобы по «Соннику» узнать его значение; а когда «дрых без просыпу» и ничего тебе не снилось, ну, так перелистать книгу, посмотришь картинки – особенно хороша одна: изображен фокусник в белых перчатках с отрезанной головой, он же и отрезанную свою голову держит, как мешок с картошкой, и хоть бы что, ну, как бесчувственный, и рука не вздрогнет, а означает такой безголовый сон – «славу и богатство»!
Книжникам – и – фарисеям*
Гонение на «употребление знакомых» мне совершенно непонятно. Вы только подумайте! Д. С. Мережковский с начала революции (вот уже десять лет на носу!) Тутанхамоном упражняется; М. А. Алданов на князьях и графах собаку съел, треплет всяких Зубовых и в ус не дует, – и ничего, пропускают! А мне – нельзя помянуть С. В. Познера! А в чем виноват Познер, что он не «фараон» и не «граф» и никакая придворная птица?
Три юбиляра (1866–1926)*
В нынешнем году исполняется шестьдесят лет со дня рождения наших знаменитых философов.
Вячеславу Ивановичу Иванову, Дмитрию Сергеевичу Мережковскому, Льву Исааковичу Шестову. Вот – нет В. В. Розанова! вот кто бы написал юбилейную память о «трех волхвах»: подумать только – В. И. Иванов на древнегреческом языке не только пишет, а и разговаривать может, Д. С. Мережковский – по-египетски, Л. И. Шестов – по-латыни. Этакого ни в одной земле не водится!
Будь я царем, как были цари египетские, греческие и римские, я по такому случаю издал бы декрет: издать полное собрание сочинений по новой орфографии и по старой, как кому любо; квартиру без мебели в собственность в Кламаре (Clamart) поблизости от Н. А. Бердяева; автомобиль для личных поездок и отокар для гостей – развозить по домам после разговоров ночью, когда трамваи не ходят; carte d’identite или recepisse – бессрочно; femme de menage; визу во все государства и Нобелевскую премию каждому, а если сразу трем не полагается, то одну, разделя на три части (поровну) –
Вячеславу Ивановичу Иванову,
Дмитрию Сергеевичу Мережковскому,
Льву Исааковичу Шестову.
Parfumerie*
1
Капризную, но со средствами в качестве спутницы в Монте-Карло, а при желании и далее, ищет веселый русский молодой человек.
2
Дип. инж. 34 л. и мой приятель машино-техн. 22 л., оба из наилучшей дворянской семьи, ищем знакомства с целью брака с дамами. Владеем рус. и французским языком.
3
Вполне сурьезно. Надоело одиночество! Хочу жениться! Милые эмигрантки 30–35 лет, бросьте предупреждения к газетным объявлениям и откликнитесь хотя бы вкратце, но искренно.
4
Ольга Ивановна Ломокова просит своего мужа Александра Ивановича Ломокова прислать ей немедленно денег. Саша, ведь ты же, уезжая из Монте-Карло, отобрал у меня все деньги, мне тобой сперва оставленные. Если ты не откликнешься и не поможешь мне, я буду вынуждена принять относительно тебя решительные и печальные меры, где бы ни скрывался.
5
Александр, одумайся, вспомни ты все хорошее, мной тебе сделанное, и исполни обещание. Оля.
6
Солнышко, прежде чем отозваться твоему Александру, пришли вещи последнего, тобой у него забранные, его законной жене.
7
Солнышко в Монте-Карло до востребования. Пишу, писала Париж.
Страшно*
Мне вспомнился случай на Таврической в Петербурге. Мы только что переехали на новую квартиру в дом Хренова. Дом еще не совсем кончен и с отоплением и трубами продолжались работы.
К нам пришел Чуковский. Сидели с ним чай пили. Разговор самый мирный; помню, объяснял я ему, почему еще не могу писать продолжение повести моей «В поле блакитном» (отдельные главы были тогда напечатаны). И вдруг из стены – из крохотной дверцы, не заклеенной обоями, выполз, – очень уж узко отверстие! – огромный человек, не то маляр, не то печник и, не обращая на нас никакого внимания, прошел через комнату и скрылся за дверью. Я-то сообразил сразу, хоть это было и для меня неожиданно, но для Чуковского осталось: среди бела дня вылез человек из стены, прошел через комнату и пропал. Я помню его лицо – исступленное, точно застигнуло и надо ответить, а ответить и не знаешь что, слов таких нет.
И еще случай, тоже на Таврической. Повадилась к нам ходить одна барышня. Ничего она – дурного ничего не скажешь, только очень разговорчивая и ужасно восторженная: конечно, разговор про любовь. И это бы не беда, но главное, такую взяла повадку: непременно ночевать. А комнаты у нас маленькие и по ночам я обыкновенно долго сижу, писал и уж тут всякий посторонний мне помеха. И не то что ей негде ночевать, у нее была своя квартира и хорошая, нет, это такая повадка. И вот я как-то за чаем, когда подошло время – или ей идти домой или оставаться ночевать – и говорю:
– Бог знает, – говорю, – что у нас творится по ночам!
– Что такое?
– А видите: тот вон отдушник – вентилятор, и из этого отдушника ночью вываливаются колбаски – одна за другой.
И должно быть, я сказал с такой верой в эти таинственные колбаски, вижу, барышня-то как застыла: поверила!
Как тогда маляр или печник, внезапно вышедший из стены, был для Чуковского, так для этой барышни вываливающиеся из отдушника колбаски, которых она еще не видела, но кто знает: останешься ночевать и увидишь.
– Вываливается колбаска за колбаской! – повторял я. (Я тогда сказку про «мышку-морщинку» писал и там как раз в Забругальском замке мышка это все видела.)
Барышня заторопилась домой. И уж больше никогда не ночевала у нас: посидит, расскажет за чаем какую-нибудь любовную историю и вовремя домой.
И еще: но это из далеких времен, московское.
Я не знаю отчего так, а еще с детства находило на меня – «так ничего, смирно, все около книги и вдруг, ни с того ни с сего – так говорили про меня, – какие-то безобразия!» И немало было от этого хлопот другим, да и мне попадало.