Ожидание и поиски – ни другу, ни недругу не пожелаю.
Удовольствие
Самое большое удовольствие для меня, да наверно и для вас да и для всякого – показать человеку дорогу.
Но мне, не говорящему путно ни на каком языке, и даже по-русски, если внезапно, не находящему слов для ответа и обреченному скитаться среди иностранцев, это удовольствие очень чувствительно.
Лучшее
Самое лучшее – смех и улыбка.
Только никогда не знаешь, что другому будет смешно и на что улыбнется. И как часто (замечал на улицах и в театрах) там смеются, когда, кажется, нет ничего смешного, и улыбаются, не знаешь почему.
Лысые поверхности
Лысые поверхности (пустыри, взлизы, взбоины) – излюбленное Полдневного, Ночника и кикимор но это вещь очень деликатная.
Род
Одной душой я испокон веков чувствовал себя, ну, как бы это сказать – для меня совершенно неважно ни земля, ни народ, ни речь: я принимаю все земли, все народы и всякую речь и, кажется, заговорил бы на всех языках и назвался бы всяким народом. Но другой душой (у меня в этом две, а наверно попадает у человека и больше!) вот этой – я чувствую страшное лишение и обездоленность, когда долго не слышу родной речи. И это я особенно понимаю и радуюсь, когда зазвучит хороший русский говор, «русский природный язык» – поэтому-то верно я так часто и вспоминаю историка П. Е. Щеголева.
Столетие пана Халявского*
Григорий Федорович Квитка-Основьяненко (1778–1843) – как мало кому известно это имя в России, а между тем его хронику «Пан Халявский» читали, как «Мертвые души» Гоголя. Значение Квитки для русской литературы чуть ли не гоголевских размеров: и как предшественника Гоголя (1808–1852); и как единственного давшего образец южнорусской речи в ее обиходе или, по Аввакуму, «природной».
В русскую литературу войдут три значительнейших памятника: автобиография протопопа Аввакума (1620–1682) – образец просторечия XVII в.; судебные показания московского сыщика Ваньки Каина (1750) – живая речь XVIII в.; и «Пан Халявский» Квитки-Основьяненко. И вот уж негаданная судьба: авторы были или вне литературы или, как «Пан Халявский» – без всякой литературной претензии, а скорее с расчетом на легкое незатейливое чтение: «Тьфу! ты пропасть, как я посмотрю! Не удивляешься, право, как свет изменяется!»
Голос сожженного протопопа дойдет из пустозерского сруба до Лескова (1831–1895), голос сыщика с вырванными ноздрями и знаком на лбу В. О. Р. донесется с каторги до Пушкина (1799–1837), а легкая литература Квитки, проникнутая высоким юмором, даст Гоголю и материал, и воздух для нечеловеческого полета, а за Гоголем Салтыков-Щедрин (1826–1889) в своих прославленных «Господах Головлевых» и «Пошехонской старине» не раз вспомянет «Пана Халявского».
Гоголь и Салтыков – да это крепость русской литературы! И как же, повторяя эти блистательные имена, не помянуть Григория Квитку-Основьяненку, его единственное произведение, написанное им по-русски, хронику «Пан Халявский».
Тайна Гоголя*
Из всех отзывов о Гоголе проникновеннее всех – В. В. Розанов: «никогда более страшного человека… подобия человеческого не приходило на нашу землю».
Розанов считал Гоголя за какого-то доутробного скопца и всегда выражался с раздражением, но однажды сорвалось неожиданно добродушное: «кикимора!» Когда же стал писать и раздумывать и, высказав эту свою бесподобную мысль о «подобии», иллюстрируя ее, перегнул, – или сатанинское имя Гоголя – имя птицы, под видом которой, по богомильскому сказанию, является Сатанаил при сотворении земли, сбило и перепутало, – и Гоголь получился не Гоголь, а какой-то «басаврюк» «проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная…, в которой вообще нет ничего! Ничего!!!» («Опавшие листья», 1 короб) – а на ничего и сказать нечего, ка-ка-я досада! «кикимору» забыл.
В русской музыке «кикимору» создал А. К Лядов. Лядов знал существо – «подобие человеческого» и, отвечая на мысль Розанова, с какою ясностью открыл своей музыкой, как это все далеко от «ничего». Если бы только ничего…!
Медноликой северной ночью, когда в полночь солнце рвется и не может уйти, и свет не гаснет, а рдеет, вышел месяц – «ухо ночи», какой тяжелый огромный! медной лунью залелеялись тени и вдруг – и откуда? – неутоленный клич рассек весеннюю буй.
Белой ночью как загудит в лесу и как! – отчаянно-безнадежно, нет, не мое это чувство – не человек вложил его в дремучий гинь.
Есть существа непохожие: лесовые, водяные, воздушные – в лесу, в реке, в воздухе. Это те, кто связан кровно с человеком. С кипучей тревогой, вдунутой в лесную душу, они рвутся из круга – но в человека воплотиться навсегда заказано, а стать лесным чистым духом человечьи путы мешают.
Кикимора – от лесавки и человека. Существо и обычай. ее – лешее, а мечта – человечья. И оттого-то ее озорное «кики» огнем прорывает вопль человека: она никогда не сделается, как ее мать, лесавкой, и никогда не станет человеком.
– Гоголевская лирика в «Мертвых душах»! – Кикимора – озорная.
Как-то шли мы в Петербурге с Шестовым по Караванной и разговаривали на философские темы (кому и как писать прошения о «вспомоществовании»). Был ясный осенний полдень. И вдруг сверху капнуло – прямо ему на шляпу. Посмотрели – что за диковина? – видим: птичье.
– Да это Кикимора.
– Конечно, Кикимора, кому ж еще!
Кикимора шагу не ступит, чего-нибудь уж жди. И как возьмется озоровать, ну никакого нет угомона. И кажется, и во сне-то она что-нибудь выделывает, а не выделывает, так выдумывает – озора!
– Сцены поветового суда из повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем; Шинель –
Кикимора – существо доброе: зла не хочет – зла на уме не держит. А если что и выходит, ну, философу – Льву Шестову на шляпу попала! – это у ней не со зла.
Кикимора влечется к человеку.
Кикимора из всех лесных существ больше всех влечется к человеку. И если выходит что-то озорное, ее ли вина? И не игра ли это? – все ведь вертится около человечьей мечты! – подход к человеку? – и только у нас за озорство сходит.
Ки-ки-мора:
ки-ки-хи-хи – смех,
мора-мор-морана-мара-наваждение-чары.
Есть чары злые – и змея чарует!
Но есть – не от зла, не погубить, напротив – ведь Кикимора влечется к человеку. И нет никого чудней и смехотворней, и чары ее – смех.
– Эти чары – Гоголя.
Вы посмотрите, как сидит она где-нибудь на тоненькой жердинке – я видел ее однажды весенним ранним утром в Устьсысольске, где солнце не заходит, – какая мордочка умора! и какая вся… чистила себе копытце, помню, а в голове, я это видел по выражению лица, и выдумка и рой проказ.
Кипучая и легкая, она вся – скок и прыг – веретено.
Кикимора влечется к человеку. Но стать человеком ей никогда не дано. И не сойтись с человеком, как ее мать лесавка – с лешим сколько угодно, и будет от нее тысяча тысяч кикимор проказливых и чудных, весело? – Да-а.
– Русская литература зачарована Гоголем! –
Д-да! если бы ей только погасить в себе человечью мечту: стать человеком. А от этой мечты ей никуда не деться. И в этом ее судьба.
– Гоголь с его мечтой о «живой душе» – о «настоящем человеке!» – но ни его подвиг и сама Святая Земля не открыла ему – а могла бы, да не открыла б ему!
Вот почему в прыге и смехе Кикиморы – в танце «ки-ки» мне слышится неутоленное – трагические звуки – не лесной бездушный гул, а наша тоска. В самом слове «кикимора» –
ки-ки – мора
– трагедия –
смех, наваждение, рок.
В «Сказаниях русского народа» у И. П. Сахарова есть стих о Кикиморе. Этот стих – тема для музыки А. К. Лядова, автора «Бабы-Яги» и «Кикиморы».
Живет-растет кикимора у кудесника в каменных горах,
с-утра-до-вечера тешит кикимору кот-баюн
говорит сказки заморские.
С-вечера-до-бела-света качают кикимору
в хрустальчатой колыбельке.
Ровно через семь лет вырастает кикимора:
тонешенька-чернешенька та кикимора,
а голова-то у ней малым-малешенька,
с наперсточек,
а туловище не спознать с соломинкой.
Стучит-гремит кикимора от-утра-до-вечера,
свистит-шипит кикимора с-вечера-до-полуночи;
с-полуночи-до-бела-света прядет кудель конопельную,
сучит пряжу пеньковую, снует основу шелковую –
зло на уме держит кикимора на весь люд честной.
Нет, что-то не так: у кудесника живет… только не Кикимора! – что-то тут спутано и не досказано. Но лад стиха как раз: по-тайный. Говорила ли сама Кикимора или пожалевший ее сказал человек, только какое зло у Кикиморы? Нет, не то, не так… на одно мгновенье? как и человек на надчеловеческое – «задохнулось сердце»?
Кикимора – лесная, зачем ей попадать в каменные горы? Зеленый комочек – лесного ребеночка приютил у себя кто? да самый добрый из леших, конечно, Аука.
Ремез – из птиц первая, вьет гнездо лучше всех гнезд, а Аука дом строит лучше всех лешачьих домов, у него и хрустальчатая колыбелька найдется. И опять же затейный и большой сказочник – Аука. Конечно, Аука и приютил у себя на зиму лесного ребеночка обольщенной охотником лесавки.
А ходит за Кикиморой не кот-баюн – кот-баюн… тут никак не Гоголь, а Э. Т. А. Гофман? – ходит за Кикиморой Скриплик: кому же, как не Скриплику и научить Кикимору всяким ки-ки, как учит он по весне птиц пению, жуков жунду, стрекоз рекозе, медвежат рыку, лисят лаю.
Скриплик баюкает Кикимору. Скриплик и человека баюкал, когда оленю или медведю подвешивали в лесу колыбель с дитем, Скриплик знает колыбельную человечью – а Кикимора ведь человечья!